Сергей Аринчин. Возвращение на Джеликтукон

Посвящается
светлой памяти
деда моего Ефима.

СЕРГЕЙ АРИНЧИН

Возвращение

на

Джеликтукон

АЛОГИЧЕСКАЯ ПОЭМА

От автора.

И вот, когда позади долгий путь и предощущение чего-то значимого, когда, наконец, пришло время книги, и я остался с ней один на один, когда стало ясно, что пора открыть карты и… сбылось то, что сбылось, я малодушно медлю и мучительно пытаюсь угадать, что же такое особенное удастся сказать о себе, о прошлом, о моей жизни, о будущем.

Жизнь длится, если я в ином, и мир во мне. Не вечен человек, длится род, длится жизнь человеческая в человеке.

Сколько раз я спрашивал разных людей: “Кто жил на территории Красноярска до прихода русских?” Спрашивал, пока не нашел ответ в мюллеровской “Истории освоения Сибири”.

С юга на север вниз по Енисею - от речки Кача до Казачинского порога, на запад от Енисея до реки Кемчуг и на 20 – 30 километров восточнее Енисея кочевало, до прихода русских, кето-язычное племя аринцев. Кеты – одна из древнейших народностей мира. Отдельные ученые считают, что из живущих ныне народов наиболее близки по языковым корням к кетам осетины. Да ещё, может быть, совсем уже немногочисленная северная народность – кето.

Мой прадед, крестьянин Лаврентий Аринчин, переехал со своими односельчанами в Сибирь из Смоленской губернии. В 1901 году переселенцы основали на территории нынешнего Большемуртинского района деревню Верхталовку. В том же году родился и мой дед Ефим. В двадцатые годы дед женился и перебрался от раскулачивания в Красноярск, где в Николаевке, тогдашней рабочей, железнодорожной слободе, и стоит до сих пор наша “родовая усадьба” - беленый глинобитный дом под деревянной крышей. Отец ещё успел побывать в Верхталовке после войны, но потом ее жители (и родня наша в том числе) постепенно разъехались кто куда: кто – по соседству в Таловку, кто – в Большую Мурту, кто – в Красноярск, а кто и в Воронеже и в Полтаве оказался. Короче, от деревни нашей осталось только заброшенное кладбище, да лужа, с которой бились еще первые переселенцы и о которой мне рассказывали бабка с дедом. Но если посмотреть на современную карту Красноярского края, то Большемуртинский район и место, где стояла Верхталовка, как раз попадают посредине бывшего аринского княжества. И когда я это обнаружил, сложилась у меня шальная легенда о последнем аринце, то есть обо мне, благо фамилия редкая. По нынешним весёлым временам можно даже аринскую родовую общину зарегистрировать, всё равно надёжных исторических источников против моей принадлежности к аринским корням нет. И хотел я даже сочинить книгу бытия аринского племени, и книгу исхода его, и книгу чисел его… И многое другое о своей родне, о самом себе, о друзьях, о северах…

Хотел, да не сочинил…

А вместо истории рода, аринской летописи, вместо романа или хотя бы повести я оставляю книгу моих дней и ночей, книгу новостей со-бытия, историю всего лишь одной идеи – идеи времени.

И дописываю я её в канун прощенного воскресения. Простите и меня за все, Христа ради.

Пролог.

Поэма о Джеликтуконе.

Тихий снег. Первый снег в вечернем небе над Джеликтуконом. Горит костер на берегу. Ели, пихты и лиственницы выгородили каменистый плёс. На опушке леса стоит старое покосившееся зимовьё.

Одинокий человек в броднях и фуфайке не спеша ходит от костра к брошенной на берегу лодке, от лодки к зимовью, от зимовья к костру. Он то зачерпывает воду закопченным котелком и пристраивает его на огне, то выбирает для костра поленья потолще, то закуривает, подолгу замирая, вслушиваясь и вглядываясь в рокочущий на перекате заснеженный Джеликтукон, в серое небо, в сумрак тайги. Он ждет.

Быстро темнеет, и всё уже круг видимого, и всё глубже безмолвие. Присев у костра и протянув к огню ладони, человек на выдохе начинает песню:

- Ой, то не вечер, то не вечер.

Мне малым-мало спалось…

И безмолвие принимает песню. И вот на границе круга видимого густеют тени, и проясняются черты. И кажется, что к его костру собираются собеседники его, те, кому мыслил он себя со-трудником, чьё слово уловил во тьме и хаосе своей жизни, своих желаний, своего бессознательного, те, кто своим хором и составили его собственное “я”, дали ему смысл и голос, зазвучали в нем, и он зазвучал ими среди безмолвия.

С белым дымом разносится по реке скорбь и печаль души человека. Он знает, зачем собираются к нему гости, и небо открывается к ночи, и будет дорога на рассвете.

Вниз по реке и вверх над верхушками деревьев, выше и выше к звездам уносится песня. Кажется, что уже многие голоса подхватили её, и рокот переката подхватил её, и безмолвие подхватило её:

- Мне малым-мало спалось,

Ой, да во сне привиделось…

Горит костер на берегу. Из тьмы, из безмолвия, не спеша собираются к костру четверо, приветствуя друг друга, словно старые знакомые: один в древнегреческом хитоне, другой в священнической рясе, третий в парике и сюртуке, а четвертый в черной академической шапочке и толстых очках. Человек в фуфайке терпеливо дожидается, пока все рассядутся. Затем, обращаясь к ним, с заметным волнением говорит:

- Мне еще так трудно привыкнуть к нашим встречам. Простите, ради Бога, но я хотел бы прочитать вам сегодня свои стихи.

Слушатели благосклонно молчат. Человек в фуфайке начинает читать.

Верховья речки Джеликтукон:

Тайга щетинится по берегам,

Мельтешит мошка, комариный звон,

И тишина, восходящая к облакам.

Таежная речка Джеликтукон

Осокой сочной окаймлена:

Сосновый склон, лиственничный склон,

Брусничники, старицы, тишина…

Каменистые косы, серый песок,

Медвежий след на сыром песке.

Подбирается осень, и желтый листок

Вкрался в пряди березы, склоненной к реке.

Я в этот мир погружаюсь, как в сон –

Подёнка, впитанная смолой,

Студёная речка – Джеликтукон

Лижет пальцы, уносит тепло с собой.

Став безымянной елью на миг,

Вижу (теперь уже со стороны) -

Вон человек в тальнике поник,

Замер у комля упавшей сосны.

Темный хариус тенью прошел перекат,

Блики солнца упали на галечник дна.

Над тайгой неподвижны, как взгляд, облака,

И воздушных течений игра не видна.

Мы – невольные жители топких равнин,

Наши души корнями сцепились с землей,

Но в воздушной реке из дремучих глубин

Я всплываю, оставив тайгу под собой.

Облаком став, я слежу с высот -

Вынес в Катангу Джеликтукон

Тепло руки человечьей, а тот

По-прежнему тих и в себя погружен.

Я звездным светом лечу к Земле

И там, под тонкою пеленой

Облачной плоти, в белесой мгле

Устье Подкаменной подо мной.

И след тепла человеческих рук

Енисей подхватил и унес в залив.

На Джеликтуконе пошел к костру

Человек, печали свои остудив.

На угольях тускло легла зола,

Я ветки сгреб и раздул огонь,

И начал струиться ток тепла

В мою протянутую ладонь.

Пронесся ветер среди вершин,

Терпко багульник в лицо пахнул…

Тайге безразлично, что я один,

Жив, или умер, или уснул.

Равнодушная вечность,

Хрупкий плиточник скал,

Ночь расстилает Млечный Путь…

Голубиную книгу полжизни искал

И нашел, и, измотанный, лег отдохнуть…

И вспомнилось вдруг: Ванаварский порт, ожидание попутного борта и прибившийся ко мне малый, отрекомендовавший себя: ,,Подзаборный бич Петручио”.

Имея философический склад ума, некоторую образованность, а также, будучи в поддатии, проповедовал мне Петручио свою ненависть к представителям рода человеческого вообще и к разновременным правителям государства нашего в частности.

Из-под длинных, свалявшихся волос глаза Петручио глядели с ласковой блаженной издевкой, а в замысловатых эпизодах своей жизни находил он подтверждение мировой несправедливости и ущемления личности.

Главными философскими посылками Петручио были: пагубность власти женщин в мире, а также потребность поставить к стенке большую часть человечества.

От жены он ушел, по его словам, восемь лет назад, после того как увидел вещий сон: от золотого обручального кольца взлетели искры. И сказал тогда Петручио жене: “Зоя Васильевна, ты мне изменила, и жизни у нас с тобой больше не будет.”

“Женщины играют в истории роковую роль, - развивал свою идею Петручио. - Наполеон проиграл войну из-за измены своей супруги Жозефины.” А капитаншу-следовательницу, ни за что ни про что засадившую его на два года, Петручио брался порешить собственноручно. И курву лечащую врачиху, до ЛТП травившую крыс по линии санэпидемстанции, а в ЛТП коловшую его сульфазином и поившую французскими лимпопо, от которых тянуло руки, он тоже поставил бы к стенке.

Меня Петручио просто ненавидел, о чем сказал сразу и с полной определенностью: ни одеколона, ни чифира у меня не было, а дело, которым я занимался, было, по его мнению, обманом народа. Попутно Петручио уличил меня в отсутствии веры в Господа нашего Христа и в незнании планов Красноярского книжного издательства по выпуску книг Жореса Трошева.

С искренней радостью поведал мне Петручио, как ученые- суеплеты из Киева заказали прислать срезы деревьев из района падения Тунгусского метеорита, а он, после недельного запоя, скосил, не отходя от Ванавары, пару лиственниц на берегу Катанги, и срезы их переправил как требуемые в Киев.

Пьянство Петручио осуждал всерьез, хотя и изложил собственную технологию производства самогонки из ягеля. Но более всего осуждал Петручио своих сограждан по Ванаваре, которые думали только о себе и от которых не получал он никакого сочувствия и понимания. Каждого долбака просчитал он давным-давно: кто, когда и какую бражку гонит, и всем, кто лишал его шанса опохмелиться, выносил он свой единственный суровый приговор.

Петручио говорил без умолку. Моё отношение к сказанному не имело для него ни малейшего значения. Он обладал свободой воли и свободой духа. Душа его была раскрепощена, а Бог, являвшийся ему во сне три раза (причём последний раз в виде огромного телевизора в скафандре), пообещал ему: ”Сгинешь ты, Петька, от своего проклятого пьянства”.

Я вспомнил Петручио в зимовье на Джеликтуконе в ночь полнолуния. Луна, никогда не виданная мною такой прежде – с огромным ореолом, с чёткими деталями поверхности, светила чудно над Джеликтуконом, над Подкаменной Тунгуской, над бескрайней тайгой, над всей полуночной частью Земли. Сколько раз входила она в этот мир такой сияющей и таинственной, безразличной к своему величию, оставаясь, в тоже время, всего лишь песчинкой в невообразимом потоке Космоса, в том потоке, в котором несёмся и мы, не угадывая голоса и смысла Разума, явленного нам в гармонии и бесконечном разнообразии мира.

Среди новостей, смутно доносившихся из старенького транзистора, я разобрал, что в Индии празднуют теперь полнолуние, открывшее Сиддхартхе Гаутаме его учение, сделавшее его Буддой. И я невольно подумал о том, как чуток должен быть человек к себе, к голосу, который его изредка окликает и зовётся призванием, и как твёрд должен быть человек, встав на свой путь, чтобы пройти его до конца.

Вслушаться в себя и вслушаться в мир для этого нужно не так уж и много – тишина Джеликтукона.

Зарождается день, и бледнеет луна

И от утренних звёзд рассвет холодней,

А студёная вечность не знает сна,

Ни ночей не ведает и ни дней.

Над болотиной льётся прозрачный свет –

Солнце встаёт, Джеликтукон!

Я иду по мху, и в глубокий след

Вода сочится со всех сторон.

Белым облачком – это, наверное, ты,

Гаутама, сейчас надо мной проплыл

И растаял, меняя свои черты,

Вознесённый над глиной забытых могил.

Я хотел бы прийти сюда умирать.

Как старый эвенк у воды присесть

И растаять с годами, как след костра,

И принять тишину, как желанную весть.

Вечно небытие. Глухо плещет вода.

Оттолкнётся и лодку направит Харон.

Я хотел бы придти умирать сюда –

В верховья речки Джеликтукон.

Человек в фуфайке закончил читать. Очистилось вечернее небо. Над осенним берегом засияли звезды. Тишина воцарилась у костра. Тишина, которую нарушал лишь рокот реки на перекате.

Часть I

Охота.

Глава 1.

Заброска.

Сошлось. Все сошлось. И время, и место, и компания, и погода. Охотиться на сохатого решили в Эвенкии на Джеликтуконе. Поэтому туда в начале января и летели четверо почти пятидесятилетних мужиков:

Вальков Павел Данилович – директор Института Геофизики. Для друзей просто - Данилыч;

Свечных Игорь Федорович – сын профессора-лесовода, заведующий кафедрой охотоведения, всю жизнь изучавший миграцию копытных, за что, собственно, и получивший прозвище Чингачгук;

Тихон Степанович Остапенко – Остап – заведующий отделением психоневрологического диспансера, еще в молодости ставший соавтором монографии “Чудо воображения в норме и патологии”;

Иван Иванович Рот – родом из поволжских немцев, математик из Новосибирска, старинный приятель Валькова, гений, занимающийся проблемами алгебраических систем.

Для всех, кроме Ивана Ивановича, это была далеко уже не первая охота. И, сидя в тесноте МИ-2, забитого под крышу рюкзаками с провиантом, карабинами, широченными лыжами подбитыми камусом, охотничьей одеждой и прочим снаряжением, они напряженно молчали в предвкушении охоты, глядя через иллюминаторы на землю, туда, где осталась позади ангарская тайга, и где уже начали накатываться плоскогорья Эвенкии.

Иван Иванович снял очки и, прикрыв глаза, неожиданно вспомнил один свой давний сон, многократно повторявшийся в юности. В школе Иван мечтал стать геологом. Но ранняя смерть отца и болезнь матери, надсадивших здоровье в ссылке в Северном Казахстане, заставили его пересмотреть планы на жизнь и поступить на физико-математический факультет Томского университета. Иван Иванович и с вальковскими задачами по обработке сейсмики возился во многом благодаря этой своей неизжитой мечте. А юношеский сон был об Эвенкии, о Подкаменной Тунгуске, хотя в те времена Иван и знать не знал где оно такое место на белом свете. Снилось всегда одно и тоже. Охотничье зимовьё, и в нем стоят друг против друга в смертельной схватке: он – Иван и начифиренный бич с ножом в руке, собравшийся убить Ивана то ли за найденное золото, то ли за что ещё. И ощущение смертельной опасности и своей готовности стоять насмерть, многократно повторённое в том сне, было легко узнаваемым. Жизнь свою и сон свой вспоминал Иван и думал о том, что впервые летит навстречу местам, которые снились в юности. Пусть всего лишь на охоту, но всё равно в те места…

Вертушка выруливала на малой высоте, сообразуясь с ландшафтом, над необъятным заснеженным миром. По мере удаления от Подкаменной Тунгуски, Свечных, сидевший на месте второго пилота, засуетился, угадывая вместе с командиром вертолета место на Джеликтуконе, где должно было находиться старое зимовьё, которое он же и выбрал за базу, как планировалось, недельной охоты. Наконец, с четвертой попытки поляна с зимовьем на берегу замерзшего, занесенного снегом Джеликтукона была найдена. Вертушка подсела, не останавливая двигателей.

- Ну, с Богом, пошли, - подогнал охотников, стараясь перекричать вой винтов, командир МИ-2.

Охотники споро выбросили вещи на снежную целину, следом выпрыгнули сами и, сразу провалившись по грудь, вжались в снег, укрывшись от снежного вихря, поднятого вертолетом. МИ-2 улетал, и безмолвие, которое он поранил, ощутимо затягивалось, обступало, вбирало в себя берег и людей.

- Ну, братцы, общий привет вам на желанном месте, - распрямившись, поприветствовал всех Игорь и начал торить тропу, по сугробам пробиваясь к зимовью.

Мороз, однако, – пошутил Рот, поглубже натягивая шапку.

Пока перетаскали в зимовье пожитки, пока растопили печурку, пока мало-мальски прогрелось жилище – уже совсем стемнело. Запалив керосиновую лампу, расположились ужинать вокруг стола у крохотного оконца. Расплескав по кружкам бутылку водки, толстый Остап торжественно произнес первый тост:

- За охоту, за удачу!

Выпили. Изголодавшись за день, принялись за еду, не забывая разливать. Тостовал Остап, приговаривая, то: “Между первой и второй…”, то: “За любовь”, а то и: “За прекрасный край и безмолвие его, которое так необходимо нам, людям”.

Дремотно бормотала печка, быстрые тени прыгали по стенам, становилось тепло. Тепло от еды и водки, тепло от того, что вот она – мужская компания, собравшаяся делать мужское дело вдали от хлопот и суеты мира. Одним словом – хорошо!

И запел Остап, тихо с чувством запел:

Ой, то не вечер, то не вечер…

И Чингачгук запел, и Иван Иванович запел, и Данилыч подхватил:

Мне малым-мало спалось…

Хорошо!

Допели песню и выпили за песню.

- Ты Степанова помнишь, Данилыч? – спросил Свечных, ловко обмакивая в разогретую тушенку кусок хлеба. Ну, мы с тобой еще его колымскую лайку у тебя в институте во дворе держали, когда его жена из дома выгнала. Так вот, в позапрошлом году собрались мы с ним на медведя. На берлогу деревенские мужики вывели, ну мы и собрались. Пошли вдвоем, да кобелек тот с нами. Артурка его звали. Хорошая собака. Поднял Артурка медведя. Мы со Степановым бах-бах. Вроде упал. А подходить страшно – за тушей еще шевелится. Глядим, из берлоги еще один лезет. Опять – бах-бах. Положили следующего… И опять за тушей шевелится… Так вот, не поверишь, четверо в берлоге зимовали: медведица, два пестуна и один совсем маленький - первогодок. А мы со Степановым чуть от страха не померли – лезут и лезут. Нам еще повезло, что медведица первая поднялась, а то бы как сыпанули они веером, вот бы тогда наохотились. А Артурка, сроду с ним такого не было, отбежал от берлоги и в снег лег, затаился.

Да-а, - потянулся с хрустом Остап, – медведь есть медведь. Я

вот помню поехали как-то на гусей охотиться. В зимовье пришли, глядим: елки-палки, вся крыша ободрана, видно не понравилось медведю, что хозяин заново ее шифером перекрыл, окно выбито, как в окно вошел – так через дверь и вышел. В зимовье бардак, а рядом на дереве лобаз был, так на нем доски пополам разорваны, от сгущенки одни сплющенные банки пробитые когтями остались.

А вот я помню…, - подхватил Вальков.

И пошли-поехали диковинные охотничьи рассказы и байки про медведей и волков, лосей и маралов, про вредного и коварного зверя росомаху, а потом про соболей и рысь, про гусей и уток, про глухарей и рябчиков, про то, как на охоту пошли, а ружье забыли, про охотничьих собак, и опять про медведя, да еще и про снежного барса. И действие этих рассказов сказочно распределялось по всей территории необъятного сибирского края от Саян и до Таймырской тундры. А следом и рыбалку вспомнили, и рыбные речки, забытые Богом, вспомнили. Так, вспоминая, и сошлись на том, что лучше места, чем Джеликтукон, нет.

Выпили за Джеликтукон.

Иван Иванович, хоть на охоте был и в первый раз, но знал всю компанию давно, и не переставал удивляться тому, что взрослые люди могут столько врать и слушать одно и то же по столько раз.

Выпили за охотников.

И чего нам русским не живется, – неожиданно вздохнул

Чингачгук, – вот ведь можем так мирно сидеть, душевно беседовать. Христиане. Так нет же – всю жизнь в дерьме и в чужой рот заглядываем. Или порчу на нас наводят?

Сказал тоже – христиане, – хмыкнул Вальков, – и порчу на нас никто не наводит, а несчастья наши происходят из одного заблуждения, одного греха и одного неумения. Заблуждение наше в том, что мы тешим себя мыслью о своей особой роли в мировой истории. Я, когда у арабов побывал, то впервые понял, что живут они своей жизнью, своими кувейтами, своими шиитами, своими обрядами и дела им нет ни до нашей России и ни до ее особой роли. А большая часть человечества – это китайцы, индусы, японцы, да плюс юго-восточная Азия, а если еще арабов взять, то, что останется? Вот и получается, что большинство людей на земле вовсе не христиане, а уж об особой роли России они и слыхом не слыхивали.

Павел говорил все ожесточеннее:

Из заблуждения о нашей заметности родился грех гордыни: то

мы - третий Рим, хранители веры православной, то мировой коммунизм нам подавай. А, по сути-то, ударившись в коммунизм, мы сами отреклись от Христа. Россия – Петр евангельский, отрекшийся от Христа. Значит, некрепкой была вера. И я даже не по комиссарам сужу, а по своей семье, по бабке с дедом – крещеным крестьянам, которые и коммунистами-то никогда не были, а ведь и они в церковь ходить перестали. Я помню, церковь недалеко была от дома – на кладбище. Ее большевики и не закрывали никогда, но бабка с дедом в храм не ходили, икон дома не держали и лба не крестили, хотя прабабка Анетка ничего, кроме Псалтыри, не читала.

Вальков чиркнул спичкой, прикуривая, и продолжил:

А не умеем мы одну-единственную, простую вещь –договариваться. Вы посмотрите: хоть анекдоты, хоть пословицы про русских: “Пусть лучше я на один глаз окривею, но чтоб сосед на оба глаза ослеп”. Или Иван Петру говорит: “Ты сидел в тюрьме, я сидел в тюрьме, а сосед нет. Давай соседа посадим”.

Погоди, погоди, Данилыч, да разве так можно! - вступился Остап. - По-твоему выходит, что все русские обыкновенные жлобы? А что ты скажешь о тех мужиках, которые протопали когда-то всего за век от Урала до Аляски и Сан-Франциско. Вот, смотри: сидели себе японцы на берегу теплого Японского моря и болтали босыми ногами в воде. Им бы сесть в лодки и на острова перебраться, по поводу которых они теперь гоношатся. Дальше - на Сахалин. С Сахалина - в Приморье. Шли бы да шли, и мы, русские, с ними где-нибудь на Урале бы и встретились. Ну, не на Урале, так на Оби. А вышло-то совсем наоборот. И ведь несладко было русским мужикам идти. Лето идут на кочах с реки на волок, с волока на реку. Зиму зимуют, потом новые кочи строят и дальше идут. Я где-то читал, что в Соловецком монастыре еще в XII веке была карта как в Китай по Мангазейскому пути через севера ходить.

- Или вот смотри, - продолжал Остап, - два писателя жившие примерно в одно и тоже время, писавшие об одном и том же - о северах, о старателях: Джек Лондон и Вячеслав Шишков. Сравни их и увидишь чем русская душа, русская идея от американской отличается. А Транссиб за сколько лет мужики от Москвы до Владивостока выстелили? А сколько войн на своем веку Россия выдержала? А сколько русской крови пролилось в ХХ веке? Да никакой другой нации такое не вынести. А ты говоришь грех, неумение…

Ты еще БАМ вспомни, - прервал Остапа Вальков.

А при чем здесь БАМ? - обиделся Остап. - Я же о прежней России говорю.

А при том, - стоял на своем Вальков, - что все одно и то же, что при царе, что при коммунистах, что при нынешних. Как же крепко засела в нас гордость, что Россия самая большая страна в мире! Но ведь две третьих нашей территории – это севера. Оглянитесь вокруг, вы знаете сколько народу живет в Эвенкии? Тысяч двадцать всего наберется. И ни дорог, ни связи. Надеяться, что здесь, как в Тюмени, нефтяные реки польются? Да мы эту нефть также бестолково прожрем как и самотлорскую.

- Ну что ты завелся, Данилыч. Да, и слава Богу, что у нас не тесно, - включился в разговор Иван Иванович. - Твои китайцы или индусы друг на друге сидят, подумать негде.

Не знаю, какая уж такая у России гордыня, - невпопад вмешался Свечных, - но меня больше всего бесят сломанные телефоны-автоматы, и засраные подъезды.

Остап рассердился:

- Ну, а тебе-то чего не сидится сейчас? Что ты запричитал, то не то и это не это. Скажи спасибо, что есть еще куда на охоту выбраться. И охотиться есть на кого.

Так, то затихал, то разгорался вечный спор о России, в полутемном зимовье, посреди белого ее безмолвия. Россия – Петр евангельский, Россия – судьба, Расея – пьяная и вороватая, Русь православная, Россия – особая стать…

Стало жарко. Все потянулись на воздух. А там… Там морозное сияние звезд: Большая Медведица, Полярная звезда, Млечный Путь… Задрав головы, долго стояли они, счастливо глядя в звездное небо.

Глава 2. Сон Остапенко. Полемика №1: О свободной воле.

Вернувшись в зимовье, стали укладываться спать. Нары были широкие, застеленные старыми оленьими шкурами. Ложились, не залезая в спальники: Вальков на одних нарах с Ротом, Свечных на других с Остапенко.

Ты меня во сне не придави, Остап, - хохотнул Чингачгук, –

давай-ка забирайся к стенке.

А кто печку сторожить будет? – несмотря на изрядно выпитое,

забеспокоился Данилыч. - Иван, ты у нас за новенького – тебе и на хозяйстве быть – ложись с краю. Баю баюшки-баю, не ложусь я на краю.

Иван задул лампу. В зимовьё через оконце вливался лунный свет. На стенах метались отблески огня от печурки, от хорошей тяги гудело в трубе. Ворочались недолго. Намаявшись за день, сразу затихли.

И привиделся Тихону сон:

Поздняя осень. На берегу Джеликтукона между зелени пихт и елей желтеют пряди берез. Пробрасывает первый снег. Горит костер на берегу. Сидят вокруг костра люди: один – широкоплечий, плотный, с лысоватой непокрытой головой, одет в хитон; другой – длиннобородый священник в рясе и скуфейке; третий - в сюртуке и панталонах на тщедушном теле и в белом парике на крупной голове; четвертый – в черной академической шапочке, в толстых очках и свитере; пятый – тощий, в энцефалитке, в фуфайке и броднях.

Не было у Тихона чувства удивления от встречи, а было лишь чувство острой радости и желания присесть рядом с ними.

Священника и человека в фуфайке Остапенко не знал, а об остальных ему постепенно открылось: в хитоне сидел основатель Академии первый идеалист Платон; грелся у костра в своем сюртуке Иммануил Кант; а про человека в академической шапочке Тихону рассказывал больной К. Больной был тихий, но, когда брался утверждать, что Алексей Федорович Лосев и поэт Бездомный из романа “Мастер и Маргарита” – одно и то же лицо, а сам он (больной К.) внук Бездомного-Лосева и полковник контрразведки, и что у них в семье храниться подлинное описание судьбы Мастера и Маргариты, то для перечивших ему он становился опасен в буквальном физическом смысле.

Итак, человек в академической шапочке был Алексей Федорович Лосев – гордость русской философии советского периода.

Между сидевшими у костра шел неспешный разговор, а Остапенко неожиданно очутился поодаль, на берегу Джеликтукона и, глядя с реки на обступившие поляну деревья, на освещенные костром лица, неведомо откуда услышал четвертое имя: “Блаженный Августин - епископ Иппонийский”.

Когда Тихон вновь оказался рядом с костром, то говорил, обращаясь к человеку в фуфайке, Иммануил Кант:

Вам, сударь, кажется, что Вы угадали свое предназначение,

что Господь ведет Вас, что поиск истины, минуты вдохновения и составляют смысл Вашей жизни. Вам кажется, что Вы по своей свободной воле встали на этот путь, слышите голос и тон голоса, ощущаете свою ведомость и с радостью покоряетесь ей. Но не основывается ли Ваша покорность на высокомерии умствующего человека, не желающего считаться ни с какой критикой? Судя по Вашим стихам, Вы подвержены размышлениям о Бытие и склонны при этом выражаться метафорически, тем самым надеясь избежать противоречий. Но антиномии чистого разума так просто не разрешаются. Спекуляция разума в трансцендентальном применении направлена, в конечном счете, на три предмета: свободу воли, бессмертие души и Бытие Бога. Вы же пытаетесь обойти эти вопросы, ограничив свой интерес идеей времени. Не гонитесь ли Вы за миражом? И тотчас теряетесь, встретив в самом себе отпор в споре о предмете, существование которого невозможно охватить рассудком. Вас увлекли трансцендентальные идеи. Вы используете свободу воли для грез, и некому ни опровергнуть, ни подтвердить Ваш внутренний опыт.

А чего Вы еще хотите, Иммануил, - вступил в беседу Лосев,

- русский человек если и задумается, то обязательно о чем-нибудь таком, эдаком, недоступном, с точки зрения западной философии, пониманию. Даже в лагере на Беломорканале, где мне пришлось отбывать срок, такие люди были не редкость. Только вот забывают они постоянно, что если судьба (цель, смысл жизни) показалась угаданной, то и реализация воли в каждой конкретной ситуации должна проистекать сообразно принятой общей установке. Но как же трудно удержаться от соблазнов, сохранить веру в свою судьбу, когда на каждом шагу, одновременно действуют множество факторов, иерархия причин, и они толкают, подчас, прямо скажем, на необъяснимые, с точки зрения здравого смысла и веры в судьбу, поступки.

Вы прислушайтесь, сударь, - продолжал поучать человека

в фуфайке Кант, - коллега Лосев прав. Свобода воли – реализуется в свободе выбора. Вы не свободны в выборе двух вещей – родиться ли вам и умереть ли вам. Но эта несвобода, в свою очередь, распространяется на множество поступков. Свобода выбора – это свобода незнания будущего. А, точнее, надежда на то, что судьба будет благосклонна к Вам. Вы свободны, так вам кажется, из каких-то внутренних побуждений шагнуть с левой или с правой ноги. Но миллиарды других “свободных воль” в тот же момент осуществляют свой выбор, делают свой шаг. Будущее, казалось бы, только Ваше, на самом деле складывается из миллиардов “свободных воль”. И, уверовав в свое предназначение, невозможно не считаться с иной предназначенностью других людей.

Платон обратился к епископу:

А что Вы, отче, думаете о том, какой из выборов человека,

какая его свободная воля наиболее существенны в жизни?

Я думаю, дети мои, - ответил Августин, - это свобода

действовать по Воле Божьей. Воля Божья явлена каждому в Духе Святом, свобода же воли человеческой – в согласии с Духом Святым. У человека действительно есть свобода выбора, дарованная Отцом нашим небесным. Слабый человек молит: “Подай, Господи!”, не понимая, что дано уже все и сразу. Творец дал высшее благо для творения – быть. И нет большего блага для твари. Ища себе тучных стад, манны небесной, мы тем самым ропщем на Господа и пребываем во грехе. Чаша страданий человеческих отягощает душу. И душа тоже может возроптать: “Зачем, Господи, нагрузил ты меня телом?”. И в этом ропоте сомнение в совершенстве Творения. У человека есть выбор: роптать как Иов, требовать справедливого суда, или смириться как Авраам, который готов был принести в жертву своего единственного сына. Вочеловечившийся Сын Божий, Христос, учил нас молитве, и в провидении грядущего так молился Отцу небесному: “Отче мой! Если возможно, да минует меня чаша сия: впрочем, не как я хочу, но как Ты”.

Но наш поэт уверяет нас, - заметил Лосев, - что стяжание истины, ощущение собственного предназначения в поиске истины и движение к ней - это тоже путь согласия с Духом Святым, снискание благодати.

Еще не известно, - не замедлил ответить Августин, - чей

голос толкает его на поиск истины и размышления о запретном. Не все услышанное в душе – от Бога.

Остапенко заметил, что человек в фуфайке, как бы и не принимает участия в разговоре, а лишь внимательно слушает, подкладывая в костер дрова.

Разгоравшуюся полемику прервал Платон:

А почему, многоуважаемый Иммануил, наш гость стоит в

стороне и не подходит к нам?

Кант строго посмотрел на Тихона и сказал:

Потому что он проникся темой нашего разговора. Он боится

сделать неверный выбор. Он не знает с какой ноги ему шагнуть. Ведь любой шаг – это, по сути, выбор между жизнью и смертью. Тихон Степанович думает, что если он шагнет не с той ноги, не угадает, то, или мы исчезнем, или уже утром он может оказаться холодным трупом.

Не бойтесь, Тихон Степанович, - обратился Августин к Остапенко, - идите к нам. Выбор между жизнью и смертью – это еще не самый страшный выбор.

А что же может быть страшнее? - подумал Тихон.

Куда страшнее выбор между смертью и смертью, -

угадал его вопрос Августин. - Между смертью Христа на кресте и Иуды в петле. Вот, что страшно. Ибо в этом выборе смысл всей жизни действительно сосредоточен в единственном шаге.

Тихон, похолодев, попытался переставить ногу. Ноги не слушались.

Сын мой, - обратился Августин к человеку в фуфайке, - я думаю, что Господь сотворил человека по образу и подобию своему и дал ему свободную волю не для того, чтобы рассуждать о ней, но для того, чтобы свободно сделать шаг к спасению души. Для того, чтобы по свободной воле человека, душа его зазвучала в согласии с Духом Святым. Но мне кажется, что мы совсем заговорили Тихона Степановича. Сын мой, идите к нам, - опять пригласил Августин Тихона.

Доктор! Остап, иди сюда, - громко повторил епископ, но

почему-то уже голосом Валькова.

Тихон с трудом открыл глаза и опять услышал голос Павла:

Остап, иди сюда, сторожи печку – твоя очередь.

Сменив Валькова, Тихон подбросил дров в печку и стал глядеть на веселое пламя. Перед его глазами все еще горел костер на берегу. Увиденное и услышанное во сне ожило в сознании. Более того, острота впечатления только усилилась теперь, когда он, казалось бы, бодрствовал.

Глава 3.

Пурга. Белая горячка.

Проснулись от холода. Печь прогорела. Было еще темно. Светало в эту пору на Джеликтуконе лишь часам к девяти. Иван встал с верными признаками болезни: ломало все тело, морозило, мучила слабость, на лбу выступал холодный пот. Медленно раскачиваясь ото сна в утренних сумерках, умылись, натопили снега, заварили чай и стали соображать, как проживать сегодняшний день.

Ты, Иван, раз уж простудился, давай-ка оставайся на хозяйстве, – посочувствовал Павел, - а мы пойдем посмотрим зверя. Пельмени вари часам к пяти, наготовь дров. Чурки под навесом, топор у порога. Водкой без нас не лечись. Карабин у тебя есть, так что, если что, соображай сам, большенький уже.

Ежась от озноба и кутаясь в меховую куртку, посеревший Иван проводил друзей. Взошло солнце. Небо стало пронзительно голубым, а сугробы засверкали. По сравнению со вчерашним днем резко потеплело. Оделись в охотничьи куртки и штаны, сшитые из старых шинелей (нет материи лучше сукна). Натянув на ноги брезентовые чуни, нацепив лыжи и забросив за спины карабины, Свечных, Вальков и Остапенко углубились в тайгу.

Идти было тяжело. Рыхлый снег со скрипом проваливался даже под охотничьими лыжами. Постоянно приходилось обходить поваленные деревья. Первым шел Свечных, ориентируясь по засечкам на деревьях. Мокрыми стали через полчаса. Следов сохатого не было. Через час остановились перекурить.

Там, - неопределенно махнул в сторону рукой Свечных, - есть

еще зимовье, а всего их три на участке, но видно по путику никто не ходил, капканы на соболя не ставили. Похоже, в эту зиму еще не залетали.

Стали пробираться по снежной целине дальше. Разные следы

встречались на пути: и мышиные, и птичьи, и беличьи, и заячьи, и соболиные, и волчьи, и росомашьи. Хорошо читались следы, а следа сохатого все не было и не было.

Я на охоте килограмм по десять сбрасываю – пыхтел Остап, а

еще, не дай Бог, подстрелим. Вот, где работа начнется. Свежевать, да вытаскивать. Мы как-то вдвоем марала взяли километров за восемь от дороги. Таскали по два рюкзака: один на груди, другой за спиной. Ох, и напахались. А шкуру и голову так и бросили…

Не каркай, охота на то и охота – коротко бросил Вальков.

Часа через три, совсем измотанные, натолкнулись на сохатиный

переход через путик. Хотели было свернуть на него, но Игорь, вглядевшись в небо, сказал:

- Не нравятся мне эти тучки, мужики, надо, пожалуй, назад поворачивать.

Небо быстро затягивали тяжелые, накопившие снег тучи. И пробрасывать стало снегом, и солнце превратилось в матово-белый диск. Поднялся холодный ветер. Решили не рисковать и повернуть назад, но не успели пройти и полчаса, как загудела тайга, снег пошел крупными хлопьями и заметался между деревьями. Быстро заносило след, и так же быстро стало темнеть. Невольный страх заставил подобраться и ускорить ход. Пурга разыгралась в своих владениях. Снег хлестал по лицам, переметал лыжню, ориентироваться становилось все труднее и труднее. Через час идти стало почти невозможно.

Ну, что делать будем, - уже почти кричал, стараясь перекрыть вой пурги, Остап, – похоже, заблудились.

- Стойте здесь, - отозвался Свечных. - Я попробую разобраться, не могли же мы уж совсем в сторону с лыжни упороть.

Отошел, как в воду канул, но все же, вскоре вынырнул из снежной круговерти, и позвал за собой:

- Пошли…

Пробивались сквозь пургу еще с полчаса и опять остановились, и опять юркий Свечных стал обшаривать вокруг в поисках ему одному понятных примет, и снова он вернулся и снова пошли. Пот и снег застилали глаза. Не было сил говорить, хотелось только одного - лечь.

Наконец, в очередной раз, вернувшись, Игорь развел руками:

Ничего не могу найти.

Ну, что, влипли? - задохнувшись от ветра, спросил Вальков.

А … его знает! - зло бросил Чингачгук.

Остап попытался прикурить, привалившись к неохватному стволу лиственницы - прародительницы всех лиственниц в округе. Ничего не получилось.

Молчание затягивалось…

Вдруг Игорь насторожился и стал вслушиваться в звенящий голос пурги.

- Ты что? - толкнул его в плечо Вальков.

- Выстрел, - ответил Свечных.

- Не может быть. Только если Иван догадался, - засомневался Остапенко.

Свечных выстрелил в воздух, прислушался:

- Еще один. Пошли, - он махнул рукой и, закинув карабин на плечо, пошел на звук выстрелов. Тихон с Павлом двинулись следом. Быстро темнело. Через некоторое время деревья расступились, и охотники вышли на открытое заснеженное пространство.

- Джеликтукон, - обронил Свечных.

Идти стало еще труднее. Студеный ветер обжигал лица, валил с ног. Но звук выстрелов становился все ближе и ближе.

И вот, сквозь пургу замаячил огонек в оконце.

- Иван, Иван! Не стреляй! Это мы! - заорали измотанные путники, и, наконец, оставив под навесом лыжи и карабины, ввалились в зимовье.

Пусть теперь бесится пурга. Пусть теперь заметает тайгу снегом. Как же тепло дома! Иван, радостно поблескивая очками, уже засыпает пельмени в кипящую воду и достает из-под нар бутылку водки. Быстрее, быстрее сбросить обледеневшую одежду и за стол.

Ну, ты даешь, Иван, настоящий охотник. Как же ты додумался

начать стрелять.

Молодец, Иван! Ох, и пельмешки уже!

Ну, на кой тут сникерсы-хреникерсы. Вот родного порубать,

милое дело. Сейчас бы к пельмешкам да капустки квашеной, - потирал руки Остап.

- Ну ты обнаглел, Остап, - возмутился Игорь, - ты бы еще строганину из муксуна заказал, или оленьи языки, или тугунка малосольного.

Давай, разливай, - загалдели, заговорили мужики, рассаживаясь за столом. И керосиновая лампа светом Божьим покажется, когда из такой заварухи выскочили!

Давай за удачу!

Пили одну за другой, закусывали салом и пельменями. Пьяный галдеж набирал силу. Заговорили все разом, не слушая друг друга. Быстрее всех пьянел Чингачгук:

Не везет мне с пургой. Куда не прилечу, везде пурга. В Норильск лечу – не принимают: то в Игарке сидим, то в Хатанге. В Байкит прилечу, по неделе болтаюсь в поселке – аэропорт закрыт. В октябре пурга, в мае пурга…

Неожиданно он вытащил из ножен короткий, в ширину ладони, нож с рукояткой из капа.

- Вот - облок, сам скотину шкурит. Я всю жизнь терпеть не мог шкурить. Порешь, порешь… А года два назад мне один зек в зоне сделал нож, вот он по руке пришелся. Облок - одним словом. Сам шкурит. Теперь совсем другое дело. Никакие другие ножи в руку не возьму. Вот, попробуй, - начал он лезть ко всем со своим ножом. - Облок…

Вальков отмахнулся:

- Да отстань ты со своим облоком, - и продолжил рассказывать Остапу. - Работал у меня один мужик, в годах уже, а как весна - все, привет, крыша едет. Причем на интересной теме - он утверждал, что знает, кто написал “Слово о полку Игореве” и начинал таскать с собой обшарпанный портфель, где, вроде бы, все его исторические исследования были собраны. А в остальном нормальный человек, даже изобретал снегоход, чтобы аппаратуру для сейсмики по тайге таскать.

Бутылки с водкой быстро выныривали из-под нар, и также быстро опорожнялись. Рот больше молчал, стараясь выпивкой и горячими пельменями заглушить болезнь.

Остап рассказал анекдот:

- Купила одна семья попугая. А попугай оказался страшным матершинником. А тут к ним гости должны придти. Решили попугая от греха спрятать. А куда? Сунули в холодильник. Ну, гулянка идет. Все наподдавались уже. А одному гостю мало показалось. Он - шасть на кухню и давай там по шкафам шариться. Холодильник открывает, батюшки, попугай. Ошалевший гость спрашивает попугая: “ Ты кто?”А задубевший попугай в ответ клювом щелкает: “П-п-пингвин … твою мать”.

Дружно захохотали.

Чингачгук попытался перехватить роль заводилы и принялся петь:

- Я помню тот Ванинский порт… , - но дальше первого куплета дело не пошло. - … Любо, братцы любо…, - начал он другую песню и опять забыл слова. Потом ненадолго затих. Положил облок на стол, оперся щекой на руку и уставился перед собой стекленеющим взглядом. Во взгляде все сильнее проступала ненависть, но никто из мужиков не заметил этой перемены.

- Сука зять мне попался. - С остервенением заговорил Свечных, глядя на Ивана. - Сразу он мне не глянулся. А теперь этот гад сидит на моей шее. Говорю ему: “Иди, работай.” А он насмехается: “А я не умею”. Каждый день балду бьет с дружками. Я б его, сволочугу, собственными руками придушил. - И, скрипнув зубами, сам расплескал по кружкам водку. Выпил залпом, никого не дожидаясь.

- Игорь, ну что ты, успокойся, - обратился к нему пьяненький Рот, - все-таки человек он. Разве можно его убивать? Грех это, ведь твоя же внучка у них растет.

Свечных зацепился за слово грех:

- Грех говоришь? А глядеть, как он над дочкой и надо мной издевается, это, что по-твоему? Тебе-то что - живешь бобылем, никто тебя не трогает. А я-то вижу, он же ее бьет. Муженек долбаный. Напьется на мои деньги и бьет. Она мне ничего не говорит, да я что, слепой?

Чингачгук заводился все сильнее и сильнее. Иван Иванович снова попытался утихомирить его:

- Да брось ты переживать, Игорь. Остепенится еще. Перемелется - мука будет.

Свечных непонимающе огляделся вокруг. Сунул руку за пазуху, зажал в кулаке нательный крест и застыл с остановившимся, невидящим взглядом. Когда он снова взглянул на сидевшего напротив Ивана, то человека уже не узнал. Но зато все яснее перед Игорем стали проступать пугающие черты беса, беса с глубокими морщинами на щеках, беса с ухмылкой, тянущего руку к нему. Не отрывая взгляда от беса, Свечных нашарил на столе свой облок. С трудом дыша, заорал:

- Бес, бес! - и, сжав зубы, бросился на беса.

Ивана спасли два обстоятельства: стол между ним и Свечных и то, что в момент, когда Чингачгук кинулся на него с ножом, толстый Остап приподнялся, чтобы прикурить от керосиновой лампы. Свечных ударился об Остапа, его отбросило к стене, нож прошел мимо Ивана.

Вальков вскочил на ноги и успел прижать руку с ножом к столу. На Игоря навалился Остап. Чудо, что не уронили керосиновую лампу. Иван сидел, как оглушенный, и ничего не успев понять, глядел, как прямо перед ним разжались пальцы, и на стол выпал облок.

Свечных повалили на нары, он бился и хрипел:

Снимите крест! Ох, тяжело! Снимите крест!

Вальков, стащив с себя ремень, стянул Чингачгуку руки, снял с него крест. Чингачгук обмяк и заплакал.

Параноидальный параксизм - белая горячка, - мрачно

констатировал Остап.

Всех начало трясти.

- Что же теперь делать? - спросил вконец оробевший Иван.

- Остап, ты же специалист - тебе решать, - сказал Павел. -

Он же может перестрелять нас ночью.

- Релашки бы ему сейчас капельницу, - начал рассуждать Остап, - да где ее взять. Надо рвоту вызвать.

Но рвоту вызывать не пришлось. Плачущий Чингачгук запричитал:

Развяжите, развяжите, меня рвать тянет.

Потащили его за дверь. Пурга захлестнула жилище, и мгновенно под порогом намело. После рвотной процедуры Свечных как-то сразу

съежился и, завалившись на нары, заснул.

- Дежурить будем по очереди, - велел Вальков, - я начинаю.

Остап откатил Свечных к стенке, лег рядом.

Поздняя осень на Джеликтуконе. Далеко за полночь. Догорает костер на берегу. Одинокий человек в фуфайке, сидевший у костра, медленно поднимается и идет в зимовье. По дороге он начинает разговаривать сам с собой:

Благодарю тебя, Господи, за то, что дан мне Тобою берег Джеликтукона небесного, куда приходят учителя мои. Я жду Тебя, но не знаю услышу ли когда-нибудь снова голос Твой, Господи. Я не ропщу и не прошу для себя ничего, но душа моя слабеет, и слабеет в ней след следа Твоего, и та надежда слабеет, которая слышалась мне в тоне Твоем, Господи.

Войдя в зимовье, опустившись на колени перед бумажной иконой

Владимирской Божьей Матери, он творит молитву:

Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою; благословена Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших.

К Тебе обращаюсь, Владычице, открой Всемогущему, что дано мне все, о чем не смел и пожелать, и, что жду я Его там, где мне и назначено. И пишу стихи Христа ради.

Донеси, Богородице, до Господа Всеведущего, что учителя мои говорят со мной, и, что в ожидании Его тружусь я во славу Того, который превыше всякой славы.

Поведай Ему, Пречистая, что не гаснет костер на берегу, и нет

замка на двери дома моего.

Благая, дай силы душе моей вынести разлуку, одержима она скорбью, от искушений демонских не защищена.

Не отвергни молитву, укрепи, Пресвятая, душу мою.

А перед глазами больного Ивана в бреду плыли: рука с облоком, нательный крест, и остекленевшие глаза Игоря. Иван застонал во сне и проснулся.

У печки дежурил Вальков. Иван сказал ему:

Давай, Павел, ложись, я посижу.

Подсел к печке, подбросил дров, прикурил от лучинки и с внезапной ясностью понял то, как сбылся здесь на Джеликтуконе его юношеский сон.

Часть II.

Нелетная погода.

Глава 1.

Портреты охотников.

Ночь прошла сравнительно спокойно, если не считать зубовного скрежета и стонов Игоря.

Остап, дежуривший последним, растолкал Чингачгука и на простом русском языке объяснил ему, что тот вчера натворил. Игорь мучительно пытался что-то вспомнить, но лишь полная невозможность подняться, колотун, холодный пот и головная боль говорили, что выпито было не допьяна, а досуха.

Мело по-прежнему. Чтобы выйти по нужде, пришлось разгребать лопатой насыпавший за ночь снег. Головы трещали у всех. Угрюмо растеревшись снегом, начали искать, чем опохмелиться. Водки больше не оказалось.

- Говорил же, заначку оставьте, мало ли что еще будет, - рычал Павел. - Это ты, братоубийца, вчера все вылакал.

Свечных тихо стонал, прикрыв глаза от стыда. Заварив чаю покрепче, позавтракали, и опять разлеглись по нарам.

- Что же делать-то, пропадает охота. Дня через четыре должен вертолет прилететь, а тут не у шубы рукав - из избушки не выйти, - думал Вальков, лежа на нарах, положив руки под голову. - Как бы не заторчали мы здесь. Связь вечером, может, что о погоде узнать удастся, но замело, похоже, надолго. - Мысли крутились простые, но ничего обнадеживающего в них не было.

От благостного настроения первого вечера не осталось и следа: засыпали, опять просыпались, ходили отбрасывать снег от дверей и нагребли солидный сугроб. Работали Вальков и Остапенко. Иван по- прежнему температурил. К вечеру начал очухиваться Игорь – кое-как встал. В шесть часов вечера Вальков принялся крутить рукоятки настройки рации. Сквозь треск и писк в эфире шла перекличка охотников, разбросанных, кто в одиночку, кто парами по тайге. Удалось выйти на гидромет Ванаварского порта. Ничего утешительного не услышали. Пурга на всем белом свете. Да и нет никакого белого света, а есть лишь это зимовьё, шуршащий ящик радиостанции, и голоса, доносящиеся из него, нереальные в своем существовании, как души загробного мира. Пурга на всем белом свете…

Так прошло еще два дня. Дуло и сыпало по-прежнему. Стало ясно, что охота не удалась. Мало того, что не удалась охота, но из-за пурги становился все более проблематичным отлет. Единственным из компании, кому дни вынужденного бездействия пошли на пользу, был Рот – он поправился.

В четырех бревенчатых стенах копился дух раздражения. Просыпались поздно. При тусклом свете, сочившемся в зимовье сквозь крохотное оконце, по очереди готовили еду, нехотя ели. Бегали на улицу, покрикивая друг на друга:

Двери лучше закрывай, а то и так изба выстужена.

Керосин экономили, а свечи, как оказалось, забыли. Вальков захватил с собой карты, и несколько раз попытались расписать пульку, но Остап играл из рук вон плохо, а Иван все больше думал о своих алгебраических системах. Игра не шла, с досадой бросали карты. И опять сидели, лежали на нарах, ходили курить к печке, слушая дикий вой, стуки и вскрики пурги…

Самое время, пока метет пурга, поговорить подробнее о наших героях.

* * *

В юности Павел Данилович Вальков увлекался футболом, а им увлекались девушки. Высокий, сухопарый, с жесткими, темными с проседью волосами, стрижеными ёжиком, с карими глазами он и до сих пор нравился женщинам. Но, будучи отчаянным однолюбом, он женился еще в институте и не изменял своей жене Валентине. Детей у них было двое: два взрослых сына, живущих отдельно. Младший уже женился и подарил Павлу с Валентиной внучку, а старший все тянул с женитьбой. Мама у Павла умерла два года назад, отца они с Валентиной забрали жить к себе.

С Ротом Павел познакомился в Новосибирском Академгородке, где сначала учился, а потом защищал кандидатскую и докторскую диссертации.

Под вой пурги Павел стал рассказывать мужиком про свой первый самостоятельный полевой сезон. Дело было сразу после института на Подкаменной Тунгуске ближе к Байкиту.

Легендой того сезона был один рабочий, называвший себя: “Подзаборный бич Петручио”. Язвой был Петручио исключительной. Как-то на участок заехал инженер по ТБ и уличил Петручио в отсутствии знаний техники безопасности при проведении разгрузочно-погрузочных работ с краном. Петручио затаил зло на молоденького инженера. Таил долго – ждал подходящего случая. И, наконец, случай представился. На очередной утренний развод весь участок собрался в бытовке, и подъехавший инженер ТБ тоже был там. Петручио влез в вагончик последним, растолкав народ, подошел к ТБ-исту и, заложив руки за спину, противным, скрипучим голосом произнес: “Гутен морген, суслик”, при этом глаза его из-под длинных свалявшихся волос глядели с ласковой, блаженной издевкой.

Выпить Петручио был не дурак, и единственным, надежным другом его в такой беде была лошадь по кличке Нивелир, приписанная к геофизической партии. Обычно, если Петручио удавалось набраться в поселке, то деревенские кидали его поперек седла, а Нивелир честно довозил невменяемого Петручио в партию, где он и получал очередное последнее предупреждение об увольнении.

Как-то Петручио с напарником били шурф прямо в огороде у одной старушки. Яма была уже выше человеческого роста. Петручио внизу с кайлом и лопатой, напарник наверх ведра с землей таскает. Выходит во двор подслеповатая бабка с помойным ведром, а напарник возьми, да и скажи: “ Лей, бабушка, в яму”. Та, недолго думая, вылила. Что говорил про напарника Петручио, лучше не вспоминать – все равно не воспроизведешь. Но не был бы он Петручио, если бы не отомстил. Пришло время повышать рабочим разряд по тарифной сетке. Надо заявление писать, а напарник из староверского поселка был и писать не умел. И вызвался Петручио за него заявление написать. И написал, да так написал, что через час багровый от возмущения и глотающий слова начальник партии читал это заявление главному инженеру:

Начальнику

Геофизической партии.

Заявление.

Я, такой-то, такой-то, мат… мат…мат… Всю свою жизнь страдавший от советской власти мат…мат…мат… Прошу присвоить мне IV рабочий разряд.

Да, Петручио зло помнил и зла не прощал.

А еще вспомнилась Валькову другая история. Он уже тогда был кандидатом наук и главным инженером партии. Бурили они параметрическую скважину неподалеку от поселка Сым. Жили там человек двести кето, да староверы. Народ этот против работы геологов взбунтовался – тайгу, дескать, портят. И вот, чтобы как-то ублажить местных, решили выделить на социальные нужды миллионов пять тогдашних денег (благо, тогда в геологию деньги немереные шли, бывало, МИ-6 гоняли за ящиком гвоздей). Выделили. К лету от народа пошли коллективные жалобы на председателя сельсовета Попкова, кето по национальности. Отправили комиссию, стали разбираться, куда деньги делись?

Нету деньги, дорога строили – отвечает Попков.

А дорога где?

Нету дорога, растаял… Однако, зимник строили.

* * *

Дикий норов по пьянке и безудержное желание поддать, Игорь Свечных получил в наследство от отца. Тот, несмотря на профессорское звание, поддавал каждый божий день. Оттого и случалось ему частенько менять место работы, да и с матерью они разошлись на этой почве, когда Игорю было шестнадцать лет. У Игоря был младший брат – так он пошел в мать и не дурил. А Игорь должен был стать астрономом. Родилась эта мечта еще в детстве в Ленинграде. Был период, когда семья Свечных снимала квартиру в Пулково в поселке обсерватории. И Игорь со сверстниками – школьниками проводил все свободное время в яблоневых садах обсерватории, на кладбище астрономов, а иногда их пускали посмотреть в телескопы на звездное небо. Мерцающая тайна звезд запала в детскую душу так прочно, что когда семья Свечных оказалась уже в Иркутске, когда ушел от них отец, когда пришло время заканчивать школу, то Игорь уже не мыслил для себя другой профессии и поехал поступать на астрономический факультет Ленинградского университета. И поступил. Поступил неожиданно легко. И в этой легкости, общежитской свободе, белых ночах, новых друзьях и подружках пролетел незаметно первый семестр. Но на первой сессии – завал за завалом и – отчисление. Тайны звездного неба остались открывать другие.

А Игорь? Игорь вернулся в Иркутск, пошел работать лаборантом в университет, а в положенный срок загремел в армию, где провел три года на погранзаставе, на крохотном необитаемом острове Курильской гряды. Там сложилась идея закончить биофак Иркутского университета, чтобы бродяжить по тайге. Благо над тайгой звезды горят ярче. Звали его однополчане после службы на ударные стройки, но Игорь, вернувшись в Иркутск, поступил – таки на биофак. Попал он в малинник – одни барышни. Они его на экзаменах вытаскивали, он для них на практике в тайге старался. Но постепенно оттеснив других подружек, завладела его сердцем Надежда, а к пятому курсу они стали мужем и женой. И по началу все шло у них хорошо. Но отцовская кровь и кочевая жизнь Чингачгука стали действовать на нервы Надежде. Характер у Игоря был вспыльчивый, у Надежды тоже, и ругались они чуть ли не до драки почти каждый день. Дочку свою Свечных любил безумно, но вот с зятем не повезло напрочь. Так и мыкался Чингачгук, заливая водкой скандалы, но голова еще соображала и, чтобы спасти себя, он уже всерьез подумывал, не определиться ли ему на лечение к Остапу.

* * *

Тихон Степанович Остапенко родился в Николаевске-на-Амуре, откуда была родом мать, и где служил на флоте отец. Потом они перебрались на родину отца в Красноярск, где Тихон и закончил медицинский институт, с самого начала не мысля себе ничего другого кроме психиатрии. Когда выдавалось время, Остапенко запоями читал книги и любил слушать Вивальди. Но читать и слушать удавалось не часто, потому что работу свою он любил еще больше.

А вот личная жизнь у Тихона сложилась не сразу. Первая жена Ольга сама себя называла “подлючкой”. Подлючесть ее нрава состояла в том, что стоило появиться на горизонте мало-мальски приличному мужику, как она тут же влюблялась. Тихон и себя не считал однолюбом, но способности Ольги в этом вопросе не шли ни в какое сравнение. Сколько раз из-за этой ее подлючести Остапенко попадал в щекотливые ситуации – не пересказать. Он терпел потому, что каждый раз она, драная кошка, возвращалась к нему, потому, что рос сын, потому что… Да потому, что любил он ее.

Но, в конце концов, такая жизнь стала совершенно невыносимой, и они разошлись без скандалов и истерик. Но Тихон часто вспоминал Ольгу. Более того, после развода, он даже начинал писать стихи.

И наступит зима, беспробудною спячкой пугая,

Будет сыпаться снег, выстилая застывший предел –

Вот тогда и войдет в мою жизнь безнадежно чужая,

И покажется мне, что ее я собою согрел…

Вторая жена, Вера, оказалась на редкость домовитой и уютной. Они родили с ней сына и дочку. Ольгин сын Димка тоже бывал у них постоянно и чувствовал себя как дома. А “подлючка” как-то жила, выйдя замуж во второй, или нет - уже в третий раз.

* * *

Тут как кому повезет: у кого-то первая любовь как свет в окошке, а Ивану она перечеркнула всю его личную жизнь бесповоротно. А было так. На первом курсе он познакомился в общаге с симпатичной девушкой Татьяной. И все-то вроде у них заладилось: встречались, подолгу провожались, целовались. Так прошел почти год. Иван и с мамой ее уже познакомил. Но вот, однажды, подходят они к ее общежитию, а там, стоит какой-то парень в солдатской форме и окликает: “ Танюша!”. Татьяна вскрикнула, подбежала к парню, и на глазах у Ивана, кинувшись к нему на грудь, обняла, приговаривая: “Костенька, Костенька, родной мой…”, да так и застыла. А потом, как будто и не было Ивана, они, обнявшись, пошли, никого вокруг не замечая…

Это теперь, через столько лет, Иван мог более или менее спокойно воспроизвести в памяти фигуры двух уходящих людей. А тогда… Тогда он заболел самым натуральным образом, не мог ни пить, ни есть, ни спать. Не мог заставить себя пойти и объясниться. А самое главное, не мог выбросить Татьяну из головы и найти какую-нибудь другую. Так и жил, сначала с мамой, потом один, время от времени знакомясь с очередной женщиной и каждый раз убеждаясь в невозможности преодолеть страх увидеть ее уходящую с другим.

Да и с внешностью Ивану не очень повезло: невысокого роста, с редкими гладко зачесанными назад волосами, в толстых очках, закрывающих и без того маленькие глаза, он рано начал полнеть. Да еще передний зуб Ивану пришлось вырвать, а вставить никак не мог собраться, и поэтому улыбался он криво и застенчиво. В общем, внешность Ивана не способствовала успеху у женщин.

Родился Рот в Усть-Каменогорске, где отбывали ссылку родители. После амнистии они перебрались в Томск. Окончив Томский университет, тяжело пережив раннюю смерть родителей, Иван уехал в аспирантуру в Новосибирский институт Прикладной Математики, где и остался работать. Работа стала и семьей, и хобби, и просто жизнью.

И шли дни, и шли ночи… Мело по-прежнему.

Профессионально оценивая ситуацию, Остап начал всерьез думать о том, как разрядить обстановку напряжения, которая волей не волей скапливалась в зимовье. Копившееся раздражение грозило разрушить тонкую оболочку сдержанности чувств, неизбежно должно было привести к подначкам, недовольству друг другом, и, не дай Бог, к повторению того выплеска эмоций, который случился со Свечных.

Однажды утром Чингачгук принялся ревизировать припасы, оставшиеся в зимовье от хозяина. Перебирая мешки, висевшие на стенах, и под потолком, Игорь натолкнулся в одном из них на тетрадь со стихами. Поскольку читать было нечего, тетрадь пошла по рукам. Общий заголовок к стихам был: “ Круг света”.

Глава 2.

Круг света.

НАЧАЛА

* * *

И послышался человеку голос Господа на рассвете.

И сделался человек ни жив и ни мертв,

И забыл слова молитвы и все просьбы свои,

И лишь душа его возвопила:

- Не покидай меня, Господи!

И услышал человек голос Господа,

И тон Его голоса в сердце своем:

- Ты встретишь меня, когда придет твое время,

Но двери твоего дома должны быть

Всегда открыты для меня.

А ты должен всегда ждать на берегу

И помнить след следа моего.

И решился спросить человек:

- О каком береге говоришь ты, Господи?

- Я дам тебе для ожидания

Берег Джеликтукона небесного.

Там ты найдешь собеседников,

Там откроется тебе от тайны времени.

Но ты, мастеровой, должен сам пройти свой путь.

- Но ведь Ты со мной!?

С надеждой в голосе и со слезами на глазах

спросил человек.

- Я со всеми!

Услышал он ответ.

* * *

Играй, дитя, играй, играй –

Не обожгись,

Не обжигай.

Заставят – спи,

Захочешь – пой:

Господня Воля над тобой.

Не торопи ни ад, ни рай…

Не обожгись,

Не обжигай.

* * *

Есть время снов,

Но есть ли время в снах?

Ведь длится ночь по Божьему закону.

Сквозь вещий сон иная жизнь видна,

И страшно жить безбожным и бессонным,

То без раздумий совершая шаг,

То замечая знак или знаменье,

То равнодушно, то едва дыша,

Длить Бытие.

Но в Божьем провиденьи

Со дня Творенья все и всем дано:

И мир, и миф,

И сны, и время снов.

О, Господи, весь мир не Твой ли сон –

Он в Духе Божьем Словом сотворён.

* * *

Длится безмолвие, слово и музыка длится,

Но наполняется дление мерой времён.

Тайной Святой просветляются зрелые лица,

Душам наивным пригрезился благостный сон.

Как страшно мне, душа моя,

Ведь вечна – ты, но грешен – я.

* * *

Вновь зайдясь от напряженья, исторгает сердце слово.

И тягучий ток сознанья загоняет слово в миф.

Вновь на краешке воронки я, вцепившись в слово – Логос,

И, целуя крест нательный, длю невысказанный миг.

Cлово, оборотень словно,

Слово – смысл и слово – речь

Не дает уснуть мне снова,

Хоть и силюсь я прилечь.

Слово – Логос, словозвучье,

Слово – имя, звукоряд.

Грешным словом вере учат,

Божье всуе говорят.

Лишь, обретая сердце, не спеша,

Как точку света, полнится душа.

* * *

След Господа в душе:

Закрылись, скрипнув, двери,

И тает звук шагов,

И сердце вслед за Ним,

Слабея от тоски,

В пульсирующем: “Верю”,

Так рвется,

Что без слез мой сон не объясним.

Но тает след слезы,

В ней целый мир остался:

Рассветный луч, за ним созвездий письмена…

Ее тягучий ток я удержать пытался,

Сцепив заклятье век, давно лишенный сна.

Когда ловлю единственное Слово,

То след слезы я вспоминаю снова…

ИСПОВЕДЬ

Как возвращенье на Джеликтукон,

Дорога мне сквозь тяжкий, вещий сон:

В нем оглашен был сан мой – инок я,

Волна, частица в Бездне Бытия.

Во сне держал я, стоя на краю

Воронки света, паузу свою

А сколько лет?

Забыл. Им несть числа…

Замкнулся век?

Всего лишь ночь прошла?

Я возвращусь на свой Джеликтукон,

Озвучить миф о тех, кто был рожден,

Что б дать мне имя, голос дать, язык,

Я возвращусь, что б их вернуть на миг

В звучаньи слов, в сплетении идей,

Ведь Тайна Господа священна для людей.

О, Господи, пусть именем Христа

Наполнится с молитвой пустота.

О, Господи, помилуй, Боже мой,

Я на коленях, Отче, пред Тобой.

Дошел, дополз, но истончился я

До точки света в Бездне Бытия.

Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный,

Помилуй нас…

Поставьте памятник из саянского мрамора

Моему дяде, умершему на лагерных нарах,

Такой же, как я поставил отцу,

Всю жизнь прослужившему верой и правдой

Тому, что не стало ни верой, ни правдой.

Поставьте памятник отбывавшему третий срок за разбой,

Во сне зарезанному напильником дяде.

Поставьте такой же, как я поставил пережившим его родителям –

Моим деду и бабке,

Так и не обратившимся к вере в Господа нашего Иисуса Христа.

Поставьте памятник в тундре на окраине Норильска,

Где с 1954-го года покоится в вечной мерзлоте его прах.

Поставьте такой же, как я поставил маме,

Любившей меня

И оставившей меня сиротой.

Хотя бы такой же,

Как на Николаевском кладбище

Поставлен его сыну, умершему ребенком.

Такой же, как Вячеславу Митрофановичу Панину,

Моему другу – наивному фантазёру Панину,

С которым мы вместе блуждали

Среди идей о пространстве и времени,

И которого, но не так, как Иова,

А на смерть раздавила судьба.

Такой же, как Алькиному деду –

Образованному человеку

И единственному в Николаевке политзаключенному,

Потому что все остальные обретались в тюрьмах и лагерях

За пьяные драки, грабежи и убийства.

Со святыми упокой, Христе, души рабов Твоих:

Ефима, Ефима, Прасковьи, Александра, Нины,

Анатолия, Вячеслава, Самсона, Семена, Степана,

Лаврентия, Устиньи, Анны, Марии…

III

Червь под крестом и муха на челе…

Перед Тобою, Господи, ослеп,

Услышав голос, различивши знак,

Как был ужасен Твой слепящий Зрак!

Но всё ж сочится исповедь моя

Кровавым потом в бездну Бытия.

Ведь Ты позволил – раз я был рожден.

Я возвращусь на свой Джеликтукон,

Позволишь если. Я пройду свой путь

Без снов и слез, не мысля повернуть.

Пусть стал приютом сумасшедший дом,

Пусть покаянье мне далось с трудом:

Не врать, не пить, любовь не предавать,

И в мыслях никого не убивать…

Помилуй, Отче, я перед тобой

Лишь тварь, лишь тлен, но глас небесный Твой

Не променяю на насущный хлеб –

Он чёрств и горек.

Муха на челе

Заговорила.

Пусть мой писк смешон,

Дай мне вернуться на Джеликтукон!

Нательный крест, как оберег мне дан,

С ним наяву вхожу я в Иордан.

Ты помолись, духовный мой отец,

Чтоб я вернулся к жизни, наконец.

Ты помолись, и помолюсь я тоже –

Един Господь направит и поможет.

Боже, милостив буде мне грешному.

НЕОТПРАВЛЕННЫЕ ПИСЬМА

* * *

Есть час перед рассветом – ранний час,

Когда приходит искренность в моленье,

И свет ложится на иконостас,

Небесный свет на грани озаренья.

Когда стою, умыв своё лицо,

Воды попив и волосы пригладив,

Пред Духом Божьим, Сыном и Отцом

На берегу, у самой водной глади.

Когда от чувств не нужно убегать,

Не сбиты ноги, и цела надежда.

Когда под небом сумрачна тайга,

Но Божий Свет спокоен и заснежен.

Есть час перед рассветом – гулкий час,

Когда Господь молитвы ждёт от нас.

* * *

Весь белый свет – оконце зимовья,

Заснеженное озеро – Хакома…

А сколько лет вот так бы сдюжил я

В пространстве от мороза невесомом?

А сколько лет, испорченных враждой

Мне нужно было пережить сначала,

Что б Божий Свет открылся предо мной,

И ничего душа не пожелала.

* * *

О чём поведал дождь ночной,

Дождь вперемешку с первым снегом?

О жизни капли дождевой,

На землю падающей с неба

О чём поведал дождь ночной –

Душа, зачерпнутая телом

По Воле Божьей, так хотела,

Что б ей открылся Дух Святой.

О чём поведал дождь ночной,

Что я, как капля дождевая,

Лечу меж небом и землей,

Луну и реку отражая…

* * *

Замыкается круг: снова тянутся гуси на север,

И стремится душа, Ты лишь, Господи, знаешь куда.

Я уже не вернусь ни в Чемдальск, ни на берег Ессея,

За последним кочевьем встречает иная вода.

Ну, а сопку мою обживать будут новые люди –

Мне не больно, Господь, да исполнится воля Твоя.

Не дано мне понять, что из сущего вечно пребудет

И не смею спросить о значеньи двойном бытия…

Слава Богу – рассвет. Отступают безмолвные тени.

Замыкается круг: ночь уходит, не смея пугать.

Где ты, время моё? По каким ухожу я ступеням,

Вопрошающий, Боже, о жизни опять и опять.

* * *

Какая ночь! Помилуй, Святый Боже…

Рои миров, в бескрайнем небе множась,

Непостижимы в Таинстве Творенья:

Мир полон звёзд, душа полна смиренья.

Река ласкает берег каменистый,

Горит костёр, взлетают к небу искры,

Нет сил вздохнуть от ясного прозренья –

Непостижимо Таинство Творенья,

Когда сгорят последние поленья,

И сонм миров поблекнет в приближеньи

Того светила, что Господь назначил

Светить нам днём. Когда, от взгляда прячась

О камень стукнет капля дождевая,

И запах снега, в сопках оживая,

Слезу разбудит, и слеза проснётся,

И упадёт звезда на дно колодца,

Тогда приму последний отблеск ночи,

Как мир иной, но сердце знать не хочет,

Что вздох последний, словно погруженье –

Непостижимо Таинство Творенья.

Погас костёр, и след костра не греет,

Течёт река быстрее и быстрее,

Но каждой каплей Бытие воспето,

Пусть ночь прошла – осталась точка света.

Есть точка света – середина в круге,

Велик Господь! Мы помним друг о друге.

* * *

Чем ты жила, молчальница-душа,

Пока я здесь томился неприкаян,

Пока я здесь туманами дышал,

Вниз по распадку к берегу спускаясь?

Вниз по ручью к невидимой реке,

Пустившись в путь тропой почти забытой,

Совсем один, без слёз и налегке,

Чем ты жила, пока я жил молитвой?

Не Божий храм – пустой, холодный дом,

Но есть и в нём бумажная икона…

Чем ты жила, пока я жил с трудом

Чужим уставом, по чужим законам.

Я наберу воды из родника,

Печь затоплю, полок помою в бане,

На берег выйду: в низких облаках

Закатный луч, и скоро ночь настанет.

Здесь на камнях след следа твоего,

Пусть снег, растаяв, просочится в землю,

Возьми хоть малость, каплю из того,

Чем жил я здесь. Прими - молю и внемлю.

Душа – молчальница, так чем же ты жила,

Пока я ждал весеннего тепла?

* * *

Продли, продли минуту расставанья

Души и тела, Всемогущий Боже.

На вдох и выдох раздели дыханье,

Умножь все чувства, сделай невозможным

Вдох исчерпать, верни к его началу…

Молчит душа,

Но как она звучала!

* * *

Я получил, благодарю, Господь,

Все, что хотел. Донашивая плоть,

Что я еще посмею пожелать:

Брести к концу, не множа в мире зла?

Творить Христу угодные дела?

Я о тебе, любовь моя, молю.

Я знаю, что живу, пока люблю.

Забыв о многом, не считая дни,

Твержу одно: “Господь тебя храни.”

Глава 3.

Психотерапевтический сеанс. Полемика №2:

О Бытии.

Стихи давали пищу для размышлений. Читали подолгу, иногда вслух, передавали друг другу, задумывались, недоумевая, откуда у автора взялись эти темы, эти вопросы, а самое главное некий намек на умолчание о чем-то таком, что он один знает и не договаривает. И кто он такой – этот поэт, оставивший тетрадь в зимовье на съедение мышам? Читая, привыкали к его языку, читая, обнаруживали в себе что-то до сих пор таившееся. Каждый воспринимал стихи по-своему. Тихон после чтения стихов опять вспомнил свой странный сон в первую ночь на Джеликтуконе. Персонажи этого сна натолкнули его на мысль провести психотерапевтический сеанс для снятия напряжения, скопившегося за дни невольного заточения.

Куража в нас не хватает, вот и сидим, как сычи, - начал провоцировать народ Тихон, взъерошив пятерней непокорные волосы.

Какого еще куража? – удивился Вальков.

А помнишь фильм “Зимний вечер в Гаграх”, – ответил Остап,

- там старый актер (его Евстегнеев играет) учит молодого чечетку бить. А у молодого ни слуха, ни чувства ритма, да он еще и хромой в придачу. Старый говорит: “Ладно, это все ерунда, главное в степе – кураж”. Молодой спрашивает: “Как это?” А старый ему: “Крикни!” Молодой крикнул робко так, жалостливо: “У-у-у”. Старый махнул рукой и говорит: “Ничего из тебя не выйдет, нет у тебя куража”. Вот и нам кураж нужен, чтобы в полную силу – А-а-а!

Ты чего орешь? – невольно отпрянул Рот.

Слушайте, мужики, – весело объявил Остап, – у меня есть

предложение, вместо того, чтобы груши околачивать от безделья, провести игру.

И что же за игру ты для нас придумал? – угрюмо переспросил

Вальков.

Игра из нашей психотерапевтической практики, - стал доходчиво объяснять Тихон. - Есть такое понятие “группа”. Во время собеседования в группе, больные, под руководством психоаналитика, максимально откровенно говорят о своих проблемах. Нечто вроде коллективной исповеди. Но нам друг перед другом исповедоваться не к чему. Поэтому у меня мелькнула идея сформировать из нас “группу погружения”, как при обучении иностранным языкам. Делаем так: чтобы было от чего оттолкнуться, для обсуждения берем стихи, которые нашел Игорь. Но суждения о них высказываем не от своего имени, а от имени других людей, живших в разные эпохи и много думавших. Мы принимаем на себя определенные роли, но не как артисты, а как люди, отыскивающие в своем бессознательном некий архетип. Так что придется всем поработать мозгами, а я даже знаю, чьи одежды мы могли бы примерить.

И чьи же? – заинтересованно спросил Рот.

А одежды такие, – начал перечислять Остап, - хитон Платона, рясу Блаженного Августина, сюртук Канта, очки и свитер Лосева.

А не слишком круто? – язвительно спросил Чингачгук.

Да уж так мне это привиделось, – попытался оправдаться

Остап.

Померещилось что ли? - переспросил Вальков.

Нет, не померещилось, а привиделось здесь в очень странном

сне в первую ночь. Я явственно помню, - признался Остап, - как сидят на берегу нашего Джеликтукона поздней осенью, у костра пять человек и рассуждают о разных серьезных вещах.

А кто пятый был? – спросил Иван.

Не знаю, Ваня, не знаю, – задумчиво ответил Остап, - либо

сон мой - невероятная случайность, либо тайна какая-то в этом месте есть. Давайте попробуем коснуться ее.

Ну что ж, - поддержал Тихона Павел, – давайте попробуем

роли распределить.

Нет, – возразил Остап, – роли распределит случай. Я пишу на

четырех бумажках четыре имени, кидаю в шапку, и каждый тащит из нее свой архетип.

Сказано - сделано. Роли легли как карты. Остап расчертил табличку для памяти.

Действующие лица: Исполнители:

Иммануил Кант Вальков Павел Данилович

Лосев Алексей Федорович Свечных Игорь Федорович

Платон, урожденный Аристокл Остапенко Тихон Степанович

Аврелий Августин, епископ Рот Иван Иванович

Иппонийский

Ну что же, герои известны, – пошутил Игорь Свечных, – мне-

то по крайней мере свой брат – русский профессор достался. Как начинать будем?

Так же как роли распределяли, – распорядился ставший за

главного Остап. - Пишу номера - и в шапку. Тяните.

Начинать выпало Ивану.

- И еще о правилах нашей “игры в бисер”, – продолжил Остапенко. - Суть ее, как я уже сказал, не в том, чтобы дословно цитировать наших героев, а в том, чтобы раскрыть одну из загадок нашего бессознательного. Может быть здесь, на Джеликтуконе, удивительное место перехода в тот невидимый мир, куда душа возвращается после смерти, и у нас есть проводник, который поможет нам, сохранив сознание, пройти в этот мир?… Ладно, гадать не будем, пусть каждый читает вслух заинтересовавшие его строки из “Круга света” и дает им свою трактовку, стараясь говорить от имени своего героя так, как он себе его представляет. Остальные вступают в полемику, соблюдая то же самое правило.

Да вы мистик, доктор, – засмеялся Павел.

С кем поведешься, от того и наберешься, - непонятно о ком

буркнул Остап. - Но, чтобы было все правдоподобно, давайте будем и обращаться друг к другу соответственно: к Ивану по епископскому сану – отче, а он к нам – сыны мои, к Павлу – сударь, а ко мне и к Игорю – как к свободным гражданам свободных государств. Начинай, Иван.

Иван долго собирался с мыслями, вглядывался в стихи, и, наконец, стесняясь и путаясь, сказал:

- Сыны мои, вот строки, о которых мне хотелось бы поговорить:

Не дано мне понять, что из сущего вечно пребудет,

И не смею спросить о значеньи двойном бытия…

- Я хочу заметить, - констатировал Иван-Августин, - что поэт сомневается в своей возможности понять вечное. Но и в своем сомнении он уже говорит о вечном, о бессмертной душе, как о сущем.

- Отче, - смелее других входя в роль, заговорил Остап-Платон, - я понимаю под вечным прежде всего мир идей. Но говорить о нем, как о сущем, я бы не решился.

- А кто знает, что душа есть? - не справился с ролью Павел Данилович Вальков.

- Ну уж кому как не Вам, уважаемый Иммануил, лучше других знать о трансцендентном и его границах, - с удовольствием съязвил Свечных-Лосев.

Да, да, сударь, - поправил сам себя Вальков-Кант, - я, лишь хотел сказать, что разговор о бессмертии души - всего лишь спекуляция чистого разума.

Игра стала захватывать. Происходило то, что ближе всего определяется словом – вдохновение. Из смутных, неясных звуков стала рождаться общая мелодия, полифония, и уже не хотелось обрывать ее, останавливаться, уже не нужно было искать рациональное объяснение гармонии в звучании этой мелодии.

Л о с е в

Нет, Вы, Иммануил, неисправимы. А Вашу нерешительность, Платон, как объяснить? Что может помешать нам о душе, равно как и о мире идей и говорить и мыслить как о сущем?

П л а т о н

Я думаю, идеи и душа бессмертны, вечны, и мир идей предшествует материи предметов. Поэтому слова, родившиеся здесь, в телесном мире, неприменимы к мировой душе. Так, слово “быть” (“существовать”) предполагает жизнь души в известном смысле. В том смысле, что привычен человеку, для которого за смертью следует небытие.

А в г у с т и н

У верующих нет сомнения в существовании души. Поэту, вопрошающему о двойном значении бытия, я так ответил бы. “В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий ношашеся над водами.” Дух Божий – ипостась Святой Троицы исходит, но не сотворен. И, значит, сотворенными названы в Священном Писании мир видимый и мир невидимый, земля и небо. Мир видимый – первовселенная, мир материальный. И мир невидимый – мир ангелов и демонов, мир душ. И были сразу сотворены, явились сразу два мира, два крыла творения. И творения логос в их целокупности. Для православных верующих нет тайны в том, что первично: материя или сознание, душа или тело. Ибо Господь сотворил и то и другое сразу. Сказать же “есть” готов я о творении, но не о бытие, поскольку Дух Святой “ношашеся над водами”, и бытие – одухотворенное творение. А тайна Бога, тайна Святой Троицы непостижима для твари. По образу и подобию Божьему сотворен человек, но тварная его часть (душа и тело) становится частицей бытия – со-бытием, когда на человека нисходит Дух Святой и слово Божье открывается ему, но “тайна сия велика”.

К а н т

Я, отче, оставляя место вере, путем критики разума, пришел к тому же выводу, и я согласен с тем, что категории души и Бога трансцендентны, непознаваемы.

А в г у с т и н

Непознаваемость для твари не означает непознанности Творцом. Священное Писание дано на языке людей, оно и есть доступная им тварная часть слова Божьего. Откровение Божье – это не то, что мы говорим о Боге. Откровение Божье – это то, что Господь говорит нами. И по воле Божьей в наш мир является отзвук мира невидимого, след его доступный восприятию.

П л а т о н

Прошу прощения, отче, но будучи рожденным до явления Христа, я не могу не уточнить одну простую мысль. Душа и тело, Вы сказали, “есть”. Но это значит, что в слово “быть” Вы вкладываете смысл – принадлежать к творению. И, значит, сказать о Боге “есть” недопустимо? Но где тогда Творец по отношению к творению?

А в г у с т и н

Господь творению не принадлежит. Разгадка таинства творения у Творца, но есть иная тайна, тайна Святой Троицы и тайна бытия. Искать ее разгадку на языке разума – высокомерие, граничащее с сумасшествием.

Л о с е в

Но если, отче, как Вы говорите, целокупность творения – есть закон, то спор идеалистов и материалистов, двух с половиной тысячелетний спор, порожденный Платоном, немногого стоит.

А в г у с т и н

Нет для философов, если они христиане, в творении Божьем повода для спора. И пусть они, как досточтимый Иммануил, ответа ищут на вопрос: “Возможна ли метафизика?”. Пусть выявляют, как Платон, взаимосвязи между мирами идей и предметов, но рассуждая о творении, они должны уверовать в закон творения.

Л о с е в

Но если в бытие присутствуют и таинство творения и тайна Бога, то “божественная”, в смысле Аристотеля, метафизика невозможна для людей без благодати откровения. Ведь оба мира, сотворенных сразу, по разному открыты человеку. И углубившись в познание законов материальных, так мало человек способен о душе сказать. Есть тайна в иерархии миров, но, судя по всему, есть и иерархия великих тайн.

К а н т

Да, я считаю, смысл бытия не может быть постигнут. Душа для разума – граница, за которой бессилен он, как шар, скатившейся под гору.

П л а т о н

Вы проповедник скептицизма, сударь. Скажите, отче, Вы согласны с тем, что невозможно себе представить, где во вселенной находится мир душ и мир идей?

А в г у с т и н

Сын мой, мир душ находится не во вселенной. Он в творении Божьем. Разгадка таинства творения у Творца. Господь, творящий бытие – вот имя Господа. Грех умствовать о тайне бытия. Соблазн и прелесть человек отвергнуть должен, дано ему искать себя в другом. Господь нам открывает то, что может быть открыто. И не на все вопросы есть ответы. Как часть может познать целое? Как тварь может познать Творца? Лишь по воле Творца открываются твари устройство и законы творения.

Внезапно оборвав полемику, охотники растерянно посмотрели друг на друга.

- Кто-нибудь понимает, что происходит?! - воскликнул уже не Лосев, а Чингачгук. - Вы понимаете что-нибудь?! Как мы заговорили, и кто заговорил нами?!

Медленно приходя в себя, охотники увидели, что уже темнеет.

Вальков, задумчиво раскачиваясь, остановил Игоря:

Погоди, не шебуршись. Я, ведь, почти дословно помню все

сказанное, а ты Иван?

И я. Но сам по себе я так никогда бы не сказал. При всем моем

желании не сказал бы. Что ты делал, Остап, гипнотизировал?

Да ничего я не делал, - ответил основатель игры Остап, - я

просто был Платоном. Я лишь могу догадываться о смысле происходящего. Как видите, игра оказалась не такой уж простой.

Рот снял очки и стал тереть уставшие глаза. Потом очень смирно предложил:

Давайте на сегодня закончим. Поужинаем. Рацию послушаем

и спать. После всего этого хочется побыть наедине со своими мыслями. Не знаю как вы, а я как лимон выжатый. Я не знаю, что происходит, но то, что происходит для меня интереснее, чем стрелять по зверям.

На том и сошлись.

И всю ночь, как и прежние ночи, выла пурга, гудела печка, в которую, по очереди вставая, подбрасывали дрова. Слава Богу, хозяин с осени много наготовил.

Глава 4.

Миф о небесном Джеликтуконе. Полемика №3: О мире невидимом. Полемика №4: О пространстве и времени.

На утро охотники проснулись, уже с интересом поглядывая друг на друга.

- Ну что, - спросил Остап, - кто какие сны видел?

- Я видел потрясающий сон, - чему-то улыбаясь, сказал Свечных.

- Быстро умываемся, пьем чай и за работу, а ты, сновидец, сон не забудь, ходи медленно, не растряси, - пошутил Вальков

Рассказывать сон Игоря заставили за чаем.

Мне снилось, что я сижу осенней ночью у костра на берегу

Джеликтукона, неподалеку от нашего зимовья. Небо над головой звездное, но какое-то странное. Над нашим берегом Джеликтукона знакомая с детства Большая Медведица, а над другим берегом – Южный Крест. А между ними, лежит Млечный Путь. И тем более странные эти небеса, что я наяву никогда Южного Креста не видел. Короче, диковинные небеса. И открылось мне под этими небесами, что течет земной Джеликтукон, взяв свое начало от родника, который, в свою очередь, питается подземными водами от вечных льдов, лежащих где-то в Путоранах. Земной Джеликтукон впадает в Катангу, потом в нее впадают другие реки - она становится Подкаменной Тунгуской. Подкаменная Тунгуска впадает в Енисей, Енисей течет в залив Карского моря, а там ожидает его белое безмолвие Северного Ледовитого океана. И увиделось мне, что во льдах океана не заканчивается путь Джеликтукона. Там, за горизонтом, на небесах, в Млечном Пути продолжается Джеликтукон. И набирает в Млечном Пути силу идея и душа Джеликтукона – частицы бытия. Мир видимый – это берег, это вода, это перекаты, это звездный путь. Мир невидимый – идея потока, душа Джеликтукона, небесный Джеликтукон. И текут, переплетаясь, навстречу друг другу, два Джеликтукона – земной и небесный. И течет земной Джеликтукон из прошлого в будущее, и течет небесный Джеликтукон из будущего в прошлое. Ковш Большой Медведицы и Южный Крест – вечные символы начала и конца, истока и устья. Крест и чаша. Изливается из ковша (из чаши) земной Джеликтукон и рождается на Земле, зачерпнувший от Млечного Пути звездной материи, и течет от чаши к кресту, по земному пути из прошлого в будущее. А небесный Джеликтукон начинается на кресте и течет от креста к чаше. Так и человек, в тело которого Бог вдохнул душу, движется к своему кресту, каждый к своему, через жизнь к смерти своей. Спасенная (освобожденная от тела) душа летит с креста по горнему Млечному Пути соединиться с миром душ, но, в это время, по воле Бога, новая душа отягощается в Ковше телом. Так сосуществуют мир и миф – Джеликтукон земной и небесный.

Я глядел на звездное небо, на ковш Большой Медведицы, на

Южный Крест, и ощущал себя в потоках Джеликтукона земного и небесного. Я неподвижный, среди движущихся навстречу друг другу двух свитков, двух волн, двух спиралей… Я представлял себе, как при течении их друг относительно друга рвутся одни перемычки между ними и возникают другие. Перемычки, мостики между Джеликтуконом земным и Джеликтуконом небесным. И еще подумалось мне, что человек – целостность души и тела, проживает свою жизнь и здесь и там: в мире видимом и в мире невидимом. Воображением и Божьим откровением проходя из будущего в прошлое, опытом и сознанием – из прошлого в будущее. Целостная гармония этих жизней – закон творения, логос Творца. “А что за Джеликтуконом небесным, что есть берега его?” - задал я вопрос. И услышал я во сне: “Берега его – за-бытие, и ведомы они только Богу”.

Когда Свечных завершил свой рассказ, повисло неловкое молчание. У каждого в душе откликнулись простые, но непостижимые по своей глубине слова: “Жизнь и смерть”… У каждого перед глазами мелькнули диковинные небеса, чаша и крест, и зримый образ двух Джеликтуконов – земного и небесного, переплетающихся друг с другом.

Первым торжествующе заговорил Остап:

Ну, что я вам говорил. Видите, какие сны здесь снятся. Нет, не

случайно все это. Вы понимаете, что с нами происходит здесь? Мне кажется, что нам открывается одна из тайн творения, и, смотрите, какие строки мне на душу легли. Точь-в-точь со сном Игоря сходятся.

Как страшно мне, душа моя,

Ведь вечна – ты, но грешен – я.

Душа, зачерпнутая телом

по Воле Божьей, так хотела,

чтоб ей открылся Дух Святой…

- Не тяжеловато будет? - позлорадствовал Павел.

- Ничего, прорвемся - потирая руки, входил в роль Платона Остап. - Может ли невечное судить о вечном? И если стихотворец

обращается: “душа моя”, то значит ли это, что “я” и “душа” отделены друг от друга?

А в г у с т и н

Сын мой, но целостность творения бесспорна. Есть человек и есть его душа, и смерть их разлучит по воле Божьей.

Л о с е в

Платон, мне кажется, что Вы перемудрили. В словах “душа моя” я вижу лишь поэтический прием. Сказать “моя”, наверное, имеет право тот, кто истинно владеет ею. Поэтому, я думаю, что речь идет всего лишь об обращении к бессознательному от имени человека пишущего, являющего слово.

К а н т

Мне представляется, что налицо здесь чистый разум, обращенный в глубь души.

П л а т о н

Да что Вам, сударь, дался чистый разум? И я не спорю, отче, о целокупности души и тела. Меня, на самом деле, задевает, что мир души открыт Святому Духу, а частная душа, зачерпнутая частным телом, отделена от мира душ. Его Господь не открывает людям.

А в г у с т и н

Вам не простительно, сын мой, так говорить. Известно из Священного Писания, что есть в загробном мире ад и рай, и ангелы сотворены Отцом небесным, и Страшный Суд грядет.

К а н т

Но отче, разве это все, что составляет мир иной? Я думаю, что мировая душа в себя включает сонм всех людей, замысленных Творцом, и мир идей, собой являя часть творения. А горний мир, мир ангелов и демонов, мир ада и рая охватывает мировую душу. Сознание человека, разум – круг света в частной человеческой душе. Но так как частная душа неотделима от мировой души, то сверхсознание, подобно внутреннему зрению, обращено вглубь мировой души.

А в г у с т и н

Сказать бессилен я о замысле Творца, о замысле души, которая предшествует рождению человека. Не слышу воли Божьей говорить об этом. Предвечен Божий замысел о мире. София – мудрость Божья предшествует всем дням творения.

П л а т о н

Я признаюсь, что я поторопился с наивным утверждением того, что за завесой света видимого ничего не различимо. В действительности искра Божья освещает мир иной. В конце концов, не важно для меня, что о душе хотел сказать поэт, и разумом не стану помышлять о Божьем Духе. Но я хочу понять устройство явленное внутреннему зрению: ядро сознания, частная душа, зачерпнутая телом в мире душ, который сам лишь часть иного мира…

А в г у с т и н

Я восхищен, сын мой, твоей готовностью к смирению.

Л о с е в

Платон, соображения Ваши навели меня на мысль, что даже частная душа наделена своей структурой. Воображение, память, восприятие – вот свойства (состояния) души. И опыт коллективного сознания подтверждает, что частная душа живет своей, подчас несовпадающей с внешним миром, жизнью. В душе я различаю ряд многосвязных оболочек памяти: ядро сознания, оболочки имен, образов, мыслей, идей, мифов.

А в г у с т и н

Сын мой, мне сложно оценить добротность Ваших терминов, но всемогущество Господне в том, что часть творения, тварь по воле Божьей постигает гармонию творения и устроенность его.

П л а т о н

Итак, усилием воли человек, обретший внутреннее зрение (сверхсознание), при искре Божьей иного мира видит тени. Но какая воля дарована нам Богом? Пассивно созерцать игру теней или ядро сознания по воле человека способно перемещаться в мире невидимом подобно тому, как тело свободно путешествует среди предметов? Или дарована нам воля вдохновения, и тогда, мне кажется, образы им порожденные, считать я вправе частью невидимого мира. Все образы, и мифы, и легенды, стихи и музыку… Так вдохновение человека обогащает замысел Творца.

К а н т

Я тоже полагаю, что Божий замысел неотделим от Божьего творения, и мировая душа явлена в творении во всем ее богатстве.

Л о с е в

Простите, уважаемые, но если допустить возможность действий ядра сознания в мировой душе, то не будет ли это переустройством творения по замыслу людей?

А в г у с т и н

Одно могу сказать, по воле Божьей мир невидимый открывается душе. А образы, порожденные человеческим воображением, фантазией нельзя считать частью творения. И в действиях и в мыслях человек не со-творит. Он лишь по воле Божьей, реализуя дарованную свободу, меняет состояние творения. Дух Божий освещает мир иной, но Божий замысел скрыт от человека.

К а н т

Да будет мне позволено сказать, что впали мы в бесплодные хитросплетения софистов. Лукавый разум умников толкает смотреть на мир глазами Господа творящего. Но мы напрасно ищем Бога в сущем, не признав, что познание мира невидимого – это прежде всего благодать откровения Божьего. Гармония же познания в согласии свободной воли человека с Духом Божьим.

П л а т о н

Движение на свет, хотя нас окружают только тени…

- Остановись, Остап, у меня уже голова кругом пошла от философии-хилософии, - взмолился Свечных. - Давайте тему сменим. А еще лучше перекурим, поужинаем, рацию послушаем, как раз время связи подошло.

Переглянулись. Помолчали. Потом все посмотрели на Остапа.

- Да я что, начальник вам что ли, - рассердился он, - хотите – продолжайте, не хотите – не надо.

Вальков подсел к рации. Сквозь треск и писк эфира послышался голос Ванаварского порта:

Ванавара вызывает Джеликтукон. Ванавара вызывает Джеликтукон. Как слышите? Прием.

Охотники тут же обступили Павла:

Давай, отвечай скорее.

Павел вышел на связь:

Джеликтукон на связи. Слышим вас хорошо. Как слышите?

Прием.

Слышим вас. Метео обещает погоду на завтра. Будем вас забирать. Как слышите? Прием.

У нас все в порядке. Ждем вас. Прием.

Джеликтукон, прилетим к обеду, готовьте свеженину. Прием.

Слышим вас, будем готовы. Прием.

Конец связи. До встречи.

Ну, мужики, - обратился Павел к друзьям, - похоже, тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, кончается наше заточение. Вещи собирайте.

Все торопливо захлопотали, с нетерпением расталкивая по рюкзакам вещи, а Иван неожиданно предложил:

Давайте, по такому случаю, я блины испеку.

А ты что, делал их когда-нибудь? - удивился Игорь.

Да, было дело, - уклончиво ответил Иван, - а что? Мука есть,

яичный порошок, молоко сухое есть. Прощальный ужин, так сказать.

Блины удались. После ужина народ, возбужденный ожиданием завтрашнего отлета, никак не мог угомониться. Вальков напомнил:

- А мы же не доиграли.

- А ты готов? – довольно улыбаясь, спросил Остап.

- Я всегда готов, - ответил Вальков-Кант и прочитал:

Длится безмолвие, слово и музыка длится,

Но наполняется дление мерой времен.

К а н т

Поэт говорит о своем понимании отношения длительности (дления) и времени. Но, на мой взгляд, более важно выявить идею пространства, а уже, исходя из этого, судить о времени. При этом, если уж Вы, уважаемый Платон, собрались путешествовать в мире невидимом и, тем более, его преобразовывать, то особенно важно уяснить сходны ли идеи пространства для мира видимого и мира невидимого.

Л о с е в

Мы знаем, уважаемый Иммануил, что пространство – это набор

объектов (набор предметов). И современная физика различает иерархию пространств микромира, макромира и звездных миров. Идея пространства как множества объектов принята и в математике, но уже без конкретизации природы объектов.

П л а т о н

Тогда идею пространства можно перенести и на мир невидимый.

При этом объектами пространства становятся образы, мысли, идеи…

К а н т

Прежде чем принять вашу точку зрения, я хочу задержаться на одной мысли. Вне нас не созерцаем время мы, и точно так же мы не созерцаем внутри себя пространство. Во внешнем мире идея пространства имеет свои конкретные воплощения: пространство звезд, пространство деревьев… Конкретное воплощение идеи пространства я назову состоянием пространства. А состояние внешнего пространства охарактеризую числом объектов, их свойствами и их взаимным расположением. Если же говорить о свойствах единого пространства…

П л а т о н

Постойте, постойте, Иммануил, но разрывая идею пространства между миром видимым и миром невидимым мы нарушаем логос творения – целокупность творения. Мне кажется, есть путь объединения идеи пространства в двух мирах творения. И этот путь проходит через установление свойств единого пространства.

К а н т

Закончить Вы не дали мне, Платон. Хотел сказать я именно об

этом. Итак, под свойствами единого пространства я подразумеваю следующее: ощущать свое состояние, изменять свое состояние, накапливать свои состояния, отличать одно состояние от другого. А изменения состояния единого пространства, на мой взгляд, может быть названо временем. Что, отче, Вы думаете по этому поводу?

А в г у с т и н

Я думаю, что идеи пространства и времени присутствуют в творении Божьем. “Где пространство и время?” - задаю я вопрос и слышу ответ: “В творении”.

Л о с е в

Вы предлагаете, Иммануил, единое пространство мыслить как самосознающий набор объектов? Включить в него сознание, восприятие, память, воображение? Мне видится, что без введения понятия иерархии пространств, это сделать будет трудно. Единое пространство должно состоять из пространства объектов и пространства состояний.

К а н т

Конечно, друг мой, введение перечисленных свойств единого пространства, как говорит Платон, единственный способ объяснить восприятие времени и распространить понятие пространства на внутренний мир души. Идея времени не могла бы родиться без сопоставления состояний и осознания состояний единого пространства. Другой вопрос, отличается ли время в мире видимом и в мире невидимом? Между нами говоря, я думаю – да. В мире видимом мы можем наблюдать лишь следы прошлого (прошедших состояний) и признаки будущего. В мире же невидимом смена состояний происходит без их стирания, состояния накапливаются. В мире предметов прошлое, настоящее и будущее сосуществуют, но они, как бы, разной природы. В мире души прошлое, настоящее и будущее сосуществуют, не вытесняя друг друга. Время в мире невидимом – это накопление образов, состояний. Конкретная смена двух состояний – это момент времени.

П л а т о н

А я что говорил! Мир образов меняется. Ядро сознания отмечает

изменения, происходящие в душе. “Время есть изменчивый образ вечности”, – сказал я когда-то. Следуя этому, день – это не время и ночь – это не время. Время есть смена дня и ночи. Более того, в мире идей, куда я переношу временные представления, мысли – это не время, и настроения – это не время, а смена мыслей и смена настроений – это время. Но выявить изменения в состоянии души возможно лишь после накопления этих состояний. И если бы не было накопления образов в памяти, то и мысль о времени, идея времени не открылась бы людям.

Л о с е в

Хотите вы сказать, что если нет изменений, то нет и времени? Но многие считают, что время – это длительность, чистая длительность. А изменение идеи времени, которое вы предлагаете – это тоже время, но время уже из контекста иного иерархического уровня сознания – контекста мифа.

К а н т

Трансцендентальная диалектика позволяет мне усмотреть отношение между длительностью и временем. Длится и время, но длится и пауза, безмолвие (лакуна) тоже длится. Бытие длится. Бытие вечно, но оно тоже длится. Дление же измеряется количеством изменений состояния эталона, то есть, количеством моментов времени. Так люди стали отождествлять длительность и время.

А в г у с т и н

Я согласен с вами, дети мои, и сказал Бог в четвертый день творения: “Да будут светила на тверди небесной, для отделения дня от ночи и для знамений и времен, и дней, и годов”. Но часы творения отсчитывали не земные сутки: “И был вечер, и было утро: день один…”. Они отмечали изменения в состоянии творения или погружение Моисея, ведомого Господом, в таинство творения. Настоящее прошедшего – это память, настоящее настоящего – восприятие, настоящее будущего – образы, порожденные воображением. И устроенность Богом мира невидимого такова, что прошлое в нем сосуществует наряду с настоящим и будущим.

- А я хочу сказать о нашем будущем, - запальчиво прервал полемику Чингачгук, - и если настоящее будущего – наше воображение, то тогда давайте по нарам и дадим ему волю. Жаль я не успел свое доиграть. Ну, да ладно. Только бы метео не подвело…

Наутро, оглушенные тишиной выскочили друзья из зимовья и опять, как в первое утро после заброски, над ними сияло голубое небо, и глаза слепил снег, занесший еще больше и без того заснеженный край.

- А они найдут нас? - засомневался Иван.

- Да ты что, Иван, дым из трубы на сто верст виден, так что топи получше, и все будет тип-топ, - посмеялся над Ротом Свечных.

Но чем ближе подходило время прилета вертушки, тем тоскливее становилось, и когда она наконец-то прилетела, когда покидали в нее вещи, когда поднялись в воздух, то тоска, щемящая тоска прощания с чем-то дорогим, захлестнула всех. И смотрели они, как исчезает внизу зимовьё, заснеженный Джеликтукон, как разворачивается бескрайняя заснеженная тайга, и щемило предчувствие – нет, не вернуться уже, больше никогда не вернуться. А Иван подумал еще и о том, что правильно они поступили, переписав “Круг света”, а тетрадь хозяина оставив в зимовье.

Часть III.

Crazy memoir.

“…В этих словах мы даем

мимоходом намек и указание

на сомнительность и своеобразную

двойственность той загадочной

стихии, которая зовется временем."

Томас Манн “Волшебная гора”

Глава 1.

След света.

Не прошло и недели после возвращения охотников в город, как в кабинете Валькова раздался телефонный звонок. Звонил Остап:

- Слушай, Иван еще не уехал? - первым делом спросил он.

- Нет, он еще недели две у меня пробудет, - ответил Вальков, - а зачем он тебе понадобился?

Не он, а вы оба.

А что случилось-то?

- Что случилось? - заинтриговал Остап. - Это, смотря с какой стороны посмотреть. Может быть ничего особенного, а может быть этого и нужно было ожидать. Не отпускает нас Джеликтукон.

- Да ты объясни по-человечески, - попросил Вальков.

- По телефону не объяснишь, - отрезал Остап. - Короче, бери Ивана, и приезжайте ко мне на работу часам к семи.

Ну ладно. А в дурдом-то твой нас пустят?

Я дежурю сегодня, выйду, встречу и выпить чего-нибудь найдется. Игорю я уже звонил, он тоже приедет. Ну, пока…

В условленное время все четверо собрались вместе в кабинете Остапенко. Свечных, первым делом, пожаловался:

- Не знаю как вам, мужики, а мне эта охота боком вышла. Ну и влетело же мне дома. Внучка заболела, а лекарство достать было некому. А тут еще зарплату опять задержали, да и что это за зарплата – слезы одни. Пропади ты все пропадом! И как ты, Данилыч, в своей конторе выкручиваешься?

- А ты думаешь врачам лучше живется, - вмешался в разговор Остап. - Я диву даюсь, как у нас санитары до сих пор не разбежались при таких заработках. Попробовали бы наши правители сутки с психами отдежурить, может быть, по-другому бы относились. Два дня назад всю ночь с эпилептиком возились. А вчера два пацана – наркота – между собою сцепились, пришлось вязать.

Вальков, оседлав стул и, внимательно глядя на Остапа, прервал его:

- Ты собрал-то нас зачем? Про тяжелую жизнь рассказать? Давай, зубы не заговаривай, излагай по делу.

Усевшись за обшарпанный стол, волнуясь и подергивая рукава белого халата, Тихон начал рассказывать:

Понимаете, мне еще на Джеликтуконе послышалось что-то

знакомое и в стихах, и в наших разговорах. А когда вернулись, я нашел их и перечитал.

Кого их? - ошарашено спросил Иван.

Записки.

Что – “Круг света”? - Опять вмешался Иван.

Да погоди ты. Не “Круг света”, а другие записки. Мне их коллеги из Тинской осенью передали. Был у них там больной, то буйный, то тихий. Его потом перевели в другую лечебницу, а его записки почему-то остались. А ребята знают, что я докторскую по таким аномалиям пишу, вот и привезли их мне. Они у меня с осени и лежат. Так вот, теперь слушайте. Я для начала стихи прочитаю, но там еще много чего написано.

Остап вытащил из стола толстую картонную папку, открыл и начал читать эту странную рукопись, переворачивая страницы, на которых перемежались дневниковые записи, стихи и научные измышления, написанные знакомым уже подчерком.

8 октября 1997 года.

* * *

Просто проходит день, и никаких причин

В мутной ловить воде полную горсть морщин.

Просто проходит день, дождь моросит с утра,

И подниматься лень, и уходить пора.

Господи, Боже мой, волю Твою приму,

Я все равно чужой шарюсь в чужом дому.

И все равно лишь Ты знаешь, зачем я здесь,

Пусть источают рты хором Благую Весть.

Просто проходит день, вслед не зажгу свечу,

Не поклонюсь звезде, ящик слепой включу.

Не удержу людей от суеты и зла,

Сонно начну глядеть в блеклую жизнь стекла.

Взглядом среди теней стану искать всерьёз

Ту, что знакома мне Волей Твоей до слёз.

Но в проходном раю, там, где и кровь лишь тень,

Тени других снуют… Просто проходит день.

Просто проходит день, и позабыть пора

Как я твердил в беде слово одно – сестра.

Так и живу – жилец, будто на северах,

Канул в нелетной мгле к Богу спешивший прах.

* * *

Как пробивается трава

Сквозь прошлогоднюю листву,

Так с Божьей помощью слова

Меня с тобой переживут.

Как тень, рожденная костром,

Как снег, завещанный ручьям,

Так мы цепляемся вдвоем

За скользкий берег Бытия.

Хоть боль напоминает боль,

А смерть, как водится, одна,

И, в наказанье нам с тобой,

Грядут чужие времена.

5 июня 1996 года.

* * *

Меня измучили, сестра,

В ответ я вынянчил закон

Несовпадения пространств,

Несовпадения времен.

Несовпадение страстей,

Несовпаденье инь и ян…

И словно сто китайских стен

Меж нами, гордая моя.

* * *

Нескучный сад… Уютные прогулки

Вдоль набережной медленной реки.

В Отечестве, как в гулком переулке

Ожесточенья шарят сквозняки.

Эпоха покаяний и прозрений,

Эпоха недоверия и зла.

А к нам с тобой на сумасшедшем крене

Любовь неторопливая пришла.

И Лужники и Воробьёвы горы

Укрыли нас, сообщники, собой

Мы думать не хотим, о том, что скоро

Устанем откликаться на любовь.

Смешно и жутко, стыдно и красиво

Так совершенно паузу держать,

Пока клокочет мир разноречиво,

И за межой проводится межа.

Пока вокруг вражда, безумье, касты…

В гордыне воет новый Вавилон,

И черный пес бездомный и клыкастый

Распадом мира удовлетворен.

Любимая, прости, не наши дети

Начнут вершить над нами правый суд,

Не будет продолжения на свете

У нас с тобой, и, значит, не спасут

Нас ни стихов воркующая стая,

Ни старый парк приветливой Москвы.

Мы о спасеньи даже не мечтаем,

Сестра моя, с морщинками вдовы.

15 октября 1993 года.

* * *

Раскачали, раскачали мной подслушанные песни

Прошлой жизнью измочален, весь истыкан острогой,

Но зато пришелся в пору, как на нитке медный крестик

Целомудренного хора мне дарованный покой.

Что за странная забота – исцелять неисцелимых,

Что за стойкая причуда – милосердием казнить,

Так сгорает меж поленьев незамеченное чудо,

Я тебе о нем не буду ни кричать, ни говорить.

Только долгими ночами вычислять начну причины

Лихорадки и озноба, и сверкающая нить,

На которой раскачали, станет тоньше паутины,

И тебе моей печали ни унять, ни объяснить.

* * *

Как по ночам темно, когда идут

Дожди обид, снега воспоминаний.

И ни вино, и ни привычный труд

Ни в силах защитить от ожиданий.

Я болен ожиданием любви

Твоей любви, любимая, чужая,

Я буду жить, лишь скажешь мне – “живи”,

Но ты не скажешь, я об этом знаю.

Вдоль берега уйду за поворот –

На взгорке замаячит в отдалении

Мой нынешний бревенчатый оплот –

Таежное степенное селенье.

Застыли сопки чутко, как носы

Собак, настороженные дымами.

Вниз по реке от каменной косы

Я с легким сердцем отпускаю память.

10 декабря 1991 года.

* * *

В потемневшем зеркале постарели лица.

Слава Тебе, Господи, гости разошлись.

То ли мне печалиться, то ли веселиться,

То ли просто посидеть, думая за жизнь.

На листке черновика пролитое пиво,

Дух сомнения с утра мучает нутро,

Что-то, видно, к старости стал я хлопотливым:

Хлопочу и хлопочу, только все не в прок.

Только все не можется, теплюсь еле-еле:

Вот и гости разошлись, а стакан в руке,

Разлеглась бессонница на моей постели,

Да молитва за полночь крутится в башке.

Не прошу у Господа славы и отваги,

Ни дороги дальние, ни казенный дом…

Ниспошли Ты, Господи, для меня бродяги

Тропку вдохновения на поприще мирском.

* * *

Не вой под дверью, черный пес, не вой –

Давно уж твой хозяин не живой,

Ты забродяжил, дом хозяйский пуст,

И твой подшерсток, пес, уже не густ.

А было время - страху наводил,

А было время, и хозяин был,

Была и у тебя ведь конура,

Но дом пустой, как черная дыра.

И кот давно ударился в бега,

Ты б не узнал заклятого врага.

Бездомным быть не в радость никому,

И что за жизнь на свете одному.

14 ноября 1989 года.

* * *

Слева – дух одеколонный,

Справа – перегаром прет.

Липкий вечер, люд вагонный

Спит, потеет, ест и пьет.

Карты четверо мусолят,

Говорок старух в углу,

Содрогаясь, длинный поезд

Как червяк буравит мглу.

Обняла, запричитала

Навалилась на меня,

Налетевшая с вокзала,

Надоевшая родня.

Лезут в душу с разговором

Свояки и земляки.

Сыт по горло пришлым вздором,

Задыхаюсь от тоски.

Отпустите, ради Бога,

И оставьте одного,

В эту дальнюю дорогу

Я как в омут с головой.

Но саднит одно и тоже,

Беспрестанно, не щадя,

И никто мне не поможет,

Убегаю от себя.

Песню слушаю, как будто

В ней поется обо мне…

Где рассудок? Нет рассудка,

Лишь лицо твое в окне.

* * *

Забегаловка-кофейня, чашка кофе по-турецки.

Чашка утренняя кофе с папироской “Беломор”.

Как немного надо, Боже, чтоб душе моей согреться:

Запах кофе в Агудзерах, незабытых до сих пор.

Как же ты накувыркалась в бесконечных воплощеньях,

Натерпелась, настрадалась, бедная душа моя!

Если этакую малость принимаешь с упоеньем

И летишь со мною вместе в невозможные края!

* * *

Какие яблоки созрели

На удивленье в этот год !

А мне которую неделю

Душа покоя не дает:

К чему святой обман соблазнов

И всепрощение её.

Зачем я здесь? Не проще ль сразу

Без Бытия в забытиё.

Но вот допущенный случайно

В тенистый августовский сад

Смотрю вокруг с печалью тайной –

Какие яблоки висят!

10 января 1988 года.

* * *

И словно с картин из сгоревшего барского дома

Явились и разом сошли на пустой горизонт:

Долины, и гроты, и свет розовато-истомный,

Лишь вместо лошадок железнодорожный вагон,

Да баржи, застывшие тупо у низких причалов,

Да синее небо с избитою кличкой – лазурь,

И сам я, играющий роль записного нахала

И сказанных слов, соответственно, жуткая дурь.

И ты, по наивности слушать готовая лажу…

Но все это вместе расставлено мудрой рукой,

Но все это вместе зовется осенним пейзажем,

В котором припутался исподволь сонный покой.

Но этот покой, обреченный остаться под спудом,

Как Божью Идею навеки закрыли дымы,

И я, оглянувшись, ищу это прошлое чудо,

В котором любовью, как дети, отмечены мы.

И машет хвостом с пониманьем приблудная псина,

И преданный взгляд покупает меня на корню,

И девочку ту, что причуды мои выносила,

Я снова люблю, и, вернувшись, ни в чем не виню.

И музыка сфер, и пространство, и время сомкнулись

С осеннею дымкой, “Столбами” на том берегу,

И черные бревна домов николаевских улиц,

Как будто судьбу, постигаю на каждом шагу.

Я стойко врастал в эту местность деталью пейзажа,

Как Гоша-безногий земной принимая удел,

Как вяз под окном… Ну а ты? Ты, наверно, все та же,

Все та же, которой когда-то коснуться не смел.

И снова на волю толкает настырная осень,

Незваною гостьей вломившись в привычное вдруг.

Хотя и не ждем ничего, и у Бога не просим,

Но что-то осталось и в нас после стольких разлук.

Остап закончил читать, торжествующе оглядел слушателей и, распечатав бутылку коньяка, добытую из сейфа, разлил по стаканам:

За возвращение на Джеликтукон.

Я пить не буду, - неожиданно отказался Свечных.

Ты что, завязал? - усмехнулся Вальков.

Мне после Джеликтукона в рот не лезет, противно, - ответил

Игорь.

- Ну, ты даешь! А то я уже думал за тебя взяться. - восхитился Остап.

- Слушай, Тихон, - поспешил сменить тему разговора Игорь, - а ты стихи нарочно задом наперед по датам расставил?

- Да зачем мне переставлять? - удивился Остап. - Как было, так и читал. А ты что, смысл какой-то углядел в таком порядке?

- Не знаю, - пожал плечами Свечных, - но вообще-то интересно, что он имел в виду?

Выпили. Помолчали.

Вальков осторожно спросил:

Тихон, слушай, а что там еще в папке?

А тебе стихов мало? - в ответ задал вопрос Остап.

- Да, дело не в том мало или много стихов, - заговорил Павел, - просто у меня такое ощущение, словно один и тот же человек шаг за шагом приближается к нам. И еще в стихах проглядывает какое-то чувство досады что ли? Как будто он ходит по адресам, разыскивая кого-то. И каждый раз ему отвечают: “Такой-то здесь не живет.” .

Остап улыбнулся:

- Если просмотреть все его записки, то останется не только ощущение узнавания. Он ищет собеседников, тех, кому важно и интересно слышать отголоски мира невидимого. Никак не могу поверить в случайность происходящего. Будто кто-то со смыслом подкладывает нам все эти находки. Но, чтобы шагнуть навстречу ему, нам еще придется поработать. Я ведь почему со стихов начал? Там, в записках еще перекличка с нашими джеликтуконовскими полемиками. Но на многое мне просто образования не хватает.

Но что же получается? Это он, этот больной оставил “Круг

света” на Джеликтуконе? Его что выпустили из психушки, или он сбежал? Его найти-то как-то можно? А, Остап? - заговорил Иван.

Да, наверное, можно поискать. Так же не бывает, чтобы был

человек и нет, - задумчиво ответил Остап и тут же задал вопрос Павлу и Ивану, - так вы будете смотреть записки?

- Будем, - ответили они в один голос.

- Только сделаем так, - предложил Иван, - мы сначала сами попробуем разобраться, вдруг там сплошной бред. А потом встретимся и обсудим.

- Ну, что молчишь, Игорь? - обратился Иван к Свечных.

А что я? Я - как все. Похоже на то, что “Круг света” и эти

стихи писал один и тот же человек. Это же надо – именно нам и так больно! Стихи, полемики, Джеликтукон… Мне, честно говоря, жалко было там все это оставлять, и вот, на тебе, снова оно и вернулось. Рационально объяснить я ничего не могу, но нутром чувствую, что не удастся нам просто взять и вычеркнуть случившееся из жизни. Остап, а ты действительно попробуй разыскать этого мужика.

Друзья разошлись по домам. Папку с записками забрал с собой Иван. Он стал разбираться в ней по вечерам, приходя с работы. И вскоре, среди дневниковых записей, обрывочных мыслей, темных рассуждений о многообразии словообразований, апперцепции, процессе познания, выделил ключевую идею. Стройная, логическая система знаний с трудом выстраивалась из сумбурных записей.

Когда удалось отфильтровать их на первый раз, Иван провел два вечера у Павла, и они вдвоем окончательно выбрали, с их точки зрения, главное.

Глава 2.

Конортодоксальная метагеодезия.

3 июня 1998 года.

Позавчера сняли с вязок. Пока ночь лежал привязанный к кровати, да с порцией сульфазина в крови, многое в жизни прояснилось. Ну, в частности, что жить можно и при такой ограниченной подвижности, почти в параличе. Есть свои радости и горести. Судно подставили – радость, рукой пошевелил – радость, курить не дали – горе… Повязали меня за некоторое буйство в виде отборного мата, который я адресовал врачам и санитарам, потому что они не понимали что такое конортодоксальная метагеодезия (конь мой ортодоксальный). Теперь я тих и вежлив, теперь я – трава. Теперь я и сам не понимаю, что такое конортодоксальная метагеодезия…

Клубится туман, туман непознанного, непередаваемого, недоопределенного. Бредет человек в тумане, и натыкается на камни, и падает, и сетует на усталость, и не понимает, куда он бредет и зачем. И зачем он – не понимает человек. Тошно ему. Но, как солнце на рассвете, как дорога под ногами, открывается ему Спаситель, любовь и свет Божий. Любовь к откровению Божьему, к истине, благодать, испытанную однажды, ни с чем иным не спутает человек, ни на что иное не сможет променять. Да, он будет сбиваться с пути и хвататься за то, что услужливо вкладывает в руки лукавый. Будет обманываться, но не будет обманут. Он будет томиться в разлуке, и трудиться в ожидании, и жить надеждой новой встречи, нового озарения.

Господи, мир видимый и мир невидимый – творение Твое, и величие творения Твоего открывается человеку, но радость достигается человеком в стяжании Духа Святого. С Духом Святым преображается творение.

Я видел свет в окошке, и он погас. Я видел звезду на небе, и она погасла. Но след света живет во мне. Я слышал музыку, и она затихла. Я слышал голос, и он умолк. Но след их живет во мне. Я вижу след отгоревшей звезды, и слышу голоса ушедших, и предчувствую события завтрашнего дня.

10 июня 1998 года.

Что чувствует, во что проникает человек, когда произносит: “Время”? Он проникает в душу свою, устроенную Господом по законам, которые нам пока не открыты. И проникнув в нее, человек погружается в иной мир, и снова клубится туман, и снова теряется человек в тумане непознанного…

Я сжег все свои записи, свою брошюрку, свой “козлиный пергамент”, все, что писалось изо дня в день более десяти лет. Я начинаю свое путешествие в мире прошлого и будущего заново и на ощупь. Я мучился одним единственным вопросом, одной идеей – что такое время? Я искал ответ в геодезии и в теории относительности, в философии и математике, в психологии и эзотерических учениях, а Господь открыл его во мне самом. Последняя инстанция истинности в споре о предмете – предъявить этот предмет. И мне не остается ничего иного, как предъявить время, предъявив жизнь идеи во мне, возродив ее из пепла, из хаоса сожженных записок. Я пишу теперь, возвращаясь к началу и, предвидя, что произойдет.

24 февраля 1988 года.

Вчера с Паниным ставили “фундаментальный” эксперимент: затыкали раковину тряпкой, набирали воду и, вытащив тряпку, смотрели, как образуется воронка. Почему она образуется? Откуда берется сила, раскручивающая воду? Славка объясняет образование воронки вращением Земли, кориолисовой силой.

Но, говоря языком механики, кориолисова сила не относится к разряду фундаментальных, а спиралеобразные структуры встречаются повсюду: воронки в раковине, спиралеобразное движение в трубопроводах, смерчи, солитоны, спиралеобразные галактики… Так многого ли стоит утверждение о равномерном и прямолинейном движение по инерции, если в реальности, сталкиваясь на каждом шагу с воронками и спиралями, мы не умеем объяснить их происхождение?

Почему Земля вращается вокруг Солнца, а не падает на него в соответствии с законом всемирного тяготения? Ньютон, в переписке с английским священником, объяснял это наличием божественной касательной составляющей скорости Земли, которую придал ей Бог в нужный момент падения. Открыт ли со времени Ньютона иной, небожественный источник касательной скорости Земли? Неужели вращение, которое мы видим и в космосе, и на Земле – это лишь результат сложения случайных факторов?

Мир в движении, непрерывном, периодическом движении – так я воспринимаю время. Я неизменный, находящийся на одном и том же месте, вижу как меняется мир вокруг меня.

Что же такое время? Можно ли обнаружить ход времени в статическом неизменном мире, в мире, где не возникают воронки, не вращается Земля, не движутся звезды и галактики?

Образ спирали (воронки) обладает таинственным магнетизмом, он удерживается в моем сознании как значимый символ чего-то существенно важного, какой-то идеи…

4 октября 1988 года.

Вернулись с Паниным с северов: Усть-Порт, Дудинка, Потапово… Нагулялись по тундре. Занимались координатной привязкой антенн спутниковой связи. Все разговоры и по пьянке, и на трезвую голову крутились вокруг одной стержневой темы. Могут ли геодинамические процессы, включающие пульсации размеров Земли, подвижки огромных масс при землетрясениях и цунами, прецессии и нутации оси вращения Земли относительно звезд, позволить построить инерциальную (недеформирующуюся, неизменяющуюся) систему отсчета в виде набора геодезических пунктов на земной поверхности?

Еще до поездки на севера мы со Славой просидели в библиотеке над “Механикой” Эрнста Маха и обнаружили у него близкую по смыслу постановку задачи. Но Слава пошел дальше и задался вопросом – можно ли разделить изменения координат объекта, связанные с его собственными подвижками относительно системы отсчета, и изменения координат объекта, происшедшие из-за деформации системы отсчета?

30 января 1989 года.

Четвертая неделя сумасшествия… Мы со Славкой бьемся над изменяющейся системой отсчета. Практически не сплю, а если и сплю, то в голове крутится одно и тоже – деформирующаяся пирамидка, и геодезист, меряющий расстояния между ее вершинами. Стала совершенно ясной относительность координат и решающая роль метрики (расстояния между двумя точками). Очевиден геодезический подход: положение тела можно определить только относительно другого тела, а не относительно абсолютного пространства. Поэтому координаты в любой системе (декартовой, сферической, эллиптической и пр.) вторичны (конвенциальны по Пуанкаре), а первичны измеренные расстояния между пунктами на земной поверхности, либо между космическими телами.

8 апреля 1991 года

Теория относительности свела загадку времени к тождеству между пространственно-временными координатами и пространством-временем. Но координаты – это плод договоренности людей (геодезистов) – это всего лишь способ реализации идей о пространстве и времени. Формулу интервала Минковского можно получить из первого постулата Евклида без мысленных экспериментов синхронизации часов и без привлечения света в качестве измерителя. Достаточно обобщить преобразования Галилея на случай, когда измерение расстояния между двумя подвижными пунктами геодезист проводит в условиях априорной неопределенности координат и скоростей этих пунктов.

Получить-то эту формулу я получил, но что толку? Туман, туман… Не координатные преобразования ищу я, не доказательство невозможности обнаружить абсолютное движение и возможности свести теорию относительности к принципу неопределенности Гейзенберга. Геометрия Евклида, логика Аристотеля, арифметика -вневременны. Я не хочу изощряться в математических построениях пока не пойму – что такое время. Иначе за деревьями не увидишь леса. Ропщу и воплю я, тошно мне спотыкаться и блуждать в тумане. Не различаю я в бессознательном своем сущности времени. Слышу лишь тон, но не могу передать, как он звучит.

11 августа 1992 года

Слава Тебе, Господи, дотянул я до звоночка. За всеми мытарствами, бессонницами, разочарованиями, книгами, размышлениями, которые Ты дал мне пережить, родилась ключевая идея…

Позавчера мы с Паниным взяли водки и уехали ночевать на “Столбы”. Нашли распадок с ручьем, разожгли костерок, выпили и запели нашу любимую: “Ой, то не вечер, то не вечер…”. А по распадку протягивал такой теплый ветер, что мы смеялись от удовольствия и приговаривали: “Дуй, Логос, дуй, грей душу…”. И вот ночью и потом на следующий день сложились слова: “Время – это изменение состояния пространства”.

Правда, тут же возник вопрос, а что такое пространство? Абсолютное (метафизическое) пространство Ньютона явно не подвержено изменениям. Каким же образом представить себе пространство? Пространство – вместилище предметов, либо пространство, собственно, и есть набор этих предметов? С геодезической точки зрения естественнее второе: пространство – набор предметов. Размерность пространства равна числу предметов (пространство леса - это тысячи деревьев). Состояние пространства характеризуются количеством элементов, их свойствами и их взаимным расположением. Если меняется размерность пространства, то возникает разница в количестве предметов, составляющих пространство. Если меняется взаимное положение предметов, то можно сформировать матрицу разностей взаимных положений. В таком пространстве и время может себя проявить. Есть Солнце на небе, нет Солнца на небе – это смена двух состояний пространства, дискретное изменение геодезической размерности пространства, дискретное время. Непрерывное изменение положения Солнца на небосклоне (за день и за год) – это тоже время, но время непрерывное. Размерность времени (длительность) равна числу изменений состояния пространства.

8 сентября 1992 года.

Слава Богу, вот и дорога под ногами и Солнце над головой. Теперь осталось лишь чуть-чуть, одну детальку подправить и можно жить без заморочек. А деталька такая – отношение момента времени и длительности, момента времени и дления. Чем характеризуется состояние пространства – моментом или длительностью? Что первично: момент смены состояний пространства или дление состояний? Кадр в фильме, или смена кадров? Момент времени и длительность относительны (и относительность эта привносится человеком). Для одних событий момент смены состояний растягивается на тысячелетия (например, в археологии), для других длительность момента исчисляется микросекундами. Длится звук, длится безмолвие, длится образ в памяти, длюсь “я”, воспринимая себя как целостность, длится состояние пространства… Нет изменения – нет времени. Значит ли это, что длительность (дление) – аксиоматически не выводимый из времени фактор? Если да, то четырехмерность пространства-времени теории относительности должна восприниматься как четырехмерность пространство-дления, со-бытия. Любой предмет мира видимого, с точки зрения геометрии, характеризуется длиной, шириной, высотой, но он так же характеризуется и длением, сроком жизни. Когда же речь заходит об измерении срока жизни, то дление наполняется “мерой времён”, количеством изменений состояния выбранного людьми эталона.

В традиционной модели времени разница между состояниями пространства количественно не оценивается, а лишь фиксируется ее наличие. Равномерное изменение числа изменений, числа моментов времени – это тоже время, но время идеальное, по образцу которого и устроены эталоны времени – хронометры.

16 февраля 1993 года.

Не наигрался я в математику: в алгебры с геометриями, в топологии и вероятности. Так и тянет что-нибудь этакое математическое для пущей важности изобразить…

* * *

Время, времечко, постой,

Я гоняюсь за тобой,

Как собака за хвостом,

Только сказка не о том:

Жил-был вектор, полон сил,

Гордо сам себя носил,

Параллельный перенос

Для него был не вопрос.

С калибровкой милою

Мерялся он силою.

Но, стесняясь мирных дел,

Вектор славы захотел

И полез под интеграл.

Тот его и заиграл…

Не кричал бы: “ Все могу !”,

Не согнули бы в дугу.

* * *

На банаховом мосту

Приключилась драка:

Замочила интеграл

Функция Дирака.

12 мая 1994 года

Ощущение времени (вживание в идею изменений) немыслимо без способности запомнить как было, и вообразить (предвидеть) как будет, и отличить одно от другого. Таким образом, чтобы помыслить пространство-время, надо представить себе изменяющийся набор предметов, в состав которых включен и наблюдатель (сознание), способный обнаруживать, запоминать и предвидеть изменения. Куда уходит прошлое? Откуда приходит будущее? Уходит в память, приходит из воображения. Так, более полутора тысяч лет назад открылось время Августину. Что же можно сказать о частной человеческой душе? Она состоит из сознательного и бессознательного, в ней различаются память, восприятие и воображение (мы, некоторым образом, отделяем образы памяти от воображаемых). Если теперь к сознанию применить геодезический термин пространства, то это будет пространство образов, идей, мифов. Но сознание – это не только пассивное вместилище и содержимое, это еще и способность воспринимать и передавать, запоминать и обращаться к памяти.

Материальный мир изменяется на фоне моего представления о нем. Условность этого принципа очевидна, поскольку моя частная душа, “внутреннее” “я” открыты мировой душе, и ее жизнь можно с успехом рассматривать “на фоне” событий мира предметов. В материальном мире известны многие законы его устройства. Но жизнь мира невидимого, его законы в большинстве своем не открыты человеку. Язык человеческий пронизан образами, которые беспомощны при описании мира невидимого. Только метафора, только одухотворенность текста являют след мира невидимого – материя в Творении одушевлена изначально.

Время – это и смена состояний наблюдателя: вдох, выдох, моргнул глазами, заснул, проснулся… Восприятие окружающего квантовано сменой состояний наблюдателя. Пользуясь терминологией специальной теории относительности – часы в мире видимом и мире невидимом несинхронизированы, и несинхронность эта связана с апперцепцией сознания. Стрела времени – образ накопления опыта, становления числового ряда.

Чем отличается пространство и время сознания от пространства и времени предметов? Прежде всего, отсутствием метрики (я не могу измерить расстояние от одного образа до другого, от одной идеи до другой). И, кроме того, содержанием, так как пространство образов, включающее сны, творческие фантазии, содержательно не совпадает с пространством предметов. Время же в мире невидимом пространственно-подобно, так как образы не стираются один другим, а накапливаются в памяти.

Путешествие в мире невидимом – это путешествие в остановленном времени, как в пространстве. Ядро сознания, целостное “я” может (но как?) путешествовать в мире невидимом.

Мир невидимый открывается из тумана, мир предчувствий и фантазий, мир в котором что-то было и все возможно. Для одних это замки и яхты, одежда от кутюрье и коллекционное бордо в хрустале, для других счастливое будущее детей, для третьих любовь единственного в мире человека, и для всех желания, желания, желания. А на деле, как в притче. Спустился Бог на землю и в маленьком городке встретился ему человек. И спросил человек Бога: “Господи, кто самый великий полководец всех времен и народов ?” И Бог, показав на нищего сапожника, ответил: ”Вот он, только он об этом не знает”. У каждого свой мир невидимый, каждый имеет то, чего хочет по воле Божьей. Главное угадать и не разочароваться в том, чего ты действительно хочешь. Мой мир наполнен идеей времени. Как он выглядит? Да очень просто – берег Джеликтукона, поздняя осень, пробрасывает первый снег… Но там, на том берегу, Господи, открой мне звучание музыки сфер, дай надышаться небесным, вечным, одари богатством истинным. Дай радость слышать и понимать. Подай, Господи!

3 марта 1995 года.

Идея машины времени сводится к отождествлению свойств времени и пространства. Насколько оправдана эта фантазия? В чем ее корни? Я, связав понятие времени с понятием состояния пространства, ощущаю, что мысль о путешествии во времени опирается на свойства бессознательного. В нем, в душе человеческой сосуществует настоящее, прошедшее, будущее и некое неизменное ядро сознания, которое их различает. Я сегодняшний переживаю события прошлого и будущего или, точнее, я “вечный” могу в одно и тоже время жить настоящим, прошлым и будущим. Состояние мое не ограничивается (не исчерпывается) этими тремя временными областями, поскольку есть еще фантазии, мифотворчество, сны… Есть мир невидимый.

Вычленяя отдельные состояния пространства, мы, как бы останавливаем время и собираем пространство состояний. Набор состояний: настоящее, прошлое, будущее – это время потенциальное, статическое, пространственно-подобное. Время же динамическое – это изменения состояния пространства. В мире невидимом состояния пространства накапливаются, и время – это рост числа этих состояний (увеличение многообразия).

Вопрос обратимости времени неразрывно связан с размерностью состояния пространства. Если время – это только смена дня и ночи (есть солнце на небе, нет солнца на небе), то оно обратимо. Не по нашей воле, но обратимо. Если говорить о пространстве, включающем в себя весь мир видимый, то об обратимости не может быть и речи. Ведь в мире видимом, чтобы обратить время, надо вернуть в исходное состояние все элементы пространства. Таким образом, путешествие во времени возможно лишь в мире невидимом. Путешествие ядра сознания во времени статическом, потенциальном возможно и по нашей воле.

12 апреля 1996 года.

Неделю назад умер Славка. Страшно, несправедливо умер… Господи, не оставь душу раба Твоего.

Слава, Славочка! Это с тобой мы смеялись: ”Уберите маркшейдера…”, когда затыкались в своих умопостроениях. Это с тобой мы вкалывали на шабашках и ходили по субботам в баню. Это с тобой объездили Пулково, Полтаву, Шира, Новосибирск, севера… Сколько всего было! Пульсирует мир невидимый, разворачиваются образы, и, что реальнее – комната, в которой я сижу сегодня, или события прошлого и будущего, которые я проживаю в душе моей, сидя в этой комнате?

C чего начался наш со Славой путь? С рассуждений об образовании воронки в раковине. Чем заканчивается? Я стою один на краю другой воронки и чувствую, как начинает раскручиваться и пульсировать поток сознания, как втягивает меня в это вращение, готовое прорваться в глубины мира невидимого.

Ядро сознания, неделимое “я”, точка света, инвариант сознания - как ощущаемая в душе целостность, поименованная столькими именами, познает мир невидимый? Так же как капля воды в воронке, оторвавшаяся от потока и скользящая в нем.

Если рассматривать тело и душу как систему, то главным свойством ее мне представляется открытость такой системы Духу Святому. Не медитацией, но молитвой осуществляется стяжание Духа Святого, снискание благодати. Пульсирует сердце, раскручивается поток сознания, резонирует душа, и прорывается ядро сознания в мир невидимый. Неужели возможно пройти этот переход, сохранив целостность своего “я”, удержать себя, не раствориться, видеть и слышать, воспринимать и быть воспринятым?

1марта 1997 года

Сегодня ночью мучался кошмаром выбора. Что это было? Бесовское наваждение? Несколько мучительных ощущений, пережитых с остротой, превышающей порог обычных ощущений реальности?

Мне привиделся сценарий вечности, замкнутость времени, бег по кругу. Зашлось сердце от предчувствия, что я умираю. Но со смертью этого тела, которое я видел уже со стороны, страдания не кончались. Мне предложили выбрать новое воплощение. В час перед рассветом, в момент превращения этого тела в холодный труп, с последним вздохом этого тела, я, по своей воле, мог выбрать, кем проснуться на рассвете. И одними чувствами переживая окостенение всех членов, постепенное истечение души, жизни, оставляющей секунда за секундой, вздох за вздохом руки, ноги, внутренности, сердце, я, какой-то иной частью своего сознания, уже как бы отделившейся от тела, пытался выбрать, кем проснуться на рассвете или голосом какого младенца издать свой первый крик. И бесчисленный ряд воплощений переживал, испытывал я: мужчина, женщина, Адам, Ева утром в райском саду, Донжуан, Клеопатра… Воронка образов мира невидимого вращалась и пульсировала с бешеной скоростью, а я все пытался угадать себе судьбу посчастливее: Панин, Лосев, Августин, снова я сам… Что выбрать? И тут вдруг я начал постигать изощренность обмана такого выбора. Потому что с какого бы воплощения я не начал, последнее утро в череде событий было одним из двух: ослепительное солнце, голдящая толпа и страдания Христа прибитого гвоздями к кресту или последний взгляд Иуды, висящего в петле. И снова смертная мука, и снова новый выбор воплощения, и мука бессмысленности этого выбора, беспощадность вращения этой воронки, в которой надвигались на меня и мгновенно проживались бесчисленные жизни. И еще я знал, что в силу конечности числа этих жизней, я, рано или поздно, снова окажусь на берегу Джеликтукона и снова пройду по одному и тому же пути, но отягощенный памятью всего пережитого, всех болезней и страданий, предательств и разочарований. И вновь и вновь пытался я найти лазейку, обмануть это страшное установление и вновь и вновь не находил выхода…

Что было явлено мне? Один из возможных вариантов устроения мира? Но ведь Господь не сотворил его таким. Страшный Суд разрывает, перечеркивает бессмысленную череду перевоплощений.

2февраля 1998 года

Как является мир невидимый в мире видимом? Я задаюсь этим вопросом и снова ощущаю себя на краю воронки. Один из видов явления образов мира невидимого – это слово. Слово, как квант сгущения мира невидимого в мире видимом. Слово несет на себе заряд одушевленности, след мира невидимого, пронизанного Духом Святым. Если мыслить слово, как систему букв, то одушевленность его играет роль эммерджентного фактора (тона) в такой системе. В речи (в мысли, в мифе) эммерджентный фактор (тон, мелодия) возникает на новой иерархической ступени – в системе слов. Все мои усилия при нынешнем писании направлены на то, чтобы в системе слов передать то напряжение, ту частоту пульсаций, которыми пронизан мир невидимый…

Внимай в безмолвии Моем

Мой тон и растворяйся в нем.

Устав, сцепи свои уста,

Молитва внятия проста.

28мая 1998 года

Как сделать шаг в мир невидимый? С какой шагнуть ноги? Какую последовательность действий должно совершить тело, как напрячь душу, чтобы часы мира невидимого пошли по моей воле, возник резонанс, раскрутилась воронка?

Закурить, прислушаться, присмотреться… Почувствовать, как тает снег, превращаясь в воду, как вода сочится сквозь землю, как след этой воды достигает верховий Джеликтукона, как вслед за водой отделяется ядро сознания, как раскручивается поток сознания, как в самом центре этого круга образуется сверкающая точка, точка света… Удержаться в этом вращении, заметить как изгибается поверхность, и точка света погружается в мир невидимый. Сжать зубы и не заплакать, ощущая, как замирает сердце.

Последний коробок – пуст.

Последняя спичка – погасла.

Запах дыма последней сигареты – растаял.

Звук упавшей капли – смолк.

Точка света…

Я знаю, что ждет меня там, за сверкающим игольным ушком. Я уже вижу солнце над сопками и путь к берегу. Я выбрал Джеликтукон.

Через неделю после встречи у Остапа четверо друзей собрались в кабинете у Валькова. Кабинет напоминал военный штаб: повсюду на стенах, на столах и даже на стульях были развешены, разложены карты, космоснимки, геофизические данные с разных территорий. Когда Иван, не торопясь, прочитал то, что они с Павлом выбрали из толстенной папки, то первым отозвался Свечных:

- Да что он за человек такой! Стихов ему мало. Придумал себе затею – время объяснить. И так гладко излагает, подлец. Почти как мы на Джеликтуконе. Сразу и не ухватишь, где врет, а где правду говорит. Ему бы зятя или жену, как у меня, они бы его быстро в чувство привели. А то надо же какой выискался – Господь его направляет. Я вот тоже, может быть, кое-что о жизни знаю, да помалкиваю.

Вальков со смыслом посмотрел на Ивана, а затем обратился к Игорю:

- Ты сердишься, значит ты не прав. Опять что ли с женой поцапался? Да, мир не устроен под нас. И каждый проходит свой путь. И так было всегда. А ты хочешь отнять у человека право жить идеей, поиском истины, заблуждением, к конце концов. Ты забыл, как мы сами проживали это на Джеликтуконе. Он же не заставляет тебя жить так же, как он, не учит, не сманивает. Он лишь показывает, что можно жить и так. Ты бессознательно искал у поэта подсказку, противоборство в море смут, а он искал совершенно иного. Вдохновения, благодати. Он, по своей свободной воле, выбрал свой путь. А ты, вместо того, чтобы вдуматься, сразу судишь.

- Погодите, погодите, - вступил в разговор Остапенко, - я обо всем этом с Джеликтукона думаю. Я считаю, что вы оба упрощаете, а на самом деле произошло невозможное. Он умудрился, сохраняя ядро сознания, целостное “я”, проникать в мир невидимый. Проникать и возвращаться назад. Сны на Джеликтуконе и наша игра – это, как бы следы его путешествий в сумрачном лесу. И то, что с нами там творилось, возможно, обусловлено его волей. Но из его записок трудно понять, как ему это удалось. Единственное, что я знаю наверняка – это то, что я не смогу отделаться от желания найти разгадку его путешествий.

- Кстати, Тихон, - напомнил Игорь, - а ты не забыл, что обещал поискать нашего поэта?

Я то не забыл, да, похоже, найти его будет трудно. Выписали

его, и куда он делся, никто толком не знает. Придется ждать, пока снова не объявится.

Не объявится он, - вдруг убежденно сказал Иван, - мне

кажется, я знаю, где он. Он остался на Джеликтуконе. Остался навсегда.

Финал.

Миф путешествия на рассвете.

Поздняя осень на Джеликтуконе. Час рассвета. На берегу догорает костер. Одинокий человек в фуфайке и броднях, не спеша подходит к лодке, напевая:

“Поедем, красотка, кататься…”

Солнце начинает подниматься над противоположным берегом Джеликтукона.

Отчалив от берега, запрыгнув в лодку и глядя на багряный огонек догорающего костра, человек начинает выгребать веслами: гребок – пауза – гребок – пауза. И вот уже, кажется, что на середину реки выплыл он. Но странно, чем дольше плывет он, тем шире становится Джеликтукон. Впереди над сопками всходит солнце, позади - светится огонек костра. И видит человек, что огонек костра уже совсем далеко.

Все сильнее и сильнее гребет человек, но не приближается, а удаляется берег. И тут только человек замечает, что солнце встает не на востоке, а поднимается с запада. Он долго смотрит на диковинные небеса, бросив весла. Потом заводит мотор и на полных оборотах устремляется к берегу. Но, чем быстрее плывет лодка, тем дальше становится берег. И ощущает человек, что он как будто стоит на месте, а удаляется берег Джеликтукона.

Внезапно, решившись, человек поворачивает к берегу, от которого он только что отплыл. Гонит лодку… Но не приближается, а удаляется и без того малый огонек костра на берегу.

Человек снова поворачивает лодку и снова не может приблизиться к Солнцу, снова уменьшается Солнце и удаляется берег.

После нескольких попыток доплыть или вернуться человек начинает обреченно отрабатывать мотором: вперед – назад, назад – вперед. Шаг вперед, шаг назад… Потом и вовсе глушит мотор. Так и уносит его, оставшегося между отблеском костра и сиянием Солнца, Джеликтукон. Неведомо куда уносит.

Снова идет снег и застилает пределы мира видимого такой плотной пеленой, что уже и не видно этих пределов. Уносит лодку Джеликтукон. Все дальше и дальше. Снег погружает реку в белое безмолвие.

Плывет лодка, и качается лодка, и творится путь, покуда рокочет река на перекате.

Печаль посвященного – вынести путь времени.

Эпилог

А случится потом еще вот что. Нет, к тому моменту не протрубят ангельские трубы, и звезды небесные не падут на землю, не встанут мертвые, и не придет Судия, и не кончится время. И по слову пророка не остановятся войны, и люди не станут лучше слышать Бога, и не прибавится любви на белом свете. Просто через пару лет после охоты на Джеликтуконе выйдет скромным тиражом монография Т.С.Остапенко “Инвариант сознания как фактор формирования психологического времени”, а весной того же года на психологическом факультете МГУ состоится защита его докторской диссертации.

Пройдет лето. И в один из осенних вечеров, когда начнет пробрасывать первый снег, все в том же обшарпанном кабинете психдиспансера соберутся Вальков, Свечных и Остапенко. Не будет только Ивана, потому что прошедшим летом умрет Иван, умрет от инфаркта, один в своей холостяцкой квартире. Отойдет человек в свой вечный дом.

Но соберутся друзья его. И первым, устало откинувшись в кресле Остапа, заговорит Вальков.

- А ведь мы после поминок Ивана не собирались. Как время летит! Ну давайте, рассказывайте как живете.

- Да, рассказывать, мужики, особенно нечего. - Задумчиво ответит Остап. - Вот, разве что в Англию приглашение получил, лекции почитать.

- Везет же людям. - Восхитится опухший после очередного запоя Чингачгук. - А мы с Данилычем все по тайге, да по тайге.

Помрачнев от мысли, что Игорь снова запил, и как бы в укор ему, Остап продолжит.

- Слушай, Данилыч, похоже, что в нашем заведении твой Петручио третий месяц пребывает. Прижился, полы моет, бычки стреляет и уходить не хочет, говорит – некуда. И знаешь, самой большой популярностью у шизиков в курилке пользуются его проникновенные рассказы из собственной жизни. Например, как он, чтобы покрыть пропитые командировочные, отчитался в бухгалтерии экспедиции квитками, полученными то ли в Усть-Портовской, то ли в Потаповской бане. На этих квитках он собственноручно написал над печатью сельсовета: ”Аренда моторной лодки от Игарки до Дудинки”, украсив эту чушь затейливой подписью – Яптуне. Но вообще-то, дело не в Англии и не в Петручио. Дело совсем в другом. Понимаете, в Ученый Совет, где я защищался, пришел отзыв на мою книжку. Они мне его переслали. Отзыв без обратного адреса.

Тихон, пройдя от окна к столу, вынет из конверта исписанные от руки страницы и начнет читать их вслух.

Уважаемый Тихон Степанович!

Не берусь пересказать, какие чувства всколыхнула в моей душе Ваша книга. Я думаю, что Вы не могли и предположить, что она Божьим промыслом попадет в руки такого читателя. Записки больного, на которые Вы, в ряде случаев, ссылаетесь – это записки утраченные мною когда-то, это сожженная моя брошюрка, прошлая моя жизнь. Более того, меня не оставляет ощущение, что Вы заглянули в мое тогдашнее бессознательное гораздо глубже, чем оно было представлено в моих записках. Это предисловие необходимо было сделать, потому что оно объясняет мое обращение к Вам, попытку со-мыслия с позиции личного опыта.

Нет, конечно же не сегодняшнего опыта, потому что в моем сегодняшнем опыте не осталось места для прежнего умствования, бывшего для меня символом приобщения к Богу. Божьим промыслом мои записки оказались у Вас. Божьим же промыслом устроилось так, что ныне живущий в трудах и молитвах послушник одного из возвращенных православной церкви монастырей получил в руки Вашу книгу. Я не устоял перед соблазном перечитать ее не на один раз и испросил благословения у своего духовного отца Иосафа на то, чтобы написать Вам письмо, содержащие некоторые мысли, ожившие во мне.

Путь к Богу, к вере через сердце – прямее и целомудреннее, но открывается он не всем. Путь к Богу через разум, поиск истины – тернист и полон соблазнов. Каждому человеку дан свой путь, и я могу об этом искренне свидетельствовать. Молюсь за Вас и решаюсь писать о мирском.

Прежде всего я хотел бы представить примеры формирования психологического времени (внутренней жизни души человеческой), явленной в литературных произведениях, которые оказались у Вас не на виду (или Вы о них умолчали). В каждом из них своеобразие психологического времени выражено особыми его качествами: неоднородностью, цикличностью, многомерностью.

Мне, в свое время, с большим трудом далась суть противоборства, представленного в романе Г.Гессе “Игра в биссер”. Гессе противопоставил не столько игру и религию, сколько “ничто” и Бога. Два пути открыты душе: один к Богу, второй в “никуда”. Этот второй путь, путь в “никуда”, в нирвану – порожден восточными философиями (бесконечный и бесцельный Дао, обреченность реинкорнации и пр.). Может быть поэтому у Гессе нет ни одного примера самой “игры” и, в отличии, например, от “Волшебной горы” Т.Манна, хронологический ряд событий практически однороден. Жизнь – не игра, а дар Божий и лучшее, что может открыться человеку – это ее тональная гармония (“музыка сфер” по Кеплеру). Гармония и духовность, которыми пронизаны не только литературные тексты, но и научное знание о мире видимом и невидимом.

В “Улиссе” Д.Джойса “поток сознания” приобретает многомерную структуру и ее знаковый зрительный образ – воронка (спираль). Циклическая неоднородность психологического времени характерна и для поэмы В. Ерофеева “Москва - Петушки”. И у Джойса и у Ерофеева литературные реминисценции, возвраты, смешение стилей и есть выражение цикличности, многомерности психологического времени.

Накопление научных знаний – тоже элемент психологического времени и в этой связи отмечу, что подходя к некоторым границам мира видимого, начинаешь ощущать, что важна не сама по себе истина, не способность к “измышлению гипотез”, а смирение и признание непостижимости творения.

Целостное “я”, душа человеческая да успокоится в Боге.

Вот, пожалуй и все, Тихон Степанович, что родилось во мне как отклик прежнего, пережитого. Примите мою глубочайшую признательность за высказанное Вами глубокомыслие. Простите, ради Бога, за то, что решился направить Вам эти заметки.

Что остается человеку, когда бессильна геометрия?

Что остается человеку, когда бессильна арифметика?

Что остается человеку, когда бессилен язык, когда смолкают стихи и музыка, и осыпаются краски?

Остается сознание о вечном, вездесущем, всеведущем по отношению к творению Творце.

Храни Вас Господь, Тихон Степанович!

Раб Божий Кирилл.

Взволнованный Свечных выхватит письмо из рук Тихона и пробежав его глазами, неуверенным голосом произнесет:

- Но это же он – тот, кто оставил в зимовье “Круг света”. Значит не угадал Иван. Выжил мужик. Теперь-то его можно найти будет.

- А зачем, Игорь? - Помолчав, задаст вопрос Вальков. - Себя он похоже нашел. Может быть посчастливится и нам.

- Если жизни хватит - вздохнет Остап.

- Да, если жизни хватит - повторит Вальков. И неожиданно добавит. - А я ведь тоже с письмом пришел. Ребята в Новосибирске разбирали бумаги Ивана и вот на что наткнулись.

Данилыч вытащит из кармана и расправит на том же столе, где будет лежать письмо из монастыря, сложенный листок.

Хронетика

(Цикл статей о факторе времени в целостности мира)

Хронрелятивизм:

а) Проблема одновременности существования объектов в мире видимом и в мире невидимом;

б) Относительность объектов мира видимого и мира невидимого;

в) Синхронизация физического и психологического времени;

г) Инварианты.

Хронарифметика – проблема арифметических действий над объектами, принадлежащими разным мирам.

Хронгеометрия:

а) Единое пространство мира видимого и мира невидимого;

б) Первый постулат Евклида и проблема интервала;

Хронлогика – трехпозиционная логика, включающая в себя недоопределенность состояния объекта, в смысле принадлежности тому или иному миру.

И склонившись над столом, трое друзей станут еще и еще вчитываться в явленные им слова. А за окном будет сыпать снег. И где-то на Джеликтуконе занесет снег пустынный берег и старое покосившееся зимовье. Вечный снег, застилающий очертания мира видимого, в котором растворены неисчислимые земные судьбы людей, и скрыты от глаз очертания мира невидимого, в котором соединены судьбы в один путь – путь души человеческой.

Красноярск – Москва – Эвенкия – Красноярск.

1998 – 2001гг.

Оглавление

От автора. 2

Пролог. Поэма о Джеликтуконе. 4

Часть I. Охота.

Глава 1. Заброска. 10

Глава 2. Сон Остапенко. Полемика № 1: О свободной

воле. 15

Глава 3. Пурга. Белая горячка. 19

Часть II. Нелетная погода.

Глава 1. Портреты охотников. 26

Глава 2. Круг света. 32

Глава 3. Психотерапевтический сеанс. Полемика № 2: О

Бытие. 42

Глава 4. Миф о небесном Джеликтуконе. Полемика № 3:

О мире невидимом. Полемика № 4: о пространстве и времени. 48

Часть III. Crezy memoir.

Глава 1. След света. 59

Глава 2. Конортодоксальная метагеодезия. 69

Финал. Миф путешествия на рассвете. 81

Эпилог 83