Сканирование: Янко Слава 

 

Разработка серии В.Руднева

ДЖОН УИЛЬЯМ ДАНН

ЭКСПЕРИМЕНТ СО ВРЕМЕНЕМ

АГРАФ

МОСКВА 2000

ББК 87.3 (Англ.) Д187

Серия «XX век +» Междисциплинарные исследования

Разработка серии В.Руднева

Оформление серии художника Ф. Домогацкого

Перевод с английского Т. Целевой

Информационный спонсор – радиостанция «Эхо Москвы»

Данн Д.У.

Д 187 Эксперимент со временем. — М.: «Аграф», 2000. — 224 с.

Английский философ Джон Уильям Данн вошел в историю фи­лософии XX века как создатель многомерной модели времени. Проанализировав известный феномен сбывающихся ("пророчес­ких") сновидений, Дани пришел к выводу, что на самом деле чело­век во сне перемещается в свое будущее по четвертому пространственноподобному временному измерению. В дальнейшем, проведя эксперименты со временем на себе и на других людях, Дани убедился в своей правоте и написал об этом книгу, которая на протяжении 1920-х годов была интеллектуальным бестселлером в Европе. Парадоксальное сочетание фундаментальных идей психоанализа (толко­вание сновидений) и теоретической физики (общая теория относи­тельности) - своеобразный междисциплинаризм идей Данна - поз­волило ему стать основателем темпоральной философии XX века. Данн интересен также тем, что на основе его идей построены все рассказы Х.Л. Борхеса, в свое время написавшего о Данне отдель­ное эссе.

Книга Данна предназначена философам и филологам, психоло­гам и культурологам, писателям и поэтам, а также любителям науч­но-фантастической литературы.

ББК 87.3 (Англ.)

ISBN 5-7784-0130-2

© Издательство «Аграф», 2000 © Ивлева ТВ., перевод, 2000

 

Джон Уильям Данн в культуре XX века. 3

Литература. 13

ЧАСТЬ I 14

ГЛАВА I 14

ГЛАВА II 16

ГЛАВА III 22

ГЛАВА IV.. 28

ГЛАВА V.. 34

ЧАСТЬ II 42

ГЛАВА VI 42

ГЛАВА VII 52

ЧАСТЬ III 61

Глава VIII 61

ГЛАВА IX.. 67

ГЛАВА Х.. 69

ГЛАВА XI 77

ГЛАВА XII 86

ГЛАВА XIII 94

ГЛАВА XIV.. 100

ЧАСТЬ IV.. 102

ГЛАВА XVI 104

ГЛАВА XVII 106

Рис.1. 113

ГЛАВА XVIII 117

ГЛАВА XIX.. 124

Рис.2. 126

Рис.3. 128

Рис.4. 129

ЧАСТЬ V.. 134

ГЛАВА XX.. 134

ГЛАВА XXI 137

Рис.5. 140

Рис.6. 143

Рис.7. 146

Рис.8. 149

Рис.9. 152

Рис.10. 161

ГЛАВА XXII 167

Рис.11. 172

ГЛАВА XXIII 177

Рис.12. 178

ГЛАВА XXIV.. 195

Рис.13. 196

ГЛАВА XXV.. 206

ГЛАВА XXVI 212

Рис.14. 215

Содержание. 222

 

 

Джон Уильям Данн в культуре XX века

Кто-то обнаружил на его страницах отзвук доктрин Данна.

X. Л. Борхес. «Анализ творчества Герберта Кузина»

Дж. У.Данн (1875—1949) занимает более чем марги­нальное положение в истории философии XX века. Лишь в книгах обзорного характера по философии времени, таких, например, как [Clough I950, Уитроу 1964] его имя и труды, им написанные, упоминаются с не меньшим почтением, чем имена А. Эддингтона, Дж. МакТаггарта, Ф. Брэдли и Ч. Броуда. Данн не был профессиональным философом, при том что его по­строения порой избыточно строги — он имел техниче­ское образование и был летчиком (авиатором — на языке того времени). Так или иначе, но на современ­ную ему публику книги Данна действовали впечат­ляюще. Книга «Эксперимент со временем» была пере­издана на протяжении 1920-х годов шесть раз.

Истоки философии Данна — это, во-первых, до­вольно приблизительно понятая общая теория отно­сительности и, во-вторых, также довольно поверхно­стно воспринятый психоанализ. Из первой он по­черпнул идею о том, что время можно рассматривать как пространственноподобное измерение. Из второго — интерес к сновидениям. В результате получился ин­теллектуальный бестселлер. Человек видит сны, кото­рые сбываются. Почему это происходит? Потому что время многомерно. В особых «измененных» (этот тер­мин был придуман уже после смерти Данна, в 1960-е годы Чарлзом Тартом) состояниях сознания одно из временных измерений человека становится пространственноподобным — по нему-то он и может передви-

[5]

гаться в прошлое и будущее (сюжет, согласитесь, для 1920-х годов — со свойственной им навязчивой идеей построения машины времени — чрезвычайно соблаз­нительный). Обоснованию и объяснению этой идеи и посвящен публикуемый ниже фрагмент.

Данн не был философом-мыслителем, таким, на­пример, как Хайдеггер или Витгенштейн. Но он не был также философом-писателем, как Ницше или Бергсон. Он был философом навязчивой идеи. Его можно не рассматривать всерьез как мыслителя, но его книги (помимо «Эксперимента со временем», «Се­рийного мироздания» (см. перевод фрагментов этого произведения в публикациях [Данн 1992, 1995]) и «Ни­что не умирает») производили огромное впечатление на публику. А то, что среди этой публики был Хорхе Луис Борхес, написавший о Данне эссе «Время и Дж. У. Данн» [Борхес 1994], позволяет отнестись к этому серьезно. Разговор о Борхесе, на которого Данн оказал чрезвычайно глубокое влияние, пойдет ниже. Сперва следует сказать, что Данн почувствовал нечто фунда­ментально верное в темпорально-ментальной струк­туре эпохи, то, что мы назвали «серийным мышлени­ем» [Руднев 1992].

В культуре начала XX века существовала точка зре­ния на время, связанная с традицией английского аб­солютного идеализма [Bradley 1969; Alexander 1903; McTaggart 19б5]. Эти философы исходили из того, что ноуменально времени вообще не существует, а иллю­зия времени возникает в статичном мире из-за непре­рывного изменения внимания наблюдателя.

Наиболее интересной в плане семиотического рас­смотрения проблемы времени является концепция Данна. Есть два наблюдателя, говорит Данн. Наблюда­

[6]

тель 2 следит за наблюдателем 1, находящимся в обыч­ном четырехмерном пространственно-временном континууме. Но сам этот наблюдатель 2 тоже движет­ся во времени, причем его время не совпадает со вре­менем наблюдателя 1. То есть у наблюдателя 2 прибав­ляется еще одно временное измерение, время 2. При этом время 1, за которым он наблюдает, становится пространственноподобным, то есть по нему можно передвигаться, как по пространству — в прошлое, в будущее и обратно, подобно тому, как в семиотиче­ском времени текста (подробно см. [Руднев 1986]) можно заглянуть в конец романа, а потом перечитать его еще раз. Далее Данн постулирует наблюдателя 3, который следит за наблюдателем 2. Континуум этого последнего наблюдателя будет уже шестимерным, при этом необратимым будет лишь его специфическое время 3; время 2 наблюдателя 2 будет для него про­странственноподобным. Нарастание иерархии на­блюдателей и, соответственно, временных изменений может продолжаться до бесконечности, пределом ко­торой является Абсолютный Наблюдатель, движу­щийся в Абсолютном Времени, то есть Бог.

Интересно, что, согласно Данну, разнопорядковые наблюдатели могут находиться внутри одного созна­ния, проявляясь в особых состояниях сознания, на­пример, во сне. Так, во сне, наблюдая за самим собой, мы можем оказаться в собственном будущем, тогда-то мы и видим пророческие сновидения. Теория Данна является синтетической по отношению к линейно-эс­хатологической и циклической моделям (подробно см. [Руднев ]986]). Серийный универсум Данна — не­что вроде системы зеркал, отражающихся друг в друге. Вселенная, по Данну, иерархия, каждый уровень кото­рой является текстом по отношению к уровню более

[7]

высокого порядка и реальностью по отношению к уровню более низкого порядка.

Концепция Данна оказала существенное влияние на культуру XX века, в частности на творчество X. Л. Борхеса, практически каждая новелла которого, по­священная проблеме времени и соотношению текста и реальности, закономерно дешифруется серийной концепцией Данна, которую Борхес хорошо знал. Так, в новелле «Другой» (к сожалению, по непонят­ным причинам эта, одна из лучших, на наш взгляд, но­велл Борхеса была опубликована лишь в его первом русском сборнике новелл [Борхес 1984]) старый Борхес встречает себя самого молодым. Причем для старика Борхеса это событие, по реконструкции Борхеса-ав­тора, происходит в реальности, а для молодого — во сне. То есть молодой Борхес во сне, будучи наблюда­телем 2 по отношению к самому себе, переместился по пространственно-подобному времени 1 в свое буду­щее, где встретил самого себя стариком, который, бу­дучи наблюдателем 1, спокойно прожил свой век во времени 1. Однако молодой Борхес забывает свой сон, поэтому, когда он становится стариком, встреча с са­мим собой, путешествующим по его времени 1, пред­ставляется для него полной неожиданностью.

Одним из основополагающих понятий концепции Данна является серия. Пояснить, что такое серия, можно на примере, взятом из его второй книги «Се­рийный универсум» [Dunne 1930]. Там рассказывается притча о том, что некий художник сбежал из сума­сшедшего дома, чтобы нарисовать картину всего ми­роздания. Он поставил свой мольберт в открытом по­ле и принялся задело. Он нарисовал все, что видел во­круг себя, но что-то его не удовлетворяло, чего-то не

[8]

хватало на этой картине. Тогда он понял, чего не хва­тало — его самого, пишущего картину. Тогда он ото­двинул мольберт подальше, поставил сельского пар­нишку, чтобы тот ему позировал, и нарисовал себя, пишущего картину мироздания. Но его опять что-то не удовлетворяло. Не хватало его самого, пишущего картину мироздания, на которой изображен он сам, пишущий картину мироздания. Пришлось опять ото­двигать мольберт. Количество членов серии бесконеч­но, оно ограничено лишь Абсолютным Наблюдате­лем, движущемся в Абсолютном Времени. Для нас ин­тереснее другое, а именно то, что Данн предсказывает здесь и метафизически обосновывает одну из основ­ных гиперриторических фигур в искусстве XX века, которую принято называть «текст в тексте». Онтологи­ческий смысл этого построения, которое характерно для таких ключевых произведений XX века, как «Мас­тер и Маргарита», «Волхв» Дж. Фаулза, «Бледный огонь» Набокова, «Бесконечный тупик» Д. Галковского, сформулировал сверхпроницательный Борхес в новелле «Скрытая магия в «Дон Кихоте»», по-види­мому, не случайно вошедшей в тот же сборник, что и эссе о Данне («Новые расследования», 1952). Борхес задается вопросом, почему нас смущает, что во втором томе «Дон Кихота» персонажи рассказывают о собы­тиях первого тома как о заведомом вымысле, то есть, говоря языком Данна, встают в позицию того сума­сшедшего художника, который вынужден был все вре­мя отодвигать мольберт.

Джосайя Ройс в первом томе своего труда «The World and the Individual» (1899) сформулировал такую мысль: «Вообразим себе, что какой-то участок земли в Англии идеально выровняли и какой-то картограф

[9]

начертил на нем карту Англии. Его создание совер­шенно — нет такой детали на английской земле, даже самой мелкой, которая не отражена на карте, здесь по­вторено все. В этом случае подобная карта должна включать в себя карту карты, которая должна вклю­чать в себя карту карты карты, и так до беско­нечности».

Почему нас смущает, что карта включена в карту <...>? Почему нас смущает, что Дон Кихот становится читателем «Дон Кихота», а Гамлет — зрителем «Гамле­та»? Кажется, я отыскал причину: подобные сдвиги внушают нам, что если вымышленные персонажи мо­гут быть читателями или зрителями, то мы, по отноше­нию к ним читатели или зрители, тоже, возможно, вы­мышлены [Борхес 1994: 370].

Вообще, вероятно, любое значительное произведе­ние модернистского искусства XX века носит на себе отпечаток серийности. Так, пожалуй, трудно разо­браться в новелле «В чаще» Акутагавы, в серийных ро­манах Роб-Грие (в данном случае это термин самого Роб-Грие), «Школе для дураков» Соколова, «Хазар­ском словаре» и других произведениях Милорада Павича, не прибегая к серийной концепции Данна.

В сущности, временная модель Данна затрагивает одну из основных проблем логики и философии XX века. Предположим, имеется язык L, описывающий реальность. Для того чтобы описать сам этот язык L, например создать его грамматику, необходимо ввести метаязык. Если же мы захотим описать сам этот мета­язык, нам понадобится метаязык еще более высокого порядка. Бесконечный регресс метаязыков (серия) с логической точки зрения неприемлем потому, что,

[10]

описывая язык первого порядка при помощи ме­таязыка, мы можем пользоваться математической символикой — и тогда метаязык будет отличаться от языка описания, что весьма желательно, ибо в против­ном случае они просто сольются, а описывая матема­тический метаязык, при помощи метаязыка третьего порядка, мы будем вынуждены пользоваться той же математической символикой, так как более точного и экономного языка мы просто не знаем. Эта проблема под именем «теории типов» мучила одного из основа­телей математической логики XX века Б. Рассела, и именно с этой проблемой жестко расправился в «Ло­гико-философском трактате» Витгенштейн, по мне­нию которого на место описаний второго и третьего порядков должны встать указание и молчание. На се­годняшний день можно констатировать, что проблема однозначным образом до сих пор не решена.

Чрезвычайно отчетливо серийное мышление как онтологическая проблема, специфическая для XX ве­ка, отразилось в кинематографе, который уже по сво­ей сути — будучи детищем XX века — структурировал реальность в духе XX века. Фильм в фильме (как раз­новидность фундаментального построения «текст в тексте», которое, в свою очередь, является разновид­ностью данновского серийного понимания мира) стал ключевой композиционной структурой в киноромане второй половины нашего столетия [Иванов 1981], ко­гда сюжетом фильма становится съемка самого этого фильма (наиболее известные ленты, осуществляющие это построение, — «8 1/2» Феллини, «Все на продажу» Вайды, «Страсть» Годара).

Помимо кинематографа серийное мышление чрез­вычайно успешно (если воспользоваться терминоло­гией Дж. Остина) использовалось поздними сюрреа-

[11]

листами в живописи, в особенности Дали и Магритом, излюбленный сюжет которых — это все то же по­строение «картина в картине». (О связи серийного мышления Данна с серийной музыкой венских додекофонистов мы писали подробно в [Руднев 1992].)

В сущности, и одна из наиболее специфических гу­манитарных парадигм XX века — психоанализ Фрей­да — носит серийный характер. Характерно, что к идее серийности психического аппарата Фрейд пришел постепенно к 1920-м годам, времени формирования серийной музыки Шенберга и серийной концепции времени Данна. Мы имеем в виду так называемые три топики Фрейда. Вначале он разграничил сознатель­ное и бессознательное, затем внутри бессознательно­го — инстанции Я, Оно и СверхЯ и наконец в работе «По ту сторону принципа удовольствия» постулиро­вал внутри каждой из этих инстанций два фундамен­тальных влечения — инстинкт жизни и инстинкт смерти. Так что структура метатеории классического психоанализа также является серийной.

Таким образом, философия серийного времени Данна вскрывала принципиальную непростоту реаль­ности, ее, так сказать, каверзность, обусловленность метаязыком и наблюдателем. В XIX веке чаще всего было легко определить, является ли для данного чело­века реальность идеалистической, платоновской или, материалистической, естественнонаучной. В XX веке это уже невозможно. Философы-аналитики и естественнонаучные мыслители полагали, что мате­риализм и идеализм суть два симметричных [Рейхенбах 1962], или дополнительных [Бор 1961], языка описа­ния одного и того же объекта (экстремистски настро­енный Витгенштейн вообще утверждал в «Трактате»,

[12]

что материализм (реализм) и идеализм это одно и то же, если они строго продуманы).

Вообще наука и философия 1920—30-х годов на­столько непредсказуема, что идеи и концепции, ка­завшиеся бредом современникам, спустя 40—50 лет порой оказываются гениальными прозрениями. При­мер тому — наследие Н. Я. Марра, русского лингвис­та, фантастические построения которого, в частности, сведение всех языков к четырем первоэлементам sal, ber, jon, rоль, представлявшиеся современникам про­сто бредом, неожиданно оказались удивительно со­звучными идеям современной генетики (см. об этом [Гамкрелидзе 1996]).

В случае с серийным временем Данна можно гово­рить не только о безусловном сходстве с такими, на­пример, художественными образами времени, как «Сад расходящихся тропок» Борхеса, но и с такими но­вейшими естественнонаучными представлениями о времени, как понятие «точки бифуркации» в концеп­ции Ильи Пригожина, то есть точки, в которой собы­тие может пойти по одному из альтернативных путей [Пригожин 1994] (семиотическую интерпретацию идей Пригожина см., например, в книге [Лотман 1992]).

Безусловно, столь популярные ныне идеи гипер­текста, в частности компьютерного романа, использу­ют модель многомерного времени, когда из любой точки повествования путем нажатия клавиши можно вернуться в прошлое или перенестись в будущее и ра­зыграть сюжет по-новому.

Таким образом, маргинальность фигуры Данна, гро­моздкая наукоподобность его построений не должны, на наш взгляд, зачеркивать пусть и подспудную, но зна­чительную его роль в формировании научной, фило­софской и художественной парадигм культуры XX века.

[13]

Литература

Бор Н. Атомная физика и человеческое познание. М., 1961.

Борхес X. Л. Юг. М., 1984 (Библиотека журнала «Ино­странная литература»).

Борхес X. Л. Оправдание вечности. М., 1994.

Гамкрелидзе Т. В. Р. О. Якобсон и проблема изомор­физма между генетическим кодом и семиотическими система­ми // Материалы международного конгресса «100 лет Р. О. Якобсону». М.,1996.

Данн Дж. У. Серийное мироздание (фрагмент)//Дауга­ва, 3, 1992.

Данн Дж. У. Серийное мироздание (фрагмент)//Худо­жественный журнал, 8,1995.

Иванов В. В. Фильм в фильме // Учен. зап. Тартуского ун-та, вып. 637, 1981.

Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М., 1992.

Пригожин И. Время. Хаос. Квант. М., 1994.

Рейхенбах Г. Направление времени. М., 1962.

Руднев В. Текст и реальность: Направление времени в культуре //WienerslawistischerAlmanach, 17, 1986.

Руднев В. Серийное мышление//Даугава, 3, 1992.

Руднев В. Прочь от реальности: Исследования по филосо­фии текста. II. М., 2000.

Уитроу Дж. Естественная философия времени. М., 1964.

Alexander A. Space, time and deity. L, 1903.

Bradley F. Appearance and reality. Ox., 1969.

Dunne J. W. The Serial universe. L., 1930.

Clough M. Time.L., 1950.

McTaggart J. Selected writings. L, 1968.

Вадим Руднев

[14]

ЧАСТЬ I

ГЛАВА I

Поскольку читатель, должно быть, уже заглянул вперед, нам, пожалуй, следовало бы сразу предупре­дить его, что эта книга не об «оккультизме» и не о так называемом «психоанализе».

Это всего лишь отчет о чрезвычайно осторожной разведке в довольно необычном направлении — отчет в традиционной форме рассказа о ходе исследования, снабженный необходимыми, на наш взгляд, теорети­ческими выкладками. Однако эксцентричность, ка­жущаяся причудливость первых глав нашего повест­вования нуждается в объяснении, дабы не сбить чита­теля с толку. Он без труда догадается, что на этом эта­пе задача заключалась в «выделении» (да позволено нам будет прибегнуть к химическому термину) одного-единственного, главного факта из массы не относя­щихся к делу данных, и любое описание процедуры «выделения» должно давать определенное представ­ление о всей совокупности использованного материа­ла, который зачастую — а в нашем случае сплошь да рядом — чистейший вздор.

Обнаружившийся факт был именно тем, что мы, исходя из теоретических посылок, и ожидали найти. Он точно вписывается в отведенную ему крохотную нишу в системе знаний и, более того, обладает, по-ви­димому, свойством, против которого долго не устоять — свойством быть ясно и непосредственно наблюдае­мым каждым внимательным человеком. Читатель, на­деемся, приложит немного усилий, чтобы убедиться в этом.

[15]

* * *

На этих страницах, кажется, нет ничего, что затруд­нило бы понимание — при условии, что читатель про­пустит ряд абзацев, набранных мелким шрифтом и предназначенных в основном для специалистов. Так­же, возможно, придется раза два прочесть Главу V. Однако в тексте то и дело встречаются распространен­ные полуспециальные термины, и не исключено, что многие люди привыкли вкладывать в них несколько иной смысл, чем тот, которым наделяет их автор. По­добного рода расхождение, несомненно, порождало бы взаимное недоумение на протяжении почти всей книги. Поэтому желательно заранее в самой общей форме прийти к соглашению касательно не собствен­но строгого употребления этих терминов, а придавае­мого им в данной книге смысла. Поступив таким обра­зом, мы, по крайней мере, избавим читателя от наи­худшей напасти — необходимости постоянно отвле­каться от чтения, заглядывая то в словарь, то в сноски в конце страницы.

Соглашение будет полностью односторонним, но тем легче достичь его.

[16]

ГЛАВА II

Итак, представьте себе, что вы принимаете у себя гостя из страны, все жители которой слепы от рожде­ния. Вы пытаетесь объяснить ему, что значит «ви­деть». Предположим далее, что у вас обоих, к счастью, много общего: вы досконально знакомы со значения­ми всех употребляемых в физике специальных терми­нов.

Нащупав тем самым почву для взаимопонимания, вы стараетесь донести до него свою мысль. Вы начи­наете описывать, как на ретине глаза, этакой миниа­тюрной кинокамере, фокусируются излучаемые отда­ленным объектом электромагнитные волны и в ре­зультате на затронутом участке происходят физиче­ские изменения; как эти измерения связаны с потока­ми «нервной энергии» (возможно, электрической природы) в нервных сплетениях, ведущих к мозговым центрам; и как изменения, происходящие на молеку­лярном и атомном уровнях в этих центрах, позволяют «зрячему» человеку зарегистрировать контуры уда­ленного объекта.

Ваш гость отлично поймет все сказанное выше.

Однако здесь необходимо сделать одну оговорку. Речь идет о знании, о котором у слепого человека нет предварительно сформированного понятия. Это знание он—в отличие от нас с вами — не может приобрести обычным путем, посредством личного опыта. Взамен вы предлагаете ему описание, данное на языке физики. Цель замены — передать ему недостающее знание.

Но «видение», разумеется, включает в себя гораздо больше, чем просто регистрацию контуров. Напри­мер, цвет.

[17]

Вы продолжаете объяснение примерно в следую­щих словах. То, что мы называем «красным» цветом, испускает электромагнитные волны определенной длины; подобные же волны, но несколько иной длины испускает «синий» цвет. Органы зрения устроены та­ким образом, что могут распознавать волны, улавливая различия в их длине, и эти различия в конечном итоге регистрируются за счет соответствующих различий в физических изменениях, протекающих в мозговых центрах.

Это описание, вероятно, также полностью удовле­творит вашего слепого гостя. Теперь он великолепно осознал, как физический мозг регистрирует различия в длине волн. И если вы удовлетворитесь этим объяс­нением, он покинет вас с благодарностью, убежден­ный, что язык физики и на этот раз не подвел и что объяснение, данное вами в физических терминах, вооружило его столь же полным знанием, скажем, о пресловутом «красном» цвете, каким обладают и дру­гие люди.

Однако его предположение было бы нелепым, ибо он, конечно же, так ничего и не узнал о существовании одного очень примечательного (и, возможно, самого загадочного и, несомненно, самого навязчивого) свойства «красного» цвета — его красноте.

Да-да, именно красноте. Мы не станет гадать, явля­ется ли краснота вещью, качеством, иллюзией или чем-либо еще. Но мы не можем не признать двух фак­тов: во-первых, вы и все зрячие люди ясно осознают это свойство «красного» цвета; во-вторых, у вашего посетителя до сих пор и мысли нет о том, что вам или другим людям дано в опыте нечто подобное или что нечто подобное вообще может существовать и позна­ваться опытным путем. И если теперь вы вознамери-

[18]

тесь довести до конца добровольно возложенную на себя миссию и поднять уровень его знания о «виде­нии» до своего уровня, вам предстоит сделать еще один шаг.

Тогда вы мысленным взором окидываете перечень физических терминов и — достаточно беглого про­смотра, чтобы убедиться: любой из имеющихся тер­минов совершенно не пригоден для описания «крас­ноты» вашему слепому гостю.

Вы можете рассказать ему частицах (глобулах — центрах инерции) и описать рожденный вашей фанта­зией замысловатый танец, в котором они вибрируют, кружатся, вертятся, сталкиваются и отскакивают друг от друга. Однако ввести понятие «красноты» с помо­щью всего этого вам не удастся. Вы можете толковать о волнах — больших и малых, длинных и коротких; но представления о «красноте» так и не возникнет. Вы можете обратиться к физике прошлого и пуститься в рассуждения о магнитной, электрической, гравитаци­онной силах (притяжения и отталкивания) или ри­нуться вперед, в современную физику, и завести речь о неевклидовом пространстве и координатах Гаусса. И можно продолжать ораторствовать в том же духе вплоть до полного изнеможения, а слепой господин будет только кивать и понимающе улыбаться. Ясно одно: после всего сказанного вами он не больше, чем прежде, подозревает о том, что же именно вы, по вы­ражению Уорда, «непосредственно испытываете, гля­дя на полевой мак».

В данном случае описание в физических терминах не способно передать ту информацию, которая черпа­ется из опыта.

Итак, может быть, краснота и не вещь, но она, оп­ределенно, факт. Посмотрите вокруг. Это один из са-

[19]

мых очевидных фактов, существующих в природе. Он бросает вам вызов повсюду, неотступно требуя истол­кования. Но язык. физики в основе своей не приспособлен для его объяснения.

Понятно, что, окрестив красноту «иллюзией», фи­зик ничего не добьется. Ибо как стала бы физика объ­яснять привнесение элемента красноты в эту иллю­зию? Изображаемая физиком вселенная бесцветна, как бесцветны и все происходящие в ней мозговые яв­ления, включая «иллюзии». Но именно вторжение цвета — неважно, назовете вы его «иллюзией» или как-либо еще — в эту картину нуждается в объясне­нии.

Как только вы четко осознаете, что краснота есть нечто, выходящее за пределы простой совокупности позиций, движений, напряжений или за рамки мате­матической формулы, вам не составит труда понять, что цвет — не единственный факт такого рода. Будь ваш гипотетический посетитель не слепым, а, скажем, глухим, то сколько бы книг по физике вы ни предлага­ли ему прочесть, вам не удастся дать ему ни малейше­го намека на природу услышанного звука. Слышимый звук — факт. (Положите книгу и прислушайтесь.) Но в мире, описываемом физикой, мы не встретим такого факта. Физика может показать нам лишь изменения в позиционном расположении мозговых частиц или изме­нение давления на них. Но ни одна таблица величин и направлений этих изменений не укажет вам на суще­ствование где-либо во вселенной явления, которое вы непосредственно переживаете в момент, когда звонит колокол. Действительно, подобно тому, как физика не может рассматривать вопрос о наличии в «красном» элемента «красноты», она изначально не способна объяснить и проникновение колокольного звона во

[20]

вселенную, графически изображаемую в виде сово­купности конфигураций, натяжений, давлений.

Но раз на графике нет ни цвета, ни звука, то какая польза от поиска в нем таких явлений, как вкус и за­пах? Самое большее, на что мы можем рассчитывать, — это обнаружить движения мозговых частиц, сопут­ствующие соответствующему переживанию, или ко­гда-нибудь сформулировать уравнения передачи ка­кого-то дотоле неизвестного потока энергии. И вы, и ваш предполагаемый гость можете обладать полным знанием об этих мозговых пертурбациях и доскональ­но изучить энергетические уравнения, еще ждущие своей формулировки. Но если вы на самом деле спо­собны ощущать вкус и запах, а он — нет, то ваше зна­ние о каждом из этих явлений, бесспорно, будет со­держать в себе нечто для него неведомое и, уж конеч­но, совершенно невообразимое.

Итак, называя какое-либо событие «физическим», мы подразумеваем, что оно в принципе может быть описано в физических терминах (в противном случае описание было бы абсолютно бессмысленным). По­этому справедливо утверждать, что, удалив из любого события, которое затрагивает наши чувствительные нервы, все известные или мыслимые физические ком­поненты, мы обнаружим некий, безусловно, не-физический осадок.

Эти остатки — самое очевидное во вселенной, при­чем настолько очевидное, что будоражимые и подстре­каемые хитроумной игрой нашего воображения — то помещающего их на наружную поверхность нервных окончаний, то переносящего их за пределы этих окон­чаний, в окружающее пространство, — они создают видимость огромного внешнего мира яркого света и буйных красок, острых запахов и звучащих наперебой

[21]

громких звуков. Все вместе они сливаются в изуми­тельнейший вихрь из четко различимых явлений. Именно его и надо рассмотреть после того, как физика скажет свое слово.

ФИЗИКА. — В вышеизложенном нет ничего уди­вительного. Конечная задача физики — отыскать, вы­делить и описать такие элементы природы, которым можно было бы приписать существование, независи­мое от существования какого бы то ни было непосред­ственного наблюдателя. Следовательно, физика — наука, специально предназначенная для изучения не вселенной вообще, а того, что предположительно ос­тается в ней, если изъять из нее все проявления чисто сенсорного характера. С самого начала она не выказы­вает никакого интереса к цвету, звуку и тому подоб­ным непосредственно воспринимаемым явлениям, которые зависят от присутствия непосредственного наблюдателя и не существуют в его отсутствие; и огра­ничивается языком и набором понятий, пригодных только для описания фактов, относящихся к ее собст­венной четко очерченной области.

ПСИХОЛОГИЯ И ПСИХИЧЕСКИЕ ЯВЛЕНИЯ. — Исследуя научным путем положение, в котором мы оказались, мы, разумеется, не можем пренебречь изу­чением группы явлений столь многочисленных и оче­видных, что поначалу кажется, будто они-то и образу­ют весь известный нам мир. Постепенно зарождается отдельная дисциплина, пытающаяся объяснить эти и добрую долю других отброшенных физикой явлений. Эта наука была названа психологией, а факты, с кото­рыми ей приходится иметь дело и которые существуют только в присутствии непосредственного наблюдате­ля, — ментальными или, говоря более привычным языком, психическими.

[22]

ГЛАВА III

С научной точки зрения неопровержимо, что мозг как часть физического механизма не может самостоя­тельно и из ничего сотворить ни одно из тех ярких психических явлений, которые мы называем «цве­том», «звуком», «вкусом» и т.д. Но вместе с тем экспе­риментально установлено, что эти явления не возни­кают без определенного раздражения соответствую­щих органов чувств. Более того, их природа обуслов­ливается природой задействованного органа чувств:

цвет и свет сопровождают деятельность глазных нер­вов; звук связан с наличием уха, а вкус — нёба. Психи­ческие явления различны постольку, поскольку раз­лично устройство органов чувств. Цвета, восприни­маемые человеком, варьируются от фиолетового до темно-красного в зависимости от длины волн элек­тромагнитных лучей, падающих на глаз. Если чуть увеличить длину волны, соответствующим психиче­ским опытом будет лишь ощущение тепла. Однако из­вестно, что при очень незначительном изменении за­действованных элементов зрительного восприятия ощущение тепла должно сопровождаться восприяти­ем видимого инфракрасного цвета.

Следовательно, физический мозг, — хотя он и не может создать такие чувственно воспринимаемые яв­ления — играет решающую роль в определении их при­роды и в силу этого служит важным фактором в любом порождающем их процессе.

До сих пор мы, как правило, резюмировали про­блему в осторожном утверждении о том, что конкрет­ные психические явления, с одной стороны, и соот­ветствующие им раздражения органов чувств, с дру-

[23]

гой, непременно сопутствуют друг другу или протека­ют, так сказать, по параллельным линиям во времени. Это утверждение, однако, никоим образом не выдает­ся за «объяснение»: оно есть всего лишь простейший способ сообщить о рассматриваемых фактах, не при­бегая к разнообразным метафизическим трактовкам.

ПСИХОФИЗИЧЕСКИЙ ПАРАЛЛЕЛИЗМ. -Концепция, в соответствии с которой параллелизм нервных* и психических явлений распространяется на весь доступный наблюдению мыслительный опыт, иначе говоря, о том, что нет доступной наблюдателю психической активности без соответствующей актив­ности мозга, называется «психофизическим параллелиз­мом», причем активность одного рода считается «кор­релятом» активности другого рода, и наоборот.

Доказательств этой концепции предостаточно. На­пряженное размышление приводит к утомлению моз­га; препараты, отравляющие мозг, влияют на рассу­дочную деятельность; ухудшение состояния мозга от­ражается на способности запоминать новую инфор­мацию. Более того, сотрясение мозга, по-видимому, уничтожает всю память о событиях, непосредственно предшествовавших инциденту. Действительно, имен­но неудавшаяся попытка пациента вспомнить причи­ны несчастного случая заставляет врача диагностиро­вать сотрясение мозга. Это дает нам в руки почти не­опровержимое доказательство того, что средство при­поминания — «следы в мозге»; и для того чтобы они наверняка запечатлелись, требуется некоторое время.

Факт существования таких следов в мозге (обособ­ленных дорожек, проторенных потоками нервной энергии) хорошо известен. Установлено также, что чем выше способность человека к ассоциативному

* Т.е. физических (прим. пер.).

[24]

мышлению, тем многочисленнее дорожки в его мозге и замысловатее их разветвления.

НАБЛЮДАТЕЛЬ. — В рамках нашего введения мы, наконец, приблизились к очень кроткому созда­нию, известному в современной науке под именем «Наблюдатель». Невозможность полностью избавить­ся от этой фигуры постоянно затрудняет исследова­ние внешней реальности. Как бы мы ни изображали вселенную, изображенное всегда будет нашим творе­нием. Вместе с тем верно, по-видимому, и другое ут­верждение: как бы мы ни пожелали раскрасить нашу картину, мы вынуждены делать это имеющимися у нас красками. Однако нет никаких причин, по кото­рым какое-либо из указанных ограничений сделало бы недействительным полученный результат — карту, позволяющую нам в безопасности продолжать свой путь. Более того, мы можем ее проверить. И, как сви­детельствует опыт, проверка подтверждает надеж­ность карты. В этом — оправдание наших поисков знания.

Следует отметить, что на основании изучения нари­сованной картины мы всегда можем сделать некото­рые выводы относительно характера и положения ос­тавшегося за ее рамками художника. Действительно, науке часто приходится признавать, что определен­ные изменения в наблюдаемых явлениях или их осо­бенности объясняются лишь подразумеваемыми из­менениями или особенностями самого наблюдателя.

В любой науке изучение наблюдаемых явлений на­чинается с точной регистрации и классификации раз­личий между ними. Обнаружив впоследствии, что различия порождены природой или действиями на­блюдателя, мы можем увидеть в этом объяснение раз­личий и соответствующим образом строить научные

[25]

схемы; но такое добавление к нашему знанию отнюдь не обесценивает про веденного нами ранее анализа на­блюдаемых различий.

Все науки имеют дело только с идеальным наблюда­телем — до тех пор, пока не докажут обратного. И пси­хология — не исключение. Наблюдателем считается в психологии любой нормальный человек. Тот же са­мый наблюдатель в конечном счете используется и в физике. Когда психолог говорит о цвете «после-впе­чатлении», а физик — о спектре звезд, то в обоих слу­чаях подразумевается присутствие одного и того же идеального наблюдателя — причем наблюдателя, раз­личающего цвета.

Для этого наблюдателя принципы психофизиче­ского параллелизма звучат, признаться, не особенно обнадеживающе, ибо предполагается, что с прекраще­нием работы мозга прекращаются и психические явле­ния. Более того, применяемый в науке способ отодвижения наблюдателя как можно дальше — с целью как можно полнее приблизить изображаемое к наблюдае­мому — низводит его до положения беспомощного со­зерцателя, у которого не больше возможностей вме­шиваться в происходящее, чем у сидящего в кинозале зрителя — изменить развитие сюжета на экране. Мало утешения и от изучения различных метафизических трактовок (ни одна из них не дает объяснения) паралле­лизма между умом и телом. Идеалисты и реалисты мо­гут горячо спорить о том, в какой степени наблюда­тель, так сказать, окрашивает наблюдаемые им явле­ния; но из сделанных ими выводов не следует, что он способен изменить возникшую у него цветовую гамму или саму воспринятую именно в таких цветах вещь — ни тем более продолжать наблюдение тогда, когда не наблюдается никакой мозговой активности.

[26]

АНИМИЗМ. — В данном контексте нельзя не упо­мянуть о небольшой, но очень мощной группе фило­софов, известных как «анимисты». В XX веке ведущим представителем анимизма, бесспорно, является про­фессор Уильям Макдугалл, в чьей книге «Тело и ум» самым добросовестным образом изложены аргументы за и против этой теории. Я действительно не могу при­помнить никого больше, кто бы сформулировал пози­цию противников анимизма с такой поразительной силой.

Согласно анимизму, наблюдатель — это все что угодно, только не «пустое место», не «наделенный сознанием автомат». Разумеется, он может находиться за пределами нарисованной вселенной, но он — «ду­ша», обладающая способностью вмешиваться в ход наблюдаемых событий и изменять их, иначе говоря, ум, который не только считывает показания мозга, но и использует последний в качестве своего орудия, — точно так же владелец механического пианино может либо слушать исполняемую на нем музыку, либо сам играть на нем.

Подразумевается, что подобный наблюдатель спо­собен пережить разрушение наблюдаемого им мозга. Что касается вмешательства с его стороны, то с физи­ческой точки зрения против этого нет неопровержи­мых возражений. Макдугалл приводит имеющиеся описания и сам выдвигает различные способы осуще­ствления такого вмешательства без увеличения или уменьшения количества энергии в нервной системе.

Обыватель всегда недоумевает, почему подавляю­щее большинство ученых столь хладнокровно отверга­ют идею «души». Верующий человек в особенности не может понять, почему его доводы вызывают не просто отпор, но жалкое презрение. За объяснением, впро-

[27]

чем, далеко ходить не надо. Не стоит приписывать эту идею неумеренному тщеславию людей (хотя такое иногда делается по недомыслию); ибо в конечном сче­те чернорабочий, который может завернуть в трактир и заказать кружку пива, вызывает несравненно больше восхищения, чем самый огромный ком застывшей слякоти, когда-либо проплывавший в небесах. Идея «души», несомненно, впервые зародилась в уме пер­вобытного человека как результат наблюдения за сно­видениями. Будучи невежественным, он заключил, что во сне оставляет свое спящее тело в одной вселен­ной и отправляется странствовать в другую. Считается, что не будь этого дикаря, мысль о «душе» никогда не пришла бы на ум человечеству; и поэтому аргументы, приводимые в дальнейшем в поддержку идеи со столь сомнительным прошлым, могут и не заслуживать чьего-либо серьезного внимания.

[28]

ГЛАВА IV

ПРЕДСТАВЛЕНИЯ. — Итак, психология должна начинать с описания наблюдаемых явлений (букваль­ный перевод слова «феномены»), не делая предвари­тельных суждений об их причинах. И хотя психология может говорить об этих явлениях как о вещах, не сле­дует приписывать ей утверждение, будто они в основе своей нечто большее, чем следствия, связанные с ра­ботой мозга. С самого начала она оставляет этот во­прос открытым.

ПОЛЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ. — Все подобного рода явления психология величает «представлениями» и помещает их в индивидуальном «поле представления» каждого человека. (Мы предпочитаем использовать этот термин вместо более привычного, но недостаточ­но определенного термина «поле сознания».) В любой данный момент времени поле представления содер­жит в себе явления, доступные наблюдению. Для пояс­нения сказанного приведем конкретный пример. Сейчас вы читаете эту книгу, и ваше поле представле­ния содержит в себе зрительные явления в виде печат­ных букв слова, на котором задержалось ваше внима­ние. Одновременно в него входит и другое зрительное явление — число, набранное мелким шрифтом в кон­це страницы. Вы его «не заметили», но оно, несомнен­но, находилось в пределах области, охватываемой ва­шим взором; оно воздействовало на ваш мозг через глаз, и его психический «коррелят» предлагался ваше­му вниманию. Это утверждение справедливо и для множества других зрительных явлений. Чуть пораз­мыслив, вы также признаете, что поле должно было содержать в себе ряд мышечных ощущений, представ-

[29]

ленных вашему мнению, но оставшихся «незамечен­ными»: давление на ваше тело, кое-какие звуки и при­ятное чувство от наполнения легких воздухом при ды­хании.

ВНИМАНИЕ. — Опрометчиво полагать, будто эти оставшиеся относительно незамеченными явления не были сознательно наблюдаемы. Глядя на падающий снег, можно сосредоточить внимание на одной летя­щей снежинке, но это не значит, что остальные вы не воспринимаете. Исчезни они, оставив кружиться в воздухе лишь одну эту снежинку, их исчезновение мгновенно насторожило бы вас и отвлекло бы ваше внимание от прежде интересовавшего вас объекта. Когда вы слушаете оркестр, нет необходимости отры­ваться от исполняемой музыки с целью убедиться, что сидящий впереди и раздражающий вас господин пере­стал отбивать такт программкой. И все же наблюде­ние, по-видимому, концентрируется, как правило, на какой-то определенной части представлений, хотя мы и не имеем психических доказательств того, что это не дело привычки. Сконцентрированное таким образом наблюдение называется «вниманием». Принято гово­рить, что участок поля, на котором сосредоточено внимание, находится в «фокусе внимания». Известно также, что в самом фокусе и вокруг него внимание мо­жет концентрироваться с различной степенью интен­сивности.

В физиологии (науке, изучающей мозг как физиче­ский орган) полем представления считалась бы та об­ласть головного мозга, которая в данный конкретный момент была бы в состоянии активности, связанной с порождением психических явлений, а фокусом вни­мания — та дорожка мозга, по которой протекал бы максимальный поток нервной энергии. Кто-нибудь,

[30]

вероятно, тотчас предположил бы, что максимальный поток создается объектом, наиболее сильно возбуж­дающим чувства; но это не всегда так. Внимание про­голодавшегося человека при его приближении к обе­денному столу приковано не к ослепительно сверкаю­щим серебряным приборам, а к подрумяненной ба­раньей отбивной — гораздо менее приметному возбу­дителю чувств. Итак, внимание может либо следовать за чем-то внешним, либо направляться чем-то изнут­ри организма. Если приписать эту направляющую си­лу конечному наблюдателю, то мы должны были бы признать за ним статус полностью развившейся ani­mus, наделенной способностью вмешиваться в ход со­бытий. Ибо любому школьнику известно, что концен­трация внимания оказывает примечательное воздей­ствие на образование воспоминаний. И все же физио­лог стал бы настаивать на том, что нет необходимости думать, будто такая направленность внимания изнут­ри зарождается где-то за пределами внутреннего со­стояния мозга, понимаемого чисто механически.

Далее, в каждый конкретный момент поле пред­ставления может содержать в себе, помимо рассмат­риваемых нами чувственных явлений, великое мно­жество других доступных наблюдению явлений, на­пример, «образов, запечатленных в памяти*».

К какому же роду явлений относится «образ, запе­чатленный в памяти»?

ВПЕЧАТЛЕНИЯ. — Представления можно разде­лить на два четко разграниченных класса. К первому

* Спешу извиниться перед современными психологами за воскрешение древнего слова «образ». Впрочем, они скоро убе­дятся, что его употребление здесь совершенно оправдано, хотя в данном контексте оно означает всего лишь повторное ис­пользование определенной «диспозиции», иначе говоря, по­вторное возбуждение определенной дорожки мозга.

[31]

принадлежат явления, которые наблюдатель непо­средственно приписывает действию внешних органов чувств или нервных окончаний. Их связь с функцио­нированием этого наружного механизма подтвержда­ется двумя в равной мере значительными фактами: во-первых, движение упомянутых органов или нервных окончаний или внешнее соприкосновение с ними ве­дет к изменению природы наблюдаемых явлений; во-вторых, при отсутствии такого рода движений или внешних соприкосновений явления остаются неиз­менными и неустранимыми. Попросту говоря, их «нельзя устранить по желанию». Эти явления называ­ются «впечатлениями».

ОБРАЗЫ. — А теперь мысленно нарисуйте интерь­ер какой-нибудь запомнившейся вам комнаты. На­блюдаемое вами сейчас, несомненно, есть зрительное представление — картинка, нарисованная в уме. Соз­дать ее не значит сказать самому себе: «Так, посмот­рим... в этом углу стоит софа, в том пианино, а цвет ковра такой-то и такой-то». Скорее все, что вспомина­ется, одновременно предстает перед вашим взором в одном видении. Впрочем, если вы хотите полностью удостовериться в том, что подобные зрительные кар­тинки не создаются вами нарочно из перечня запом­нившихся и выражаемых в словесной форме деталей, проведите следующий эксперимент. Внимательно смотрите на пейзаж, изображенный на картине; затем по прошествии получаса попробуйте визуализировать увиденное. Вы обнаружите, что способны вновь на­блюдать большую часть той цветовой гаммы, в кото­рую окрашены первоначальные впечатления, а имен­но, особые оттенки оливкового, коричневого, серого цветов, хотя многие из этих цветов не поддавались ху­дожественному анализу, не говоря уже об их словес-

[32]

ном описании. Итак, вы должны видеть в качестве «образа» сочетание цветов, аналогичное сочетанию, увиденному вами раннее в качестве впечатления.

ПРИВКУС ВНЕШНЕЙ РЕАЛЬНОСТИ. — Между впечатлением и соответствующим образом существу­ет различие, которое озадачивает любого психолога при попытке описать его. Речь идет о наличии или от­сутствии того, что иногда называют «живостью ощу­щений», а я предпочел бы определить как «привкус внешней реальности». По сравнению с непосредст­венно созерцаемой комнатой комната, данная в вос­поминании, кажется нереальной, хотя и достаточно реальной, чтобы быть узнаваемой в качестве зритель­ного, а не слухового образа. Или возьмите другой при­мер. Ударьте по краю бокала и вслушайтесь в затихаю­щий звук. Он ослабевает все больше и больше, пока, наконец, совсем не исчезнет. Но до последнего мо­мента в нем (как указывает Уорд) сохраняется привкус внешней реальности. После его полного исчезнове­ния вы можете припомнить его звучание перед тем, как он навсегда умолк. Эта память о звуке — слуховой образ; он наделен всеми тональными характеристика­ми первоначального впечатления, но лишен присут­ствия внешней реальности.

Или сравните истинный образ, то есть «образ, запе­чатленный в памяти», с явлением, обычно называе­мым «после-впечатлением». Оно легко наблюдаемо. Если в течение 60 секунд вы будете смотреть на яркий красный абажур, а затем переведете взгляд на пото­лок, то через пару секунд вы увидите немного размы­тое зеленое пятно в форме абажура. Оно тусклое, прак­тически не имеет каких-либо резко обозначенных де­талей, окрашено в цвет, противоположный (дополни­тельный цвету первоначального впечатления, и, пол-

[33]

ностью лишенное объемности, кажется абсолютно плоским. Тем не менее, оно обладает привкусом внешней реальности. Оно перемещается, если пере­мещается ваш взор. Однако, следя за плавающим пе­ред вами зеленым пятном, вы можете наблюдать и ис­тинный, запечатленный в памяти образ первоначаль­ного впечатления от абажура. Он красного цвета, по­зволяет различить довольно много деталей и выглядит трехмерным, то есть обладает глубиной, восприни­маемой бинокулярным зрением.

Минут через пять, когда исчезнут все следы зелено­го «после-впечатления», вы по желанию сможете на­блюдать запечатленный в памяти четкий образ и крас­ного абажура, и зеленого пятна.

Итак, образы — это явления, совершенно отлич­ные от просто исчезающих впечатлений.

[34]

ГЛАВА V

ЦЕПОЧКА ВОСПОМИНАНИЙ. - Когда вы пы­таетесь припомнить последовательность однажды на­блюдаемых впечатлений, относящиеся к ним образы наблюдаются вами именно в том порядке, в каком по­лучены первоначальные впечатления, такое располо­жение называется, как известно, «цепочкой воспоми­наний». Примечательно, что процесс припоминания событий в последовательности их возникновения по­рой требует очень значительных умственных усилий. Но если вы позволите своему уму просто блуждать, как во сне наяву, — не преследуя сознательно никакой определенной цели, то очередность наблюдаемых при этом образов будет мало соответствовать ранее наблю­давшейся последовательности событий.

ЦЕПОЧКА ИДЕЙ. — Эта любопытная очеред­ность возникновения образов называется «цепочкой идей», и, вероятно, довольно существенным является тот факт, что простое, никак не направляемое следова­ние за цепочкой идей, по-видимому, не предполагает никаких умственных усилий или утомления.

Почти каждый человек наверняка забавлялся тем, что вновь прослеживал цепочку идей, которая приво­дила его — без всякого сознательного намерения с его стороны — к мысли или воспоминанию о чем-то кон­кретном. Тогда он говорил себе: «Я увидел это, и это воскресило во мне память о том-то и том-то и навело меня на мысль о том-то и том-то». И так далее. Приве­дем, однако, конкретный пример.

Сейчас вечер. Передо мной стоит чашка с каемкой из черных и белых квадратов, расположенных в шах­матном порядке. Ее вид (впечатление) «привело» меня

[35]

к запечатленному в памяти образу напольного линолеумного покрытия с шахматным рисунком, которое ут­ром я использовал для эксперимента, позволяющего получить после-впечатления. Тогда, во время опыта, я думал об описании этих явлений Уордом в «Британ­ской энциклопедии»; и теперь передо мной возник образ этого красного тома (у меня малоформатное из­дание). Вслед за ним появился образ открытой страни­цы в этом томе и очень живой образ ощущения глазно­го напряжения, сопутствующего чтению. Это «приве­ло» меня к образу очков, которыми я иногда пользу­юсь. А он в свою очередь «привел» меня к образу лупы:

я позаимствовал ее вчера утром в магазине рыболов­ных принадлежностей, чтобы рассмотреть мушек для ловли форели. Это «привело» меня к образу моего приятеля — его позы в момент, когда он просил меня купить для него мушек. Это «привело» меня к прият­ному образу 2,5-футовой форели, которую я два дня назад поймал в пруду моего приятеля. Итак, начав с чайной чашки, я добрался до форели.

Исследование природы цепочки идей проливает свет на следующие факты.

РОДОВЫЕ ОБРАЗЫ. — Если в различные проме­жутки времени внимание задерживалось на несколь­ких частично схожих впечатлениях, то, помимо ряда соответствующих им образов, запечатленных в памя­ти, можно наблюдать смутный совокупный образ, со­стоящий лишь из ключевых элементов, свойственных всем упомянутым отдельным образам. Например, все образы сотен курительных трубок, которые я когда-либо видел, держал в руках и курил, содержат в себе не­кий общий элемент, теперь воспринимаемый мной в виде нечетко определенного образа трубки вообще. Он обладает всеми существенными характеристика-

[36]

ми, позволяющими отличить трубку от любого друго­го предмета, скажем, от зонта. Эта «трубка вообще» имеет чашечку для закладывания табака, трубкообразный мундштук, иначе говоря, имеет внешний вид приспособления для курения. Но у этого неопреде­ленного образа нет ни малейшего признака специфи­ческого цвета или точных размеров. И все же он, по-видимому, является ядром всех определенных образов конкретных трубок, хранящихся в кладовой моей па­мяти; ибо если направить туда внимание, тотчас станут доступны наблюдению образы то одной, то другой конкретной трубки.

Эти расплывчатые, почти бесформенные обобщен­ные образы называются «родовыми образами». Они, похоже, аналогичны центральным узлам, по отноше­нию к которым конкретные, определенные образы выступают в качестве расходящихся во все стороны нитей.

АССОЦИАТИВНАЯ СЕТЬ. - Многие из этих ни­тей — определенных образов, — очевидно, могут так­же исходить и из других родовых образов. Например, вполне определенный образ конкретной деревянной чашечки для закладывания табака может принадле­жать, с одной стороны, к родовому образу «трубки», а с другой — к родовому образу, называемому мной «об­работанное по волокну дерево». Одним из компонен­тов последнего может быть конкретный образ лакиро­ванного стола из орехового дерева, который, в свою очередь, может быть также и нитью, ведущей к родово­му образу «мебели». Нить от образа «мебели», скажем, образ конкретного гарнитура, увиденного в витрине магазина, может соединяться с родовым образом «ан­тиквариата». Итак, мы натолкнулись на нечто вроде сети, состоящей из узлов (родовых образов) и расходя-

[37]

щихся от них нитей (определенных образов); по ней внимание наблюдателя может скользить без всякого сознательного усилия с его стороны. Идеи, между ко­торыми существует подобная связь, графически изо­бражаемая в виде сети из узлов и нитей, считаются «ассоциативно связанными». Поэтому описываемую нами структуру можно назвать «ассоциативной се­тью».

По общему признанию, ассоциации бывают двух типов: по сходству — когда одно событие вызывает в памяти схожее, но произошедшее ранее событие; и по смежности — когда воспоминание об одном из двух последовательных событий ведет к припоминанию второго.

С точки зрения физиолога ассоциативная сеть — это просто сеть дорожек в мозге, причем «узлами» ее являются области или паттерны мозга, а «соедини­тельными нитями» — дорожки, относящиеся сразу к двум и более областям. Это предположение, по-види­мому, адекватно объясняет все явления ассоциации, и, кроме того, насколько мне известно, ни одна другая теория не может объяснить ассоциации по сходству.

Путь, по которому следуют идеи, образующие це­почку, похоже, в значительной степени обусловлива­ется — при отсутствии каких-либо других направляю­щих факторов — «свежестью» образов. При прочих равных недавно сформированный образ притягивает блуждающее внимание сильнее, чем давно позабы­тый. В приведенном выше примере цепочки идей, на­чинавшейся с чайной чашки, все образы относились к недавним событиям. Так, шахматный узор на чашке привел меня не к шахматам — очень примечательному родовому образу, а к увиденному утром куску линоле­ума. С точки зрения физиологии это должно было бы

[38]

означать, что недавно использованные дорожки в мозге пропускают потоки нервной энергии лучше, чем долгое время неиспользуемые.

Вероятно, предполагаемая «цепочка воспомина­ний» есть не более, чем конкретный маршрут по ассо­циативной сети — маршрут, недавно пройденный. Попытавшись проследить «цепочку воспоминаний» дальше в обратном направлении, вы обнаружите, что путь утратил четкие ориентиры: образы больше не возникают, так сказать, по собственному почину в не­изменно правильной последовательности. Теперь вы вынуждены подсобить своей памяти рассуждениями о том, каково должно было быть следующее событие; и случается, что разум подводит.

СНОВИДЕНИЯ. — Подобно многим другим мен­тальным явлениям, сновидения в большинстве своем состоят из образов, поставляемых ассоциативной се­тью. Однако они существенно отличаются от обычно­го блуждания ума. В последнем случае почти всегда частично задействован рассудок, определяющий мар­шрут движения по сети. Но сновидения человека, по-видимому, в значительной мере лишены этого води­тельства, и их образы предстают реальными — хотя и на удивление зыбкими — эпизодами рассказа о его собственных похождениях, лишь частично осмыслен­ного.

ИНТЕГРАЦИЯ. — Иногда ассоциация между об­разами бывает достаточно ясной; но обычно ассоциа­ции принимают любопытную форму, известную как «интеграция». Под этим словом мы понимаем «комби­нацию ассоциативно связанных образов, составляю­щие элементы которой качественно различны» (Оп­ределение взято из «Dictionary of Philosophy and Psychology» Baldwin'a.) Например, образ розового

[39]

платья, увиденного в понедельник в витрине магазина, и образ молоденькой продавщицы, повстречавшейся во вторник в том же месте, могут — во сне, приснив­шемся в ночь со вторника на среду — скомбинироваться в единый образ продавщицы, одетой в розовое платье. Однако при пробуждении оба компонента приснившегося, а затем припоминаемого образа — платье и девушка — четко различимы как образы двух первоначально отдельных впечатлений.

* * *

ПОНЯТИЯ. — Следует отметить, что в приведен­ном выше перечне определений мы не пытались ко­пать глубже «образов» — той группы мыслительных процессов, для объяснения которой имеется наготове теория психофизической связи. Мыслительные про­цессы более высокого порядка до сих пор не были по­няты как следует или, возможно, были поняты приват­но. Наши познания о них поддаются описанию лишь в самых общих чертах. Существуют, по-видимому, не­кие обобщающие идеи — «понятия», используемые на­ми тогда, когда мы думаем о таких родах деятельности, как, например, «питание», «игра», «воображение» или о «трудности», «истине», «обмане», «различии». Впро­чем, остаются сомнения относительно того, можно ли на законном основании собирать их вместе под одним групповым названием. Сравните «питание» и «разли­чие». Не исключено, что первая идея есть не более, чем раздражение более широко определяемых линий како­го-то обширного паттерна в сплетении дорожек мозга;

тогда как вторая требует увязки с каждой формулируе­мой нами единичной идеей.

[40]

Именно здесь анимист имеет возможность развер­нуть решающий бой в защиту предполагаемой спо­собности наблюдателя вмешиваться в ход событий. Но материалист и тут, вероятно, будет протестовать против незаконного проникновения на значительную часть спорной территории. Ибо очевидно, что человек с поврежденным болезнью мозгом может забыть смысл слова «питание» или довольно смутно пред­ставлять себе «различие» между им самим и кузнечи­ком.

Наш путь, однако, не пролегает через это специфи­ческое поле боя, хотя мы и проходим на расстоянии выстрела от сражающихся. От них мы, впрочем, мо­жем почерпнуть информацию о том, что понятия час­то служат путеводными знаками для передвигающего­ся по ассоциативной сети внимания. Не направляемое ничем внимание едва ли задержится на каком-нибудь понятии без того, чтобы секундой позже не натолк­нуться на родовой или даже конкретный образ, явно связанный с главной идеей.

* * *

Прежде чем перейти к следующему разделу, жела­тельно внести полную ясность по поводу одного из ас­пектов психологии. В любой науке новые факты обна­руживаются путем:

1) логической дедукции из ранее установленных фактов;

2) эксперимента;

3) применения обоих методов, подкрепляющих друг друга.

Факт, относящийся только к группе 2 (т.е. тот, ко-

[41]

торый не был логически выведен из других фактов), требует гораздо больше экспериментальных доказа­тельств, чем факт из группы 1. Если же он, предполо­жительно, вовсе не выводим из имеющихся в нашем распоряжении знаний (например, тот факт, что мы испытываем «боль», когда чрезмерно раздражен опре­деленного рода нерв), его нельзя считать полезным с научной точки зрения, пока он не будет удовлетворять условию — «быть доступным любому человеку для на­блюдения» («Dictionary of Philosophy and Psychology» Baldwin'a). Великое множество психологических фак­тов принадлежит именно к этому разряду «невыводи­мых»; и имеющий с ними дело психолог следует пра­вилам науки. Он не считает достаточным сказать, что безупречно честные и пользующиеся непререкаемым авторитетом люди исследовали такие-то и такие-то ментальные феномены и в результате установили... напротив, в его суждениях (в отличие от его размыш­лений) всегда будет подразумеваться: «Проделайте со своим умом то-то и то-то и вы увидите, что природа фактов такая-то и такая-то».

Факт, интересующий нас в этой книге, при первом его обнаружении казался относящимся только к груп­пе 2 и требовал соответствующего метода рассмотре­ния. Затем мы выясняем, что он принадлежит к груп­пе 1 (т.е. прямо выводим из уже установленных фак­тов). И, наконец, мы представляем его читателю как факт, входящий в группу 3.

[42]

ЧАСТЬ II

ГЛАВА VI

В этом разделе необходимо вкратце поведать о по­рой прискорбных и практически не относящихся к де­лу (о чем уже намекалось во втором абзаце главы 1) со­бытиях. Они, заметим, как две капли воды похожи на ставшие уже классическими примеры пресловутого «ясновидения», «астральных путешествий» и «вестей от умерших или находящихся при смерти людей». Эти инциденты были описаны только по причине их на­глядной убедительности (читатель, знакомый с тем, что писалось по поводу психологических доказа­тельств, оценит это) и еще потому, что они — «состав­ная часть «рассказа о ходе исследования». Однако, рассмотренные под иным углом зрения, эти события приобретают исключительную ценность. Ведь у меня не было необходимости получать информацию о них из вторых рук — от какого-нибудь «ясновидящего» или «медиума» (как то обычно бывает), иначе говоря, информацию, в которой содержится масса ложных предположений и пропущены все важные моменты.

Все эти события произошли со мной.

* * *

Первый случай дает прекрасный пример того, что с легкостью можно принять за ясновидение.

Он произошел в 1898 году в Сассексе, где я прожи­вал в гостинице. Однажды ночью мне приснилось, будто я спорю с одним из приезжих о том, сколько

[43]

сейчас времени. Я уверял, что была половина пятого пополудни, он же настаивал на половине пятого утра. С кажущейся нелогичностью, свойственной всем снам, я заключил, что мои часы остановились. Выта­щив часы из карманы жилета и взглянув на них, я убе­дился, что так оно и есть: они стояли и стрелки пока­зывали половину пятого. Тут я проснулся.

Сон этот был для меня особенным (в силу обстоя­тельств, не имеющих отношения к содержанию дан­ной книги), и под воздействием всей совокупности причин я зажег спичку, чтобы выяснить, действитель­но ли мои часы не ходят. К моему удивлению у изголо­вья кровати, где они обычно лежали, их не оказалось. Я встал с постели, поискал вокруг и обнаружил их на комоде. Они — я был уверен — стояли, и стрелки по­казывали половину пятого.

Разгадка случившегося, думалось мне, проста. Ча­сы, должно быть, остановились вечером предыдущего дня, что я, по-видимому, не преминул заметить. Но потом я забыл этот факт и вспомнил о нем уже во сне. Удовлетворившись таким объяснением, я завел часы, но стрелки переводить не стал, поскольку не знал точ­ного времени.

На следующее утро я спустился вниз и направился к ближайшим настенным часам, чтобы правильно по­ставить стрелки. Если мои часы, размышлял я, остано­вились вечером предыдущего дня, а я завел их только ночью и неизвестно когда, то они должны отставать на несколько часов.

К моему великому изумлению оказалось, что стрелки отставали всего на 2—3 минуты — и приблизи­тельно столько же времени прошло между моим пробу­ждением и заводом часов.

Значит, часы остановились именно в тот момент,

[44]

когда я видел сон, который, вероятно, и приснился мне потому, что я не слышал привычного тиканья. Но тогда каким образом я увидел во сне, что стрелки оста­новились на половине пятого, как и было на самом де­ле?

Если бы кто-нибудь рассказал мне подобную сказ­ку, я, наверное, заявил бы, что весь этот эпизод — от начала и до конца, включая подъем с постели и завод часов — ему приснился. Но самому себе я не мог дать такого ответа. Я знал, что находился в бодрствующем состоянии, когда вставал и смотрел на часы, лежав­шие на комоде. Тогда чем объяснить случившееся? Ясновидением — видением через пространство в тем­ноте сквозь опущенные веки? Можно даже предполо­жить существование каких-то неведомых лучей, обла­дающих способностью проникать описанным выше образом и вызывать «видение», чему я, впрочем, не ве­рил. Часы-то лежали выше уровня моих глаз! Да и что это за лучи, которые огибают углы?

Из Сассекса я направился в Сорренто, Италию. Од­нажды утром я проснулся и, еще нежась в постели, за­хотел узнать время. У меня не хватало сил взглянуть на часы. Ведь они лежали на маленьком столике по ту сторону москитной сетки и до них можно было дотя­нуться, но увидеть нельзя, если голова находится на подушке. Тогда мне вздумалось провести экспери­мент и выяснить, удастся ли мне и на этот раз посмот­реть на часы якобы «ясновидческим» способом. За­крыв глаза и сосредоточенно думая о том, сколько сейчас времени, я погрузился в полудрему — одно из тех состояний, когда все еще осознаешь происходя­щее. Мгновение спустя я обнаружил, что смотрю на часы. Видение было объемным: часы вертикально ви­сели в воздухе примерно в футе от моего носа, осве-

[45]

щенные дневным светом и окутанные густым белова­тым туманом, который заполнял оставшееся про­странство в поле зрения. Часовая стрелка показывала ровно восемь, минутная колебалась между 12 и 1, а се­кундная казалась бесформенным пятном. Я чувство­вал, что более пристальное рассмотрение пробудило бы меня окончательно. Поэтому я решил применить по отношению к минутной стрелке прием, которым пользуются при обращении с иглой призматического компаса, деля пополам дугу ее колебания. Получилось две с половиной минуты девятого. Затем я открыл гла­за, просунул руку под москитную сетку, схватил часы и, затащив их к себе, поднес к глазам. Я уже вполне оч­нулся ото сна и увидел, что стрелки показывали две с половиной минуты девятого.

На этот раз я, похоже, был приперт к стенке. Я сде­лал вывод, что обладаю каким-то загадочным даром видения — видения, позволяющего мне преодолевать преграды, проникать сквозь пространство и огибать углы.

Ноя ошибался.

* * *

Потом произошел случай совершенно иного рода. В январе 1901 года, возвращаясь с Англо-бурской войны на побывку, я остановился в Алассио, на Итальянской Ривьере. Однажды ночью мне присни­лось, будто я нахожусь, как мне тогда показалось, в Фашоде, местечке, расположенном вверх по течению Нила недалеко от Хартума. Сон был самым обыкно­венным, неярким, за исключением одной особенно­сти — неожиданного появления трех мужчин, бреду-

[46]

щих с юга. Их выцветшая полевая военная форма ста­ла белесой и превратилась в сплошные лохмотья. Из-под пыльных солнцезащитных касок виднелись заго­ревшие почти до черноты лица. По своему виду они очень напоминали солдат из колонны, с которой я не­давно совершал трэк по Южной Африке. Я и принял их за таковых. Но я недоумевал, зачем им понадоби­лось проделывать путь из Южной Африки в Судан. Когда я спросил их об этом, они заверили меня, что именно это они и делали. «Мы шли прямиком от Мы­са Доброй Надежды», — ответил один из них, а другой добавил: «Ну и натерпелся же я. Я едва не умер от жел­той лихорадки».

Прочие детали сновидения малосущественны. В то время мы регулярно получали из Англии «Дей-ли Телеграф». Наутро после той ночи мне приснился описанный сон, я раскрыл за завтраком очередной номер газеты, и мой взгляд сразу упал на кричащий за­головок:

ЭКСПЕДИЦИЯ «ДЕЙЛИ ТЕЛЕГРАФ»,

СЛЕДУЮЩАЯ ПО МАРШРУТУ МЫС ДОБРОЙ НАДЕЖДЫ - КАИР

прибыла в Хартум. От нашего специального корреспондента

Хартум, вторник (пять часов пополудни)

Совершив незабываемое путешествие, экспеди­ция, организованная «Дейли Телеграф», прибыла в Хартум и т.д.

В другой заметке, помещенной в той же газете, со-

[47]

общалось, что экспедицию возглавлял М. Лайонел Дэкл. Кроме того, позже я где-то прочел или услышал, что один из трех белых мужчин, входивших в состав группы, умер в пути, но не от желтой лихорадки, а от брюшного тифа. Но верно ли это и действительно ли экспедицию возглавляли три белых человека, я не знаю.

Теперь, по-видимому, надо сделать два замечания.

За несколько лет до случившегося я слышал о наме­рении М. Лайонела Дэкла предпринять подобного ро­да трансконтинентальное путешествие. Но вышло ли что-нибудь из его затеи, я не знал. И, разумеется, даже не подозревал о начале экспедиции.

Экспедиция прибыла в Хартум за день до опублико­вания соответствующего известия в Лондоне и, следо­вательно, задолго до описанного сновидения, по­скольку требовалось время на то, чтобы газета дошла из Лондона в Алассио; сон же приснился мне в ночь накануне ее получения. Это полностью исключало возможность какого-либо «астрального путешест­вия».

Объяснять случившееся я тогда и не пытался.

* * *

Следующий случай был настолько впечатляющим, что пришелся бы по вкусу каждому любителю чудес­ного.

Весной 1902 года Шестая моторизованная пехота, в составе которой я находился, расположилась лаге­рем близ развалин Линдлея в (бывшем) Оранжевом Свободном государстве. Мы тогда только что совер­шили «трэк»; газеты и почтовая корреспонденция доставлялись нам редко.

[48]

Однажды мне приснился необычайно яркий, но довольно неприятный сон. Я стоял на возвышенности — верхнем уступе какого-то холма или горы. Почва под ногами имела белый цвет и странное строение:

там и сям она была испещрена небольшими трещина­ми, из которых поднимались вверх струи пара. Во сне я узнал в этой возвышенности остров, прежде уже снившийся мне. Ему угрожало начинавшееся извер­жение вулкана. Увидев бьющие из-под земли струи пара, я сдавленным голосом прошептал: «Остров! Бо­же, скоро все взлетит на воздух!». Я читал и хорошо помнил об описании извержения Кракатау, когда морская стихия, устремившись по подводной расще­лине в скалах к самому сердцу вулкана, вдруг вскипе­ла и разорвала на куски целую гору. Тотчас меня охва­тило безумное желание спасти четыре тысячи (я знал численность населения) ни о чем не подозревавших обитателей острова. Но сделать это можно было толь­ко одним способом — вывезти их на кораблях. Затем стало твориться что-то ужасное: я метался по соседне­му острову, пытаясь уговорить недоверчивые француз­ские власти направить на помощь жителям находив­шегося в опасности острова все имеющиеся суда. Ме­ня посылали от одного начальника к другому, пока, наконец, я не проснулся от того, что во сне изо всех сил цеплялся за гривы лошадей, тащивших коляску не­коего мсье Ле Мэра, который отправлялся обедать и желал, чтобы я зашел к нему на следующий день, ко­гда откроется его контора. На протяжении всего сна меня неотступно преследовала мысль о количестве людей, оказавшихся в опасности. Я повторял это чис­ло каждому встречному и в момент пробуждения кри­чал: «Мэр, послушайте! Четыре тысячи человек по­гибнут, если...»

[49]

Теперь я уже не помню, когда нам доставили оче­редную партию газет, но среди них совершенно точно была «Дейли Телеграф». Я развернул ее и увидел сле­дующее сообщение:

ТРАГЕДИЯ НА МАРТИНИКЕ ИЗВЕРЖЕНИЕ ВУЛКАНА

Город сметен с лица земли Огненная лавина Около 40 000 жертв Британский пароход в огне

Одна из самых жутких в истории человечества тра­гедий разыгралась в некогда процветавшем городе Сент-Пьер, торговой столице французского острова Маритиника в Вест-Индии. В четверг в 8 часов утра вулкан Монт Пеле, безмолвствовавший целое столе­тие... и т.д.

Однако нет нужды повторять рассказ о самом тра­гическом в современную эпоху извержении вулкана.

В той же газете, но в другой колонке, заголовок, на­бранный более мелким шрифтом, гласил:

ГОРА ВЗЛЕТАЕТ НА ВОЗДУХ

А ниже сообщалось о том, что выбросы песка из кратера вулкана на Сент-Винсенте вынудили шхуну под названием «Океанический странник» покинуть остров; однако пристать к о. Сент-Люсия ей не уда-

[50]

лось из-за неблагоприятных течений, направлявших­ся в сторону, противоположную Сент-Пьеру. В этом абзаце были такие слова:

«Когда она отплыла примерно на милю, началось извержение вулкана Монт Пеле».

Далее описывалось, как гора словно раскололась от подножья до вершины.

Не стоит и говорить о том, что вскоре корабли ста­ли вывозить уцелевших жителей на соседние острова.

Теперь необходимо сделать одно замечание.

По предположениям, число погибших составляло не 4 тысячи, как я непрестанно твердил во сне, а 40 000. Я ошибся на один ноль. Тем не менее, в спешке про­сматривая газету, я прочел приведенное там число как. 4 000; и впоследствии, рассказывая эту историю, я все­гда говорил, что напечатано было именно 4 000. И только через 15 лет, когда я наконец снял копию с упо­мянутого выше абзаца, я узнал, что на самом деле со­общалось о 40 тысячах.

Вскоре мы получили очередную партию газет; там приводились уточненные данные о действительной численности погибших. Но подлинные цифры не имели ничего общего с теми цифрами, которые мне приснились и померещились в первом сообщении. Итак, мое чудесное «ясновидение» подвело меня в са­мой существенной детали! Впрочем, даже промах до­казывал нечто очень важное, ибо откуда у меня во сне могла появиться мысль о 4 тысячах? Очевидно, она должна была прийти мне на ум в результате чтения га­зетного абзаца, из чего вытекало чрезвычайно непри­ятное предположение о том, что весь эпизод — следст­вие так называемой «идентификационной парамне­зии» и что никакого сна я не видел: просто по прочте­нии газетного сообщения мне почудилось, будто я ра-

[51]

нее видел во сне все детали, приведенные в упомяну­том абзаце.

Мои раздумья показали, что аналогичной могла быть и природа сновидения, связанного с путешест­вием от Мыса Доброй Надежды до Каира.

Однако чем больше я размышлял над двумя эпизо­дами, тем очевиднее становилось, что в обоих случаях именно такого рода сны и должны были присниться мне после прочтения печатных сообщений, иначе го­воря, эти сны оказались самыми заурядными снами, основанными на личных переживаниях, вызванных чтением. Но почему я мог верить, что оба сновидения не являлись ложными воспоминаниями, порожденны­ми актом чтения?

Не забывайте, что мне приходилось учитывать и случай с часами; а уж он, определенно, не укладывал­ся в рамки новой теории, если только я не был еще бе­зумнее, чем мог предположить.

И все же меня полностью удовлетворяло то, что сны об экспедиции и Монт Пеле не были ни «астраль­ными путешествиями» ни прямым видением сквозь огромные пространства, ни «посланиями» от реаль­ных действующих лиц описываемых событий. Эти сновидения порождены либо чтением газет, либо теле­патической связью с журналистом из «Дейли Теле­граф», написавшем упомянутые сообщения.

[52]

ГЛАВА VII

К моему великому облегчению, следующий случай, произошедший года два спустя, камня на камне не ос­тавил от теории «идентификационной парамнезии».

Мне приснилось, будто я стою на каком-то помос­те, сложенном из поперечных досок. С левой стороны его окаймляли перила, за которыми зияла бездонная пропасть, наполненная густым туманом. Над моей го­ловой, похоже, был навес, но я лишь смутно мог дога­дываться о нем, поскольку различал впереди себя только часть помоста с перилами на расстоянии 3—4 ярдов — все остальное скрывал туман. Вдруг я заметил, как из глубины пропасти поднимается нечто вроде шеста — длинное тонкое, темное. Он достиг помоста и, наклоняясь, пополз еще выше. Наконец шест упер­ся в навес — по крайней мере, так казалось по углу его наклона, ибо в тумане невозможно было разглядеть его верхушку. Я уставился на него. Он стал медленно перемещаться вверх-вниз, слегка касаясь перил. Че­рез секунду я понял, что за предмет находится передо мной. Я уже видел подобную штуку в фильме о пожа­ре, снятом в первые дни кинематографа. Тогда, как и теперь, меня также приводил в замешательство ка­чающийся шест, пока я не догадался, что это была вы­сокая струя воды, бьющей из шланга пожарной маши­ны и сфотографированной сквозь клубы дыма. В та­ком случае, подумал я, где-то на дне пропасти также должна быть пожарная машина, направляющая струю воды на окутанную дымом площадку с перилами, где я стоял. Только я осознал это, как сон стал просто тош­нотворным. На деревянный помост высыпала толпа людей, едва различимых в дыму. Они целыми группа-

[53]

ми падали вниз, оглашая пространство жуткими, сдавленными, прерывающимися криками. Затем не­ожиданно повалил густой черный дым и плотной заве­сой окутал все вокруг, включая и помост. Но стоны за­дыхающихся людей не умолкали. И я был несказанно рад, когда наконец проснулся.

На этот раз теория «идентификационной парамне­зии» была полностью исключена. После пробуждения я тщательно припомнил каждую деталь сновидения и только потом раскрыл утренние газеты; ничего отно­сящегося к сновидению в них не содержалось. Однако вечерние номера принесли ожидаемую весть.

Там сообщалось о сильном пожаре, вспыхнувшем на заводе в предместье Парижа. Я полагаю — хотя точ­но не уверен, — что речь шла о заводе по производству резины. Но в любом случае завод выпускал какие-то материалы, при горении выделявшие едкий дым. Огонь преградил путь молоденьким работницам, и они бросились к балкону, где могли находиться в отно­сительной безопасности. Однако принесенные лест­ницы оказались слишком короткими и не позволяли спуститься вниз. И пока добывали лестницы подлин­нее, пожарные машины направляли струи воды на балкон, не давая пламени перекинуться на это убежи­ще. Но вдруг произошло нечто не имеющее, как я по­лагаю, аналогов в истории пожаров. Из разбитых бал­конных окон стали вырываться наружу столь плотные клубы дыма от горящей резины или какого-то другого вещества, что несчастные девушки, хотя и стояли на свежем воздухе, все до последней задохнулись, преж­де чем подоспели лишь люди с новыми лестницами.

Этот сон еще больше озадачил меня: казалось, его вообще нельзя объяснить. «Ясновидение» — не объяс­нение, а бессмысленное выражение, простое призна-

[54]

ние необъяснимости явления. Да и термин «телепа­тия» применим к случившемуся лишь с большой на­тяжкой.

* * *

Затем мне приснился другой сон, внесший некото­рую ясность, ибо однозначно исключал умопомеша­тельство, ясновидение, астральные путешествия, по­слания отдухов и телепатию.

В 1904 году, через несколько месяцев после того, как я видел во сне пожар, я приехал в Австрию и оста­новился в отеле «Схоластика» на границе Аахензее. Однажды ночью мне приснилось, будто я иду через поле вниз по тропинке, с обеих сторон обнесенной железной оградой высотой 8—9 футов. Неожиданно на поле слева от меня появилась лошадь. Она, каза­лось, обезумела: носилась сломя голову, брыкалась и рвалась вперед, словно одержимая. Я быстро оглядел­ся, желая узнать, есть ли в ограде какая-нибудь лазей­ка, через которую животное могло бы вырваться. Убе­дившись, что лазейки не было, я продолжил свой путь. Однако через несколько мгновений я услышал позади себя стук копыт. Обернувшись, я с ужасом увидел, что животное каким-то непонятным образом все же вы­рвалось и во весь опор мчалось за мной по тропинке. Это была здоровая кобыла; я же трусил, как заяц. Впе­реди дорога заканчивалась подножием деревянной лестницы, ведущей куда-то наверх. Я изо всех сил уст­ремился к спасительным ступеням и в этот момент проснулся.

На следующий день мы с моим братом отправились на рыбалку. Мы шли вниз по речушке, вытекавшей из

[55]

Аахензее. Я бороздил воду и усердно ловил рыбу вна­хлестку, когда брат крикнул: «Взгляни вон на ту ло­шадь!» Бросив взгляд на другой берег реки, я узнал сцену из ночного сновидения. Схожесть основных де­талей была абсолютной, но мелкие детали — совсем другими. Была огороженная тропика между двумя по­лями. Была лошадь, по своему поведению напоминав­шая лошадь из сновидения. Были деревянные ступени в конце тропинки (они вели к мостику через реку). Но ограда оказалась деревянной и низенькой — не более 4—5 футов в высоту, поля — самыми обыкновенными, небольшими, тогда как мне снились поля размером с парк; а животное — вовсе не буйным чудовищем, а ма­ленькой лошадкой, хотя ее поведение и внушало тре­вогу. Наконец, если представить, что я, как и во сне, иду по тропинке вниз к мосту, то лошадь оказывалась на поле справа от меня, а не слева. Едва я начал расска­зывать брату свой сон, как осекся: лошадь стала вести себя настолько странно, что мне захотелось убедиться в том, что она не вырвется за ограду. Как и во сне, я критически осмотрел изгородь. Удовлетворенный ос­мотром, я произнес: «В любом случае эта лошадь не вырвется» — и снова принялся ловить рыбу. Однако возглас брата «Смотри!» прервал меня. Подняв взор, я увидел, что от судьбы не уйти. Как и во сне, животное каким-то необъяснимым образом вырвалось (вероят­но, перепрыгнув через ограду) и, стуча копытами, не­слось по тропинке вниз к деревянным ступеням. Про­мчавшись мимо лестницы, лошадь ринулась в реку и направилась прямо к нам. Мы, схватив камни, отбежа­ли от берега ярдов на 30 и повернулись кругом. Развяз­ка, впрочем, была неинтересной: выпрыгнув из воды на нашей стороне, лошадь просто посмотрела на нас, фыркнула и галопом поскакала вниз по дороге.

[56]

Из этого случая, как я полагал, явствовало одно: описанные сны не были указаниями (впечатлениями) на удаленные в пространстве или грядущие события. Это были обычные сны, составленные из образов, от­носящихся к реальным событиям, но искаженных и связанных между собой характерной для снов полу­бессмысленной связью. Иначе говоря, если бы каждый из этих снов приснился мне в ночь после соответствую­щего события, они не содержали бы ровным счетом ничего необычного и, подобно любому обыкновенно­му сновидению, несли бы в себе столько же истинной информации о породивших их реальных событиях, сколько и ложной — а это, согласитесь, очень мало.

Итак, это были обыкновенные, вполне уместные и ожидаемые сны; но каждый из них приснился мне не в ту ночь, в какую полагалось.

Даже сны, в которых фигурировали часы, должно быть, приснились мне после того, как я увидел часы наяву. В первом случае я, проснувшись, увидел часы с остановившимися стрелками, лежавшие вверх цифер­блатом на комоде; и в соответствующем сновидении также был образ остановившихся часов, повернутых циферблатом вверх. Во втором случае я, лежа на по­душке, держал часы на весу примерно в футе от своего носа; а когда я впал в полудрему, передо мной возник образ часов, висевших в точно таком же положении. Образ белого тумана, конечно же, относился к мос­китной сетке, расположенной вне фокуса моего вни­мания; так было и тогда, когда я смотрел на настоящие часы.

Значит, если рассматривать эти сны только как сны, в них не обнаруживается ничего необычного. Просто происходящие в них события смещены во вре­мени.

[57]

Само по себе данное обстоятельство достаточно удивительно. И все же я чувствовал, что сделал огром­ный шаг вперед, сведя все эти разнообразные явления к одному знаменателю — простой, хотя и загадочной перестановке дат.

Однако я был еще очень далек от истины. Два оставшихся случая, о которых я намереваюсь рассказать в этом разделе, не содержали в себе ничего такого, что побудило бы меня отказаться от уже напо­ловину оформившейся мысли о том, что разгадка тай­ны кроется во временных смещениях. Однако не сде­лай я этого полуоткрытия, я, несомненно, счел бы случай, о котором ниже пойдет речь, «посланием из мира духов» или «фантазмом умирающего».

* * *

В 1912 году я довольно долго находился на Салисберской равнине, где проводил испытания одного из моих устойчивых аэропланов. Соревнования военных аэропланов были в самом разгаре; присутствовали поч­ти все офицеры тогда еще небольшого Королевского летного корпуса. Все они являлись моими давними приятелями, за исключением одного человека, которо­го я не знал. Видел я его очень редко и говорил с ним, думаю, раза два, не больше. Назовем его лейтенантом Б. Полагаю, этого вполне достаточно, поскольку мои вос­поминания не свидетельские показания и не должны рассматриваться как таковые. Вскоре после окончания соревнований начались ежегодные армейские манев­ры. Не имея к ним никакого отношения, я уехал в Па­риж, чтобы провести проверку еще одного летательно­го аппарата, сконструированного по моему проекту.

[58]

В Париже однажды утром мне приснилось, будто я стою посреди огромного луга в какой-то незнакомой мне местности. Вдруг ярдах в 50 от меня в землю с си­лой врезается моноплан. Сразу вслед за этим я увидел, как с места крушения в мою сторону направляется лейтенант Б. Я спрашиваю его, насколько серьезны повреждения. Он отвечает: «Да так, пустяки, — и до­бавляет — чертов двигатель! Но теперь-то я его при­струнил!» Это был довольно длинный сон о бесконеч­ных авариях, в которые постоянно попадали аэропла­ны (типичная форма ночных кошмаров, преследую­щих меня и по сей день), и внезапное падение лейте­нанта Б. было далеко не худшим из того, что мне сни­лось тогда. Когда я проснулся, у моей постели стоял слуга с утренним чаем. Позднее этот факт помог мне установить, что сон приснился мне около 8 часов утра.

Лейтенант Б. погиб в то утро между 7 и 8 часами, упав на луг неподалеку от Оксфорда. Но я прочел о не­счастном случае лишь на третьи сутки.

Теперь следует сделать несколько замечаний:

1. Поломка двигателя не имела никакого отноше­ния к случившемуся, да и сам лейтенант Б. ни минуты в этом не сомневался, ибо моноплан шел на посадку и двигатель был частично или полностью выключен. Несчастный случай же произошел из-за расцепления устройства немедленного разъединения в одной из главных несущих расчалок и последующей поломки одного крыла. Разумеется, приземление могло быть и вынужденным из-за неисправности двигателя; но сам лейтенант Б., несомненно, не подозревал о том, что крыло поломано.

Между тем когда мы с моей сестрой находились на равнине, лейтенант Б. однажды в разговоре с ней об­молвился о двигателе почти в тех же словах, которые

[59]

он произнес в моем сне; и она, очевидно, передала их мне. Она непременно должна была это сделать.

2. Лейтенант Б. летел в качестве пассажира, а пило­тировал моноплан какой-то неизвестный мне чело­век, который тоже разбился. Подобные детали в моем сновидении отсутствовали.

Однако при чтении заметки об аварии я обратил внимание только на имя лейтенанта Б.; о гибели дру­гого человека я узнал лишь через несколько лет, когда разыскал сообщение об этом несчастном случае.

3. В газетной заметке вообще не говорилось о при­чине аварии, и я, вероятно, полагался только на слова самого лейтенанта Б. о двигателе.

4. Во временном совпадении нет ничего удивитель­ного. В те дни, как я уже упоминал, мне часто снились крушения аэропланов, причем такого рода кошмары мучили меня именно в промежуток между 7 и 8 часами утра, когда в сознание начинает проникать шум го­родского транспорта.

В результате я пришел к выводу, что мой сон и на этот раз оказался связанным с прочтением заметки в газете.

* * *

Теперь я расскажу о последнем эпизоде из этой се­рии. В данном случае хронологический сдвиг был го­раздо значительнее.

Осенью 1913 года мне приснилась высокая желез­нодорожная насыпь. Во сне я знал — знал абсолютно точно, как знает тот, кто знаком с местностью, — что действие разворачивалось в Шотландии, севернее the Firth of the Forth Bridge. За насыпью простирались

[60]

въезжие лугопастбищные угодья, где небольшими группами ходили люди. Во сне эта сцена то возникала, то исчезала. И когда она возникла в последний раз, я увидел, что поезд, двигавшийся на север, сошел с насы­пи. Под откос скатилось несколько вагонов, вниз сы­пались огромные камни. Я подумал, что это один из тех странных снов, которые иногда снятся мне, и по­пытался «получить» дату подлинного события. Мне, однако, удалось установить лишь то, что оно произой­дет весной следующего года. Помнится, я остановился наконец на середине апреля, хотя моя сестра полагает, что я упоминал о марте, когда утром рассказывал ей свой сон. Шутки ради мы решили предостеречь наших друзей от путешествий на север Шотландии весной.

14 апреля следующего года «Летучий шотландец», один из самых известных почтовых поездов тех лет, перелетел через парапет близ станции Burntisland, рас­положенной в 14 милях к северу от the Forth Bridge, и с 20-футовой высоты упал на площадку для игры в гольф.

* * *

Описанные выше сны я отобрал примерно из 20 им подобных просто потому, что по пробуждении деталь­но изучил их и тщательно записал. Большая часть дру­гих снов была отмечена лишь en passant и теперь поч­ти полностью забыта. Любопытно, что я не припомню снов о приближавшейся тогда мировой войне — за ис­ключением одного, связанного с бомбардировкой Левештофта германским флотом. Я узнал место дейст­вия, но не имел ни малейшего представления о госу­дарственной принадлежности судов.

[61]

ЧАСТЬ III

ГЛАВА VIII

Вряд ли кому-нибудь доставит большое удовольст­вие мысль о собственной чудаковатости. И мне следо­вало бы сразу причислить себя к «медиумам» и тем са­мым обзавестись хоть какими-то единомышленника­ми. Но, к сожалению, было абсолютно ясно, что во всем происходящем со мной нет и намека ни на «ме­диумизм», ни на «сверхвосприимчивость», ни на «яс­новидение». Должно быть, некий загадочный изъян искажает мое отношение к действительности столь необычным образом, что мне иногда удается видеть смещенные во времени целые эпизоды нормальной человеческой жизни. Знание о возможности подобно­го смещения само по себе уже представляет огромный интерес. Но, к несчастью, в данных обстоятельствах это знание было доступно только одному человеку — мне.

Однако у меня оставалась слабая надежда на то, что, ухватившись за добытый таким странным спосо­бом кусочек знания, я сумею обнаружить в структуре вселенной особенность, на которую до сих пор никто не обращал внимания. И я принялся задело.

Успешно, хотя и чрезвычайно медленно, я продви­гался к намеченной цели. От концепции времени как четвертого измерения было мало проку, поскольку ученые мужи всегда рассматривали время подобным образом. Между тем требовалось показать возмож­ность смещения в этом измерении. Не устраивала ме­ня и теория Бергсона, ибо бесполезно говорить о неде­лимости времени человеку, столкнувшемуся с явно

[62]

смещенными временными отрезками. Меня нисколь­ко не волновал вопрос о том, является ли время «фор­мой мышления» или аспектом реальности или сопос­тавимо ли оно с пространством. Я хотел лишь знать, как происходит перемешивание во времени.

Слово «перемешивание» казалось мне вполне под­ходящим. Ведь между сновидением и соответствую­щим реальным событием вклинивалось воспомина­ние о сновидении, тогда как завершало последова­тельность воспоминание о реальном событии!

Приближавшаяся мировая война приостановила мои изыскания; я возобновил их только в 1917 г., ко­гда получил новые данные.

В январе 1917 г. я поправлял здоровье после опера­ции в Guy's Hospital. Однажды утром, читая книгу, я встретил упоминание о кодовом замке, который от­крывается вращением колесиков с нанесенными на них буквами алфавита. Вдруг что-то как бы шевельну­лось в памяти — и мгновенно исчезло. Я на секунду оторвался от книги, но, ничего не припомнив, опять принялся за чтение. Потом, однако, я, к счастью, пе­редумал и, отбросив книгу в сторону, твердо решил поймать промелькнувшую ассоциацию. Через неко­торое время она вновь всплыла в сознании. Оказа­лось, что прошлой ночью именно такой замок приви­делся мне во сне.

Не стоит и говорить, насколько мала была вероят­ность совпадения между двумя столь непримечатель­ными, заурядными событиями. Если мне не изменяет память, уже год или больше года я не видел, не слышал и не думал о подобных замках. Но по опыту зная, что иногда мои сны содержат в себе образы будущих собы­тий, я не исключал, что появление образа замка в ноч­ном сновидении вполне могло бы служить еще одним

[63]

доказательством моей ненормальности. В любом слу­чае пренебрегать этим предположением не следовало.

Через несколько дней в Silvertown'e прогремел сильный взрыв: задрожало здание, посыпались окон­ные стекла и медсестры поспешили погасить свет, опасаясь налета «цеппелинов». Случай, просто соз­данный для того, чтобы присниться. И он действи­тельно мне приснился, но, как обычно, не в ту ночь, в какую полагалось, а в ночь накануне взрыва. Когда после происшествия я рассказывал об этом своему приятелю по госпиталю, он, неожиданно прервав ме­ня, воскликнул: «Постойте... Странно... Только те­перь я припоминаю, что прошлой ночью мне также снился взрыв».

Деталей сновидения ему не удалось вспомнить, и, поскольку во время войны взрывы были обычным яв­лением, все могло бы объясняться простым совпаде­нием. Но если это не так и его сон относится к той же категории, что и мои сны? Тогда какие выводы напра­шиваются?

Мне предстояло рассмотреть два новых предполо­жения. Каждое из них, взятое отдельно, казалось до крайности сумасбродным; но в паре они наводили на некоторые мысли и поэтому заслуживали чуть более пристального внимания.

Если первое предположение справедливо, значит пред-образы моих сновидений связаны не только с волнующими, трагическими событиями, но и самыми что ни на есть тривиальными, например чтением кни­ги, где говорилось о кодовом замке. Точно так же при­снившиеся образы уже свершившихся событий связа­ны с впечатляющими моментами ничуть не реже, чем с моментами малозначительными. Кроме того, лишь по чистой случайности я решил припомнить сон о

[64]

замке; не сделай я этого, я бы не соотнес с ним реаль­ного факта. Отсюда можно заключить, что мне, долж­но быть, довольно часто снились подобные сны, но я либо сразу забывал их, либо не замечал их связи с после­дующими событиями.

Далее, если верно предположение об аналогичной природе сна моего приятеля, то надо признать, что ему как раз и не удалось заметить у казанную связь. Сон не был полностью забыт, но реальный взрыв не на­помнил о нем.

Едва мои размышления навели меня на эти идеи, как ко мне явился мой приятель и, немного волнуясь, сказал: «Помните, мы беседовали о снах? Так вот, я разговаривал с тем-то и тем-то (хирургом) и он сооб­щил мне о любопытном случае, который произошел с ним недавно ночью. Он лег спать, и ему приснилось, будто его будят и он вынужден встать и направиться к пациенту с переломанной ногой. Сразу после того, как он увидел во сне этот эпизод, его действительно разбудили, поскольку был получен срочный вызов к больному с подобным диагнозом. Рассказывая об этом, он подчеркнул, что уже более шести недель ему не доводилось лечить перелом ноги».

Итак, передо мной — третий и, по-видимому, ана­логичный случай. Чем объяснить его? Должно быть, хирург поведал о нем нескольким знакомым; те сочли все простым совпадением (возможно, так оно и было);

и вскоре он забыл о своем сне. Но...

Но как быть с тем удивительным ощущением, кото­рое время от времени испытывает практически каж­дый из нас, — той внезапной, мимолетной, смущаю­щей убежденностью, что происходящее в данный мо­мент уже когда-то происходило?

Как понимать те случаи, когда, нежданно-негадан-

[65]

но получив письмо от друга, вы вспоминаете, что на­кануне ночью он вам снился?

Как относиться к тем, казалось бы, полностью за­бытым ночным снам, которые днем внезапно всплы­вают в памяти без всякой видимой причины? Какие ассоциации воскрешают их?

А просыпаясь от шума или какого-либо другого воз­действия на ваши чувства, что вы скажете о приснив­шемся вам загадочном сне, заключительным эпизодом которого и было упомянутое выше ощущение? Почему этот завершающий эпизод всегда оказывается логиче­ски подготовленным всем ходом сновидения^

Наконец, как объяснить все те собранные и зафик­сированные Обществом Психических исследований случаи, когда ночной сон о смерти друга сопровожда­ется получением на следующий день подтверждающе­го известия? Эти сны, очевидно, были не «посланиями отдухов», а примерами моего «феномена», иначе гово­ря, обыкновенными снами, связанными с предстоя­щим событием в личной жизни — чтением соответст­вующих известий.

Целую неделю я только и делал, что строил предпо­ложения, начисто лишенные научности. В итоге я ре­шил, что должен до конца пройти этот путь греха, и предпринял последний безрассудный шаг, отважив­шись на самое нелепое предположение.

А что если это вполне нормальные явления?

Что если сны — сны вообще, любые сны, сны каж­дого человека — состоят как из образов прошлых собы­тий, так и из образов будущих событий, смешанных примерно в равных пропорциях^.

Что если вселенная, в конце концов, действительно протянута во времени и наш однобокий взгляд на нее — взгляд, непонятным образом скрывающий от нас

[66]

«будущее» и движущимся «настоящим моментом» от­резающий нас от нарастающего «прошлого», — поро­жден барьером, который воздвигается нашим умом и существует только тогда, когда мы бодрствуем? Что если ассоциативная сеть действительно протянута не только в том или ином направлении в пространстве, но и назад и вперед во времени, и внимание сновидящего, естественно и беспрепятственно следуя наилегчай­шим путем по разветвлениям сети, постоянно пересе­кает тот на самом деле несуществующий экватор, ко­торый мы при пробуждении совершенно произвольно проводим поперек вселенной?

Надо заметить, что высказанное выше предполо­жение я не рассматривал в качестве возможного объяс­нения. По-прежнему оставались необъясненными на­рушения в порядке следования переживаний, когда сначала появлялось сновидение, затем воспоминание о сновидении, соответствующее впечатление наяву и, наконец, воспоминание о нем. Однако это предполо­жение могло бы подвести под интересующую нас про­блему совершенно иное основание. Тогда больше не возникало бы вопроса, почему человек способен на­блюдать будущие состояния своего сознания; это ста­ло бы нормальным и привычным делом. А главный вопрос звучал бы так: что это за барьер, который при определенных обстоятельствах лишает человека должного и целостного взгляда на вещи?

Но все это, подобно вспышке молнии, пронеслось перед моим мысленным взором слишком быстро, что­бы стать предметом анализа. Однако еще быстрее все это было отвергнуто, ибо абсолютно непостижимым казался тот факт, что такого рода идея — если она вер­на — на протяжении веков ускользала от всеобщего внимания и признания.

[67]

ГЛАВА IX

Через некоторое время я понял, что это внезапное отступление нелогично. Ведь мое предположение це­ликом основывалось на ранее высказанной гипотезе о том, что процесс припоминания увиденных во сне об­разов наталкивается на какое-то препятствие. Именно оно не позволило моему приятелю установить связь между сновидением и реальным взрывом. Память о событии воскресает только тогда, когда имеется ожив­ляющая ее ассоциация; но если ассоциация лишена воспламеняющей силы, никакого припоминания не получится.

К тому же обычно нам снятся сны о самых зауряд­ных, повседневных вещах. И даже если бы наш сон действительно касался события завтрашнего дня, мы, естественно, соотнесли бы его с аналогичным событи­ем дня прошедшего. Далее нужно учесть, что 9/10 всех снов полностью забываются в первые секунды пробу­ждения, а немногие избежавшие подобной участи удерживаются в памяти до окончания процедуры бри­тья. Наконец, к вечеру забываются даже те сны, кото­рые удалось вспомнить и зафиксировать в сознании. Прибавьте к этому частичный запрет на нужную ассо­циацию, налагаемый нашим умом, и чисто автомати­ческое признание невозможности припоминания. В итоге получается, что подмеченными оказываются лишь очень немногие из наиболее впечатляющих, подробных и (вероятно) наиболее эмоционально ок­рашенных эпизодов сновидения. Но и они, по-види­мому, будут либо объяснены как «послания отдухов», либо приписаны действию телепатии или чего-то та­кого, что, хотя в других отношениях и является пол-

[68]

нейшим абсурдом, тем не менее вполне укладывается в привычные рамки представления об абсолютном, единственном, одномерном времени.

Разумеется, теория о нормальности рассматривае­мых нами явлений нуждается в тщательной проработ­ке. Предположение, сделанное в предыдущей главе, страдает незавершенностью; да и кто знает, будет ли вообще дано полное описание его доказательства. Впрочем, была также выдвинута и прямо противопо­ложная гипотеза о ненормальности. Но это означало ненормальность не просто в смысле избытка или не­достатка какого-то свойства ума, а в смысле, который сам есть бессмыслица. Но трудно поверить в совер­шеннейшую нелепицу.

Кроме того, если предположение о нормальности, иначе говоря, о наличии некой особенности, прису­щей самому времени, а не отдельному человеку, верно, то оно означало бы (и это привлекало меня больше всего), что интересующие нас явления должны быть потенциально «доступны для наблюдения любому при условии, что он выполняет необходимые требова­ния».

И если бы кто-нибудь придумал эксперимент, по­зволяющий преодолеть две изначальные трудности припоминания и нахождения нужной ассоциации, выяснилось бы, что описываемые нами явления могут быть непосредственно наблюдаемы любым нормальным человеком, включая и вас, читатель.

Итак, проведение такого эксперимента стало для меня первым шагом. Позднее могло бы найтись (и действительно нашлось) объяснение.

[69]

ГЛАВА Х

Читатель, вероятно, догадался, что эксперимент, о котором шла речь в предыдущей главе, был осуществ­лен, причем успешно; в противном случае эта книга не была бы написана.

Лишь зимой следующего года я смог достаточно серьезно отнестись к гипотезе о нормальности, чтобы проверить ее на практике. И, томимый дурными пред­чувствиями, почти не надеясь на успех, я приступил к проведению первого весьма важного эксперимента на самом себе. Я знал, что интересующие меня сны снят­ся мне регулярно, но с промежутками в год и более. Однако, согласно моей новой теории, я должен был видеть такие сны в течение всех этих промежутков, хо­тя и не осознавать их.

Как правило, в девяти случаях из десяти, просыпа­ясь утром, я вообще не помнил, чтобы мне что-нибудь снилось. Впрочем, данное обстоятельство не сильно тревожило меня. Многие люди искренне полагают, что никогда не видят снов. Между тем проведенные мной опыты убедили меня, что «сон без сновидений» — обман памяти. На самом деле человек в момент пробуждения просто забывает свои сны. Например, однажды я лишь через несколько дней вспомнил сон, который видел, находясь под анестезией; но в течение всех этих дней я думал, что был тогда в полностью бес­сознательном состоянии.

Итак, прежде всего я поверил в возможность вос­кресить в памяти фрагменты утраченных снов, снив­шихся мне в те ночи, когда я, казалось бы, спал вооб­ще без сновидений. В соответствии с моей новой гипо­тезой фрагменты должны содержать в себе образы и

[70]

прошлых и будущих событий. Причем в большинстве случаев эти образы не возникают изолированно друг от друга, но, напротив, настолько тесно сплавлены и переплетены между собой, что трудно соотнести их с какими-то конкретными реальными событиями. И если иногда удается отождествить тот или иной компо­нент сплава с конкретным событием прошлого (см. определение «интеграции», данное в части I), значит, вполне возможно отождествить другой компонент сплава с конкретным будущим событием. Но нужно сделать одно важное замечание: никогда не пытайтесь отыскать в сновидении законченную идею или сцену, целиком относящуюся к будущему. Иллюстрацией моей мысли может служить сон о лошади, рассказан­ный в части 11. Сон в основном относился к будущему, однако такие детали, как внешний вид животного, размеры полей и высота изгороди, были взяты, на­сколько мне известно, из моего прошлого опыта.

Проводя эксперимент, желательно записывать за­помнившиеся сны, чтобы затем сравнить два реаль­ных весомых факта — запись и событие, происшедшее наяву. И лучше всего записывать сны как можно под­робнее: это облегчит последующий анализ приснив­шихся образов. Краткая, с указанием массы деталей запись ценнее любого многословного расплывчатого пересказа.

Но подробности важны и по другой, еще более убе­дительной причине. Длинное сновидение содержит великое множество образов, а длинный день — вели­кое множество впечатлений. И по закону вероятности некоторые из них совпадут, если, конечно, проводить эксперимент достаточно долго. Итак, подтверждаю­щие сходство детали имеют решающее значение, на­пример, привидевшийся ночью во сне столбик монет,

[71]

стоящий на столе, и созерцание на следующий день монет, сложенных аналогичным образом, вполне мо­жет относиться к разряду простых совпадений. Зна­чит, необходимы дополнительные детали, характери­зующие эпизод: например, вам снится кучка шестипенсовиков, рассыпанных на красной книге, а затем вы видите подобную картину наяву. (Остальные подроб­ности сновидения — стол, комната, причина, по кото­рой рассыпались монеты — наяву могут быть совер­шенно иными; но не это главное.) Существенно дру­гое: нельзя считать явно относящимся к будущему все, что не содержит в себе элементов, так сказать, «двое­борья», если воспользоваться термином игрока на скачках.

Далее следует установить некоторые временные ог­раничения на проведение эксперимента. Ибо очевид­но, что даже сон о рассыпавшихся по красной книге шестипенсовиках когда-нибудь бы да совпал с реаль­ным событием, если, конечно, посвятить всю свою жизнь отысканию соответствия. Между тем банков­скому служащему, должно быть, понадобилось бы на это недели две. Я решил ограничиться двумя днями, хотя этот срок мог быть увеличен пропорционально необычности приснившегося эпизода. Так, сон о бом­бардировке Левештофта приснился мне примерно за год до соответствующего реального события; а однаж­ды я увидел во сне образ (ниже я опишу его), бесспор­но относившийся к событию, которое произошло лет двадцать спустя.

Поскольку  возможность  удовлетворительной идентификации зависит, по-видимому, в основном от степени необычности приснившегося, наихудшее время для проведения эксперимента — период, когда вы ведете скучную, будничную жизнь. Но даже в таких

[72]

условиях полезно отправиться в театр или кинотеатр (это, замечу, очень ценный совет). Не исключено так­же, что вам будут сниться сцены из романов, которые вы собираетесь прочесть (от себя добавлю, что этот путь приносит великолепные результаты). Но в целом для экспериментов лучше всего выбирать ночи нака­нуне путешествия или какого-либо другого события, нарушающего монотонное течение вашей жизни.

Затем возникает вопрос о подсчете полученных ре­зультатов. Выдержавшими испытание считались слу­чаи, когда прежде чем произойти наяву, снилось ка­кое-то одно очень необычное событие либо снилось несколько довольно необычных событий. Причем ес­ли только одно из приснившихся довольно необыч­ных событий подтверждалось реальным фактом, слу­чай можно было бы с полным основанием приписать исключительному совпадению. Поэтому случаи, ка­сающиеся какого-то одного важного события, я ре­шил помечать знаком «+», а случаи, касающиеся не­скольких менее важных событий и требующие допол­нительных подтверждений, — знаком, похожим на бу­лочку с изображением креста: Å.*

Таковы были определенные мной условия экспе­римента и природа трудностей, с которыми я пригото­вился столкнуться. И я действительно с ними столк­нулся. Но двух трудностей я все-таки не предвидел.

Сновидящее сознание — искусный лжеинтерпре­татор всего, что оно воспринимает. Вот почему следу­ет выделять в качестве отдельных фактов (а) собствен­но внешний облик приснившихся объектов; и (б) дан­ную ему интерпретацию.

Поясню свою мысль на конкретном примере. Од­нажды во время проведения эксперимента мне при-

* Такую (горячую) булочку едят в пятницу и во время вели­кого поста.

[73]

шлось раздувать костер с помощью ручных мехов. И неожиданно сопло инструмента соприкоснулось с раскаленной докрасна поверхностью бревна, находя­щегося передо мной. Не знаю, доводилось ли читате­лю пережить такой момент или нет, но эффект был потрясающим, если не сказать пугающим. От костра прямо мне в лицо брызнул мощный каскад искр — зрелище, напоминающее сезонные фейерверки в Хру­стальном Дворце. Потоки искр заструились мимо мо­их ушей, и, боясь ослепнуть, я отпрянул назад. Но ог­ня в искрах, похоже, не было; по крайней мере, одеж­ду они не прожигали. Событие, согласитесь, удиви­тельное и неординарное, причем накануне ночью мне снился точно такой же каскад искр, мелькавших мимо моих ушей. Однако при записи сна я зафиксировал не это непосредственное впечатление — каскад мельчай­ших искр, а объяснение, которое я впоследствии дал ему: будто люди из толпы кидают окурки от сигарет. Итак, всегда необходимо отмечать и сам образ, и ин­терпретацию образа.

Ко второй трудности надо отнестись с особым вни­манием, ибо именно в ней я нашел ответ на волновав­ший меня вопрос: почему такая особенность нашего восприятия времени, как видение во сне будущих со­бытий, на протяжении веков ускользала от взгляда людей.

Бодрствующее сознание категорически отказыва­ется признавать связь между сновидением и после­дующим реальным событием. Для него эта связь — ложный кружной путь; и стоит только ей обнаружить­ся, как она моментально отвергается. Сопротивление нашего ума — автоматическое и чрезвычайное мощ­ное. Даже при наличии неопровержимого доказатель­ства — записи сновидения — человек хватается за лю-

[74]

бой предлог, лишь бы избежать признания очевидно­го факта. Одна из самых распространенных уверток — отличающиеся от увиденных наяву второстепенные подробности приснившегося эпизода, иначе говоря, несоответствие определенных частей «интеграции» реальному событию, что, впрочем, ничуть не умаляет тот факт, что в эпизоде или «интеграции» имеются куски, которые соответствуют требуемой степени точности.

В результате оказывается, что, просматривая по прошествии одного или двух дней свои записи, чело­век наталкивается на нужные ему данные, но не заме­чает их связи с реальными событиями. Поэтому чи­тать надо медленно, периодически прерывая чтение размышлениями и сопоставлением записанного с со­бытиями прошедшего дня. Почти во всех случаях, о которых я расскажу ниже, связь сначала была ухваче­на лишь мельком, затем мгновенно отвергнута и лишь потом, благодаря весомости первоначально незаме­ченных подтверждающих деталей, принята.

Простейший способ избежать подобного рода нев­нимательности — убедить себя в том, что вы собирае­тесь прочесть записи, относящиеся к снам, которые приснятся вам грядущей ночью; а затем поискать сре­ди событий дня минувшего такие, которые с полным правом можно рассматривать как причины этих снов. Это вполне допустимый прием. Он не влияет на ваши суждения. Его назначение — помочь вам заметить нужные факты. Но делать выводы вы будете сами чуть позже, опираясь исключительно на подтверждающие детали и абстрагируясь от временной последователь­ности событий.

[75]

* * *

Способ воскресить в памяти забытые сны довольно прост. Положите под подушку блокнот и карандаш и по пробуждении, еще даже не открывая глаз, сразу на­чинайте вспоминать быстро ускользающий сон. Как правило, на первых порах удается припомнить лишь какой-то один эпизод, причем он кажется столь ту­манным, ничтожным и ни с чем не связанным, что за­ставляет усомниться в необходимости вообще фикси­ровать его на бумаге. Однако не пытайтесь вспомнить что-либо еще. Лучше сосредоточить внимание на этом эпизоде и постараться припомнить его подробности. Тогда перед вами возникает, подобно вспышке мол­нии, целый фрагмент сновидения, связанный с этим эпизодом. Обычно при этом наряду с фрагментом всплывает — что гораздо существеннее — и какой-то отдельный эпизод из предыдущего сновидения. Вы­члените как можно больше таких отдельных эпизодов, временно игнорируя их контекст. Запишите кратко — в двух-трех словах — эпизоды в блокнот.

Далее надо рассмотреть эпизоды. Возьмите первый из них и концентрируйтесь на нем до тех пор, пока не вспомните связанный с ним сюжет сновидения. Крат­ко запишите основную канву сюжета. То же самое проделайте и с другими эпизодами. Затем сокращен­ные записи изложите подробно. Отмечайте как можно больше деталей, особенно если эпизод показался бы вам необычным, произойди он в реальной жизни. Ведь благодаря именно такого рода событиям вам ве­роятнее всего удастся получить требуемые доказатель­ства.

И не позволяйте своим мыслям отвлекаться на что-либо еще до тех пор, пока не закончите записи.

[76]

Не пытайтесь просто вспоминать сновидения. За­писывайте их. Просыпаясь посреди ночи, я не раз са­мым тщательным образом вспоминал свои сны; но как бы твердо я ни был уверен в том, что они прочно закрепились в памяти, наутро от них не оставалось и следа. Даже те сны, которые я припомнил перед тем, как встать, и прокручивал в памяти, когда одевался, к концу завтрака почти всегда забывались.

Разумеется, записать все детали невозможно. Пол­ное описание внешнего вида только одного персонажа сновидения отняло бы у вас минут десять. Но записы­вайте общие детали и все необычные детали. Осталь­ное зафиксируйте в памяти, перечитывая окончатель­ный вариант записей и визуализируя каждый эпизод. Тогда если какая-нибудь из этих незаписанных дета­лей впоследствии окажется существенной, вы с удов­летворением отметите, что уже не в первый раз вспо­минаете ее.

Если при пробуждении вам покажется, что вы вооб­ще не видели снов и не в состоянии припомнить ни одной детали, откажитесь от намерения вспомнить сновидение. Лучше сосредоточьтесь на припомина­нии того, что вы думали в момент пробуждения. Вспомнив эту мысль, вы обнаружите, что она происте­кает из сновидения, — и сновидение тотчас начнет возвращаться.

* * *

В период проведения эксперимента в конце каждо­го дня перечитывайте свои записи с самого начала.

В следующей главе будет описано то, что вы може­те надеяться отыскать.

[77]

ГЛАВА XI

Отчет об экспериментах, приведенный ниже, не научное доказательство и не должен — повторю еще раз — рассматриваться как таковое. Доказательством и частично оправданием данной книги он служит толь­ко для меня, но не для читателя. Убедить же последне­го может либо доказательность аргументации, изло­женной в заключительных главах, либо те результаты, которые он, в соответствии с моей теорией, получит, если проведет эксперимент на самом себе.

Лично мне охота за образами показалась захваты­вающим и даже волнующим занятием. Однако это бы­ла совершенно новая спортивная игра, и я не избежал ни одного промаха, свойственного новичку. Я не только после пробуждения оттягивал на полминуты или больше момент припоминания сновидений, но и недооценивал важность деталей при их записи. Слу­чаи, которые на самом деле требовали 50 слов, я запи­сывал в 2—3 словах. В итоге я мало что мог соотнести с прошлым или будущим, хотя сны давали мне много намеков на будущие события. Так было, например, с каскадом искр, о котором я рассказывал в предыду­щей главе, и еще в пяти случаях, когда соответствия представлялись чуть менее очевидными. Я полностью записал лишь один приснившийся образ, но соответ­ствующее событие произошло четыре года спустя, что не укладывалось в установленные мной сроки. В це­лом только на одиннадцатый день эксперимента я по­лучил ожидаемый четкий, убедительный результат.

После полудня я охотился на пересеченной мест­ности, несколько смутно представляя себе границы территории, в пределах которых мне разрешалось пе-

[78]

редвигаться. Вскоре я подошел к участку, где, по моим расчетам, я не имел права находиться. Едва переступив его, я услышал голоса двух мужчин, с разных сторон кричавших мне что-то. Мне даже почудилось, что они натравливали на меня озверело лающую собаку. Я уст­ремился к ближайшему проходу в пограничном загра­ждении, стараясь делать вид, будто ничего необычно­го не случилось. Крики и лай становились все слыш­нее. Я ускорил шаг и проскользнул через проход рань­ше, чем показались преследователи. Для человека чувствительного инцидент, согласитесь, весьма не­приятный и вполне претендующий на то, чтобы воз­никнуть в каком-нибудь сне.

Вечером того же дня перечитывая свои записи, я поначалу ничего не заметил. Я уже собирался закрыть блокнот, как вдруг мой взгляд упал на слова, бледно обозначенные в самом конце листа:

«Преследовали двое мужчин и собака».

Любопытная вещь: я абсолютно забыл о том, что видел подобный сон. Я даже не помнил, что записал его.

12-й день не дал никаких соответствий, но 13-й увенчался великолепным результатом.

В тот день я читал роман, один из персонажей кото­рого прятался на большом потайном чердаке старин­ного дома. По ходу действия ему пришлось бежать че­рез дымовую трубу. А накануне ночью мне снилось, будто я обнаружил огромный, загадочный, потайной чердак и с интересом начал исследовать его; однако вскоре стало ясно, что мне лучше покинуть дом, и я решил воспользоваться чердаком.

14-й день ознаменовался четырьмя случаями, по­меченными знаком «+».

Чистый результат двухнедельного эксперимента

[79]

был таков: два убедительных примера моего «феноме­на» и шесть менее убедительных — если рассматри­вать их по отдельности — примеров, которые, впро­чем, едва ли можно объяснить простым совпадением, учитывая их количество. Но самое важное следствие — понимание того факта, что ни один из этих примеров не был бы подмечен, если бы я не вспомнил и не запи­сал сновидения, а затем после свершения реальных событий не просматривал свои записи.

* * *

Итак, эксперимент частично подтвердил теорию о том, что мой «феномен» — всего-навсего нормальное, хотя и ускользающее от поверхностного наблюдения, свойство человеческого отношения ко времени. А со­гласно этой теории, не только я, но и любой другой че­ловек может в ходе эксперимента наблюдать указан­ный «феномен». Значит, я должен убедить кого-ни­будь подвергнуть себя аналогичному испытанию.

Сделать это милостиво согласилась одна молодая особа (назовем ее мисс Б.). Я выбрал ее главным обра­зом потому, что она была до крайности нормальным человеком: она не имела никакого «психического» опыта и верила, что никогда не видит снов. Мисс Б., разумеется, убеждала меня, что совершенно не годит­ся для эксперимента, поскольку за всю свою жизнь ей снилось от силы 6 или 7 снов.

Наутро после первой ночи эксперимента она подо­шла ко мне и заявила, что наша затея безнадежна. Сразу после пробуждения мисс Б. пыталась припом­нить свои сны, но безрезультатно. Я посоветовал ей не беспокоиться и постараться сначала воскресить в па-

[80]

мяти то, что она думала в момент пробуждения, а затем вспомнить, почему она думала именно об этом. Как я и предполагал, прием сработал; и каждый из после­дующих шести дней мисс Б. удавалось припомнить какой-нибудь коротенький сон.

На шестой день эксперимента — если вести под­счет от той ночи, когда она увидела «первый» сон, — она получила следующий результат.

Однажды, прогуливаясь в ожидании поезда до станции «Плимут», мисс Б. оказалась у конца плат­формы. Там она наткнулась на ворота, запертые на 5 или 6 засовов и ведущие к дороге. Как только она при­близилась к воротам, по другой стороне прошел ка­кой-то мужчина, погоняя трех бурых коров, причем кнут он держал как-то по-особенному — словно это была удочка.

Во сне ей привиделось, будто она идет по знакомой ей тропинке и к своему великому удивлению обнару­живает, что тропинка упирается в запертые на 5 или 6 засовов ворота, которые взялись неизвестно откуда. Ворота в точности напоминали пристанционные, и когда она приблизилась к ним, по другой стороне про­шел мужчина. Он погонял трех бурых коров и держал в руках кнут на манер удочки. Во сне эта процессия двигалась в том же порядке, что и наяву.

Этот сон приснился мисс Б. утром накануне реаль­ного события.

Сплавление «прошлого» образа знакомой тропинки с «будущим» образом ворот дает нам прекрасный при­мер «интеграции».

[81]

* * *

Затем я попросил провести аналогичный экспери­мент свою кузину мисс С. Она также не имела подоб­ного рода опыта и полагала, что сны снятся ей крайне редко. Однако в ходе эксперимента она великолепно припоминала забытые сны и подмечала детали, хотя поначалу ей с трудом удавалось находить связь снови­дений с реальными событиями, включая и те, что про­исходили в прошлом. Например, она никак не могла понять, каким образом сон о прогулке по крыше мо­жет быть связан с эпизодом следующего дня, когда мы вместе взбирались на крышу бунгало. Между тем она, по ее словам, уже много лет не поднималась ни на ка­кие крыши. И все же на восьмой день она получила следующее убедительное доказательство.

Когда мисс С. приехала в загородную гостиницу, ее сразу предупредили о проживающей там странной и подозрительной особе, которую все постояльцы при­нимали за немку. (Случай этот, надо сказать, произо­шел в конце войны.) Вскоре она и сама встретила эту особу в саду, примыкавшем к гостинице. Сад был не­обычным — очень большим, с множеством огромных деревьев редких пород. Человек, не знающий, что сад принадлежит гостинице, вполне мог бы принять его за общественный парк. Предполагаемая «немка» была одета в черную юбку и черно-белую блузку в полоску, а ее волосы были собраны в пучок на макушке.

Ночью моей кузине приснилось, будто в общест­венном парке она встречает какую-то немку, одетую в черную юбку и черно-белую полосатую блузку и с со­бранными в пучок на макушке головы волосами. Моя кузина заподозрила в ней шпионку.

Этот сон приснился ей за два дня до реального со-

[82]

бытия. (Запись сновидения не была датирована ника­ким числом, но находилась в моих руках, когда про­изошло подтверждающее его событие.)

А еще раньше эксперимент, проводимый мисс С, дал другое, почти — но не совсем — убедительное до­казательство: ей приснился сон об одном письменном известии, и вскоре она действительно получила от подруги письмо соответствующего содержания.

* * *

Затем попытала счастья миссис Л. и уже в первую ночь увидела великолепный сон. Он, однако, касался двух отдельных эпизодов, которые произошли на сле­дующей неделе. Установленный нами двухдневный срок оказался превышен, но соответствие сна и яви было настолько очевидным, что здесь вступало в дей­ствие правило, позволяющее в исключительных слу­чаях расширять временные границы.

Оба эпизода имели отношение к общественным со­браниям в Корвене. Миссис Л. посетила одно из них и рассказала мне о том, что ее удивило множество свя­щенников, появившихся бог весть откуда и заполнив­ших буквально все здание, хотя до начала собрания не происходило ничего, что могло бы интересовать цер­ковь.

На другом собрании присутствовала моя сестра, которая потом поделилась с миссис Л. своими впечатле­ниями. Просунув голову в дверь, она, по ее словам, за­стала очередной пандемониум в самом разгаре. Она уже готова была осторожно ретироваться, когда пред­седатель, заприметивший ее, закричал: «Входите, мисс Данн, и посмотрите, как. мы, валлийцы, сражаемся!»

[83]

Во сне миссис Л. увидела себя на общественном со­брании. Она была крайне раздражена выходками ка­кого-то священника, находившегося среди присутст­вующих и мешавшего своими настойчивыми требова­ниями прочесть нечто вроде проповеди и завершить ее молитвой. Миссис Л. запротестовала. Священник от­кинулся в кресле так, что задел ее. Между тем другой мужчина толкнул ее в руку. Тогда она поднялась и, ударив кулаком по столу, воскликнула: «Кто несет от­ветственность за поведение собравшихся? Мне из­вестно, что валлийцы славятся своими дурными манера­ми, но здесь я не допущу этого!»

Записав свой сон, миссис Л. совершенно забыла о нем и даже не удосужилась перечитать свои записи на второй день. Поэтому когда произошли оба реальных события, она и не вспомнила о сновидении. Только по чистой случайности я, просматривая ее записи, нашел этот сон.

* * *

Следующим согласился на эксперимент майор Ф. Он взялся за дело с большим интересом. Добиться ус­пеха в такого рода занятии, говорил он, все равно что заранее определить победителя в дерби. Однако по окончании эксперимента он убедился в моей абсо­лютной правоте и, боюсь, еще в том, что сновидящее сознание недостаточно хорошо понимает свою работу.

Майор Ф. — довольно известный художник-мари­нист. На второй день эксперимента он отправился на взморье, чтобы зарисовать две лодки, которые он не так давно заприметил на берегу. Прийдя на место, он увидел, что одну из лодок перекрасили в яркие — крас-

[84]

ный и синий — цвета, характерные для спасательных шлюпок. Но он все же сделал зарисовку, что, разумеет­ся, заставило его долго и пристально созерцать саму лодку и ее раскраску. Судно лежало на невысоком зеле­ном дерне, а в отдалении на пирсе, который тоже попал на холст, находилось нечто вроде лодки — удлинен­ное, красное, посередине покрытое какой-то материей.

Во сне, приснившемся майору Ф. накануне ночью, фигурировал образ красно-голубой спасательной шлюпки, лежавшей на зеленом дерне и посередине покры­той рыболовной сетью.

Сначала майор Ф. не мог уловить никакой связи между сном и явью. Он полагал, что сходство должно распространяться и на другие детали сновидения, и был разочарован. Тем не менее он продолжил экспе­римент.

На следующий день шел проливной дождь, и мы оправились на поиски какого-нибудь укрытия, где можно было бы заняться рисованием. Мы нашли не­большой дом, строительство которого еще не завер­шилось. Поскольку окна нижнего этажа слишком ог­раничивали поле зрения, мы приставили лестницу к поперечным балкам недостроенного верхнего этажа и влезли на них. Лестница оказалась необычной — с квадратными ступенями.

А накануне ночью майору Ф. приснилось, будто он взбирается по лестнице, которая, казалось, вовсе не опирается на стену. Он поднимался, так сказать, в не­бо. И это была лестница с квадратными ступенями.

Между тем майор Ф. лет шесть не поднимался ни по каким приставным лестницам.

Но окончательно убедил его совсем другой случай. Ему приснилось, будто он вместе с маленьким мальчи­ком, своим подопечным, пускает игрушечный кораб-

[85]

лик, причем ребенок получил от него это судно в пода­рок (как и было на самом деле). Вскоре он опять уви­дел во сне подобный корабль — но на этот раз в полную величину, без мачт, с лежащими на воде парусами. Экипаж корабля мыл их. А еще через несколько дней майор Ф. узнал, что его маленького друга отвезли к пруду пускать подаренный кораблик. Но вместо этого ребенок попросил снять паруса и, положив их на воду, начал их чистить.

Майор Ф. пришел к выводу, что взятые вместе три эпизода достаточно убедительны.

* * *

Незадолго до описанных выше событий мой брат написал мне о том, что он «получил» информацию о кончине после войны бельгийского героя генерала Лемана, а наутро, раскрыв за завтраком газету, прочел сообщение, подтверждающее его сновидение.

Моя сестра также получила удовлетворительное доказательство, не проводя никаких экспериментов. (И она, и мой брат потом, разумеется, стали отслежи­вать «феномен».) Ее пример, однако, касался той об­ласти науки, где имя «Битон» затмевает имя «Нью­тон». Здесь, признаюсь, я не специалист и, смиряясь, готов положиться на ее утверждение, что в данном случае соответствие между сном и явью достаточно очевидно, чтобы полностью исключить простое сов­падение.

[86]

ГЛАВА XII

Теперь ситуация начала немного проясняться. Я установил, что «феномен» обнаруживается только при целенаправленном наблюдении и именно по этой причине он не привлекал внимания людей. Однако грубый метод, изобретенный мной для восприятия «феномена», похоже, сработал. Первоначальная гипо­теза о моей исключительной ненормальности была полностью отвергнута. Кроме того, эксперимент до­казал, что я, по-видимому, даже не обладаю какой-то особенно развитой способностью к наблюдению «фе­номена». Другие люди не только добивались убеди­тельных результатов быстрее меня; в большинстве случаев их примеры были гораздо нагляднее.

Результаты экспериментов позволяли предполо­жить, что количество людей, способных восприни­мать «феномен», настолько велико, что, по крайней мере, делает абсурдной всякую мысль о групповой не­нормальности, ибо коллективная ненормальность — явное противоречие. К тому же практически у каждо­го из нас порой возникает странное ощущение, будто происходящее в данный конкретный момент «уже происходило», и очень многие люди способны неожи­данно припомнить, казалось бы, забытый сон только по той (и ни по какой иной) причине, что реальное со­бытие намекнуло им о нем (то есть обнаружило свою ассоциативную связь с ним). Приняв во внимание вы­шесказанное, становится абсолютно ясно, что если кому и свойственна ненормальность, то, вероятно, тем людям — если, конечно, таковые вообще имеются, — чей ум противится наблюдению «феномена». Одна­ко соответствующие статистические данные можно

[87]

получить только при проведении широкомасштабных экспериментов после публикации книги.

Как бы то ни было, объяснение «феномена» по-прежнему оставалось загадкой.

Трудность заключалась в его предельной конкрет­ности. Он не принадлежал к тому разряду явлений, которые в силу своей непределенности охватываются каким-нибудь одним сметающим все различия обоб­щением (например, теорией относительности или теорией двухмерного времени). Напротив, он изоби­ловал особенностями. Он то и дело давал подсказки, словно маяки, высвечивавшие полдюжину решений

— по большей части противоречивых. Легко было придумать объяснение отдельным фактам, но трудно

— всеобъемлющее объяснение.

Я вновь начал проводить на себе эксперимент в на­дежде получить дополнительные данные, а говоря точнее, с целью выяснить, имеются ли какие-либо доступные наблюдению различия между образами, относящимися к будущему, и образами, относящими­ся к прошлому. В результате оказалось, что даже при самом тщательном наблюдении невозможно заметить такого рода отличительные черты.

Однако в ходе эксперимента мне приснилось три особенно впечатляющих сна, которые лучше вкратце описать.

Первый из них служит ярким примером ассоциа­тивной цепи, протянувшейся из «прошлого» в «буду­щее». Связующим звеном стал образ пролитых чернил. Он фигурировал сразу в двух реальных эпизодах.

Реальное событие (1) перед сновидением. Наблюдая за своим другом, заправлявшим на столе авторучку, я думал о том, что он прольет чернила.

Реальное событие (2) после сновидения. Я читал

[88]

французский детектив. Сыщик против обыкновения казался крайне некомпетентным, и с приближением сюжета к развязке я начал спрашивать себя, когда же, наконец, он обнаружит хоть какой-нибудь признак мастерства, чтобы оправдать доверие читателей.

И вот в момент denouement он, намеренно спо­ткнувшись, пролил чернила на стол, за которым сидел негодяй. Тот в страхе запачкать одежду отпрянул на­зад, вскинув вверх руки. Сыщик тут же схватил его за руку. обмакнул его ладонь в чернила и прижал ее к листу промокательной бумаги, заполучив таким обра­зом отпечатки пальцев. Затем с торжествующим ви­дом он изобличил преступника.

Сновидение между двумя реальными событиями. Знаменитый сыщик вознамерился продемонстриро­вать нам свое мастерство. Мы ждали уже довольно долго, а он все не спешил развеять иллюзию своей не­компетентности. Затем он притворно споткнулся и чернилами из авторучки облил преступника, которого затем торжественно изобличил.

Второй сон также дает пример ассоциативной цепи, но на этот раз связующее звено — охота с револьвером на опасного зверя — проступило еще рельефнее.

Реальное событие (1) перед сновидением. Я рассмат­ривал картины, запечатлевшие львиную охоту. В то время мой брат намеревался присоединиться к экспе­диции охотников, и я стал думать о том, какое огне­стрельное оружие ему следовало бы взять с собой. Раз­мышляя о достоинствах и недостатках различных ви­дов оружия, я вспомнил об огромном семизарядном револьвере, который я видел в одном из оружейных магазинов Парижа. Считалось, что именно такого ро­да устройство должно быть неотъемлемой частью сна­ряжения современного охотника на львов. Я немного

[89]

позабавился, представляя, каково охотиться на львов, имея такой револьвер.

Реальное событие (2) после сновидения. Читал книгу Ethel Sidgwick «Hatchways». В двух главах рассказыва­лось о леопарде, убежавшем из зверинца. Леопард поя­вился в окрестностях загородного дома, где школьни­ки устроили нечто вроде пикника, и задрал козу. По ходу сюжета главного героя спасает из лап хищника удалившийся от дел геологоразведчик: он подоспел как раз вовремя и двумя выстрелами из одолженного у кого-то револьвер убил зверя.

Сновидение между двумя реальными событиями. Из окна загородного дома я увидел голову и гриву мчав­шегося по полю льва. В округе поговаривали, будто он сбежал из зверинца и задрал козу. Мне стало интересно узнать, смогу ли я из окна убить зверя с помощью ре­вольвера. Но расстояние было слишком большим. То­гда я решил залечь вдоль дороги, ведущей через поле и ждать, пока зверь не пробежит мимо. Однако потом мне показалось, что следует вооружиться чем-нибудь получше револьвера, и я вышел из дома в надежде раз­добыть ружье.

Третий пример дал архетип «интеграции», компо­ненты которой относились к впечатлениям, получен­ным до и после сновидения.

Реальное событие (1) до сновидения. В саду, приле­гающем к гостинице, где я находился, я увидел дно — без бортов — старой маленькой плоскодонки.

Реальное событие (2) после сновидения. Моя сестра уговорила меня пойти с ней на одну из выставок мото­циклов «Олимпия». Ей хотелось знать мое мнение по поводу понравившегося ей небольшого скутера. Эта изящная вещица под названием «Юнибус» совершен­но не походила на другие демонстрировавшиеся скуте-

[90]

ры, так как была сконструирована по принципу легко­вого автомобиля и имела вал, коробку передач и про­чие соответствующие приспособления, а также ма­ленькое сиденье необычной формы (во всех скутерах, которые мы видели до этого, человеку приходилось стоять на платформе), снабженное щитом для при­крытия дамского платья. Я указал своей сестре на пре­имущества последней детали и добавил, что на обыч­ном скутере ее ботинки насквозь промокнут и запач­каются грязью. Когда я делился с ней своими сообра­жениями, у меня на мгновенье возникло давно знако­мое мне странное ощущение: это уже когда-то было. Отлично понимая, что оно означает, я принялся за ра­боту и вскоре вспомнил забытый образ. Он относился к сновидению, которое я, к счастью, записал. Вернув­шись домой, я просмотрел свои записи и выяснил, что сделал их два года назад.

Сновидение между двумя реальными событиями. Мне приснилось, будто моя сестра едет по улице в очень необычном миниатюрном автомобиле. (Я зарисовал его — то была точная копия «Юнибуса», но без щита.) Я кричу ей что-то насчет опасности промочить ботин­ки и замечаю, что уровень воды на дороге достиг низ­кой овальной платформы автомобиля.

Судя по записям, платформа представляла собой кусок плоскодонки, которую я видел дней 9— 10 назад.

Раз уж мы перешли к теме связи между сновиде­ниями и реальными событиями, разделенными боль­шими промежутками времени, стоит поведать о самом удивительном случае, когда оказалось, что сновиде­ние и реальное событие разделяет около 20 лет.

Реальное событие (1) до сновидения. В возрасте 12—14 лет я с огромным интересом прочел книгу Жюля Вер­на «Небесный корабль». Те, кто знаком с ней, вероят-

[91]

но, помнят иллюстрации к придуманному автором ле­тающему аппарату. На них был изображен длинный темный корпус, по размерам и форме напоминающий современный «Дестройер», но в отличие от последнего он имел таранный нос. Эта штуковина, словно по ошибке вынырнувшая из воды и взмывшая в небо, поддерживалась лишь крошечными воздушными вин­тами, укрепленными на тонких металлических мачтах. Крыльев или чего-либо подобного у аппарата не было.

Реальное событие (2) после сновидения. Лет 20 спус­тя, в 1910 г., я совершал свой первый решающий полет на первом аэроплане, обладавшем полной собствен­ной устойчивостью*.

Событие было волнующим. Машина слишком бы­стро оторвалась от земли, подпрыгнула и, когда я на­конец пришел в себя, с ревом равномерно начала на­бирать высоту уже за пределами аэродрома. Я предос­тавил машину самой себе; и так мы летели до тех пор, пока двигатель не заглох (в те времена на это уходило три минуты). Ощущение было в высшей степени не­обычным. Машина, подобно всем другим выполнен­ным по моим проектам, не имела хвоста и по форме напоминала — если смотреть снизу — широкий нако­нечник, но без древка. Она двигалась острием вперед, а к острию было прикреплено нечто вроде открытого (беспалубного) челнока, сделанного из белой паруси­ны, натянутой на легкий деревянный каркас. Я празд­но сидел в машине и с высоты 300 футов обозревал резвящиеся внизу стада. Основная часть аэроплана находилась вне поля моего зрения, так что казалось, будто я лечу в открытом челноке через пустоту.

* До этого г-ну Л. Гиббсу уже удалось заставить взлететь ана­логичный летательный аппарат, сконструированный по моему проекту; однако пролетел он всего лишь несколько ярдов.

[92]

Сновидение между двумя реальными событиями. Через несколько дней после того, как я, еще будучи ребенком, прочел книгу Жюля Верна, мне приснилось, что я изо­брел летательный аппарат и летал на нем. Надо отме­тить, что тогда я и не представлял себе иного летатель­ного аппарата, кроме огромного металлического «не­бесного корабля», поддерживаемого воздушными вин­тами. Однако, в приснившемся мне сне я сидел в ма­ленькой открытой лодке, сделанной из какой-то белова­той материи, прикрепленной к деревянному каркасу.

Здесь, по-видимому, следует оговориться, что ха­рактерный для биплана «Данн» лодкообразный дири­жабль появился не из-за смутного воспоминания об этом сне. Мои ранние летательные аппараты не имели подобного устройства. Оно было результатом даль­нейших раздумий и предназначалось для уменьшения «лобового сопротивления», поскольку считалось, что именно в этом месте сопротивление оказывает отри­цательное воздействие на стабильность аппарата.

О приснившемся мне в детстве сне я никогда не за­бывал и не без забавы вспомнил о нем в 1901 г., когда, получив отпуск по болезни, я всерьез занялся изобрете­нием приспособления, которое было бы «тяжелее воз­духа» и помогло бы решить важную военную проблему — проблему разведки. Но так как сон казался мне впол­не естественным для маленького мальчика, я тогда не придал никакого значения внешнему облику приснив­шегося аппарата, подтверждением чему служит тот факт, что соответствующее конструкторское решение было найдено только десять лет спустя. И я отогнал от себя мысль о сновидении как несущественную. Лишь недавно я осознал, что подтверждающая деталь — ма­ленькая, белая, открытая лодка — дает основания счи­тать сон предвосхищением будущего события.

[93]

* * *

Если внимание сновидца странствует по ассоциа­тивной сети, полностью игнорируя «настоящее», то неудивительно, что оно неожиданно наталкивается на какой-нибудь образ, отстоящий от нас на много лет «вперед». Действительно, именно этого и следовало бы ожидать, поскольку в своем «обратном движении» внимание часто натыкается на образы, отстоящие от нас на много лет «назад».

Однако, когда речь заходит о количественном соот­ношении образов из прошлого и образов из будущего в определенном ряду сновидений, легко попасть впросак. Ибо образы, относящиеся к событиям, кото­рые отодвинуты от нас далеко «назад», можно опо­знать и подсчитать, тогда как образы, относящиеся к событиям, которые отодвинуты от нас на такое же расстояние «вперед», не поддаются идентификации. Поэтому единственный способ подвести итог — огра­ничиться при подсчетах несколькими днями в обоих направлениях. Следует исключить из подсчетов такие образы (неважно, касаются ли они будущего или про­шлого), как образы друзей и бытовых сцен. А образы, предположительно относящиеся к прошлому, необ­ходимо подвергнуть столь же тщательному изучению, как и образы, предположительно относящиеся к буду­щему. Тогда совпадения в обоих направлениях приоб­ретут одинаковую весомость.

Ведя подсчеты описанным выше способом, я обна­ружил, что количество образов, неоспоримо относя­щихся к ближайшему будущему, практически равно количеству образов, столь же неоспоримо относящих­ся к недавнему прошлому.

[94]

ГЛАВА XIII

Но почему только в сновидениях? Вот вопрос, тор­мозивший продвижение вперед. Если предположить, что время сводится к чему-то, находящемуся исклю­чительно в «настоящем», то пред-образы должны быть доступны человеку для наблюдения как во сне, так и наяву. Почему же только во сне?

Стыдно признаться, сколько времени прошло, прежде чем я понял, что, формулируя этот вопрос, я считал его уже решенным. Осознав это, я тут же присту­пил к эксперименту.

Немного поразмыслив, я решил, что для проведе­ния «эксперимента наяву» проще всего взять книгу, которую собираешься прочесть через несколько ми­нут, сосредоточенно подумать о ее названии — оно даст вам начальную идею, имеющую связь с содержа­нием книги, — и подождать, пока благодаря простой ассоциации не появятся обрывки образов.

Вы, замечу, можете сэкономить массу времени, ес­ли сразу отбросите все образы, относящиеся, по ваше­му убеждению, к прошлому. Кроме того, вы можете в большей степени полагаться на свою память об образ­ах, если они явились вам не во сне, а тогда, когда вы пребывали в состоянии бодрствования и бдительно­сти. Тем самым вам не придется утруждать себя про­странными записями — достаточно будет краткой за­метки о каждом образе.

Мой первый эксперимент давал великолепные ре­зультаты до тех пор, пока я не обнаружил, что прежде уже читал выбранную для опыта книгу.

Однако он оказался поучительным, ибо демонст­рировал ту неимоверную трудность, с которой бодрст-

[95]

вующее сознание освобождается от воспоминаний. Тогда большая часть времени ушла у меня на то, чтобы отбросить образы прошлого и начать эксперимент за­ново, в некоторой степени уже очистив свой ум.

Помимо образов, относящихся к книге (давно про­читанной), у меня возникло только несколько идей, в основном связанных с Лондоном и внешним и внут­ренним убранством клубов. Единственным исключе­нием было слово «woodknife» {«деревянный нож»), пришедшее мне на ум неизвестно откуда. После неко­торых размышлений я убедился, что мне ни разу в жизни не встречалось подобное слово; и я записал его.

Через два или три дня я неожиданно отправился в Лондон, где посетил свой клуб. За неимением каких-либо более интересных дел, я зашел в библиотеку, взял недавно опубликованный роман и попытался провести второй эксперимент, но безрезультатно. За 15 минут мне удалось отследить только восемь обра­зов, которые принадлежали к «прошлой» половине ассоциативной сети. Один из них касался охоты на кенгуру в Австралии — всадники и собаки в суматохе преследуют скачущее животное. Другой образ содер­жал одно-единственное слово — «нарвал». Не обнару­жив в книге никаких соответствий, я вскоре отбросил ее в сторону.

Затем я проследовал в небольшую внутреннюю библиотеку — идеальное место для того, чтобы вздремнуть. Я устроился в удобном кресле и воору­жился томиком R.F. Benton'a под названием «Book of the Sword», открыв его на середине и сделав вид, будто читаю.

Мой взор мгновенно упал на миниатюрное изобра­жение старинного кинжала. Под картинкой стояла надпись «Нож (дерево)» «Knife (wood)». Это меня заин-

[96]

тересовало, и я начал было листать книгу, но через ми­нуту вернулся на страницу 11. Там я наткнулся на упо­минание о роге нарвала. Продолжив чтение, я увидел на следующей странице слова: «"Дружище кенгуру" длинным когтем мощной задней ноги вспорол живот не одному верному псу».

Эта попытка не дала никаких убедительных доказа­тельств, однако в ней было нечто, будоражащее мысль — такое ощущение возникает, когда ожидаешь ре­шающего результата при проведении «экспериментов во сне». Это вдохновило меня на продолжение экспе­римента.

Я взял книгу баронессы von Hutten «Julia». Я испи­сал четверть листа почтовой бумаги, и подходящими оказались всего два слова «розовый дом»; в книге тоже упоминались «розовые дома» (не слишком удачная по­пытка).

Следующей стала книга Amold'a Bennett'a «Riceyman Steps». Мне пришло в голову лишь не­сколько идей, уместившихся в трех строчках. В частно­сти, я записал «Я уполномочен заявить». Раскрыв кни­гу, я прямо в первом абзаце нашел слова: «Сам он был явно уполномочен заявить».

Затем я обратился к книге Mason'a «House of the Arrow». На этот раз я решил изменить порядок прове­дения эксперимента. Я заглянул в самое начало книги и отыскал имя одного из персонажей. Мне казалось, что по сравнению с названием книги имя героя, кото­рое, вероятно, будет упоминаться в тесной связи со многими эпизодами сюжета, — более подходящее ас­социативное звено.

Не знаю, знаком ли читатель с указанной книгой. Если нет, то мне очень не хотелось бы лишить его воз­можности сполна насладиться первоклассным детек-

[97]

тивом. Поэтому здесь я лишь отмечу, что узловым мо­ментом всей интриги, стержнем сюжета являются ча­сы, показывающие половину одиннадцатого, причем эта деталь всплывает только в середине повествования.

Персонаж, имя которого я выбрал в качестве ассо­циативного звена, постоянно сопровождал сыщика в ходе расследования. Когда я сосредоточился на этом персонаже, первым образом, возникшем у меня в уме и зафиксированным на бумаге, стал образ часов, пока­зывающих половину одиннадцатого.

Во время эксперимента с книгой лорда Dunsany «The King of Elfland's Daughter» я записал: «Высокие хрустальные скалы глядятся в темное море. Над морем танцуют светляки». Неплохое описание ночного пей­зажа, изображенного автором в книге. Там говорилось о высоких хрустальных скалах, глядящих вниз, на оку­танную туманом равнину, над которой в замыслова­том танце движутся огни страны эльфов.

Затем я выбрал книгу Snaith'a, взяв в качестве ассо­циативного звена имя героини. На этот раз меня по­стигла неудача. Однако в середине эксперимента у ме­ня возник очень странный образ — зонт с совершенно гладкой, прямой, тонкой ручкой, служившей простым продолжением основного стержня и по форме и раз­мерам напоминавшей наконечник зонта. Этот зонт в сложенном виде стоял без всякой поддержки на тро­туаре близ отеля «Пикадилли», повернутый наконеч­ником вверх и ручкой вниз.

На следующий день я проезжал мимо этого места на автобусе. Мы уже приближались к отелю, когда мой взгляд упал на весьма эксцентричного вида особу, шагавшую в направлении движения автобуса по тро­туару со стороны отеля. На пожилой даме было надето причудливое черное платье ранневикторианской эпо-

[98]

хи и шляпка с полями. Она держала зонтик, тонкая, гладкая, неполированная ручка которого служила простым продолжением основного стержня и по фор­ме и размерам напоминала наконечник. Она исполь­зовала зонт — в сложенном виде, разумеется — в каче­стве трости, сжимая его в руке так, как паломник сжи­мает свой посох. Но зонт был перевернут. Она держала его за наконечник, а ручкой постукивала по тротуару.

Не стоит и говорить о том, что прежде я никогда не встречал человека, который использовал бы зонт по­добным образом.

* * *

Эти эксперименты показали, что, умея устойчиво и прочно удерживать внимание на поставленной цели, человек может с одинаковой легкостью наблюдать «феномен» и во сне и наяву. Однако удерживать вни­мание не простое дело. Конечно, для этого не нужно обладать каким-то необычным даром. Но совершенно необходимо научиться — путем долгих тренировок — контролировать свое воображение. Поэтому желаю­щим просто удостовериться в существовании «фено­мена» я порекомендовал бы проводить эксперимент на основе записей о сновидениях, а не образов бодрст­вующего сознания.

Однако в плане изучения проблемы «эксперимент наяву» имеет особую ценность, поскольку позволяет человеку наблюдать многое из того, что делает его соз­нание. Да и сюжеты сновидений не обременяют экспе­риментатора.

Сам я приступил к подобного рода эксперименту прежде всего с целью обнаружить барьер (если таковой

[99]

имеется), отделяющий наше знание о прошлом от на­шего знания о будущем. И — удивительная вещь! — оказалось, что такого барьера, по-видимому, вообще не существует. Нам нужно просто пресечь любые яв­ные мысли о прошлом — и тогда отдельными вспыш­ками начнет проступать будущее. (Ибо именно к это­му в конечном счете приведет вас эксперимент, каким бы трудным и мучительным он ни был.) Когда кто-ни­будь пытался проследить «цепочку воспоминаний» из прошлого в будущее, он натыкался не на задерживаю­щий барьер, а на абсолютную пустоту. Более того, я открыл (с помощью отдельного эксперимента), что, позволяя вниманию перемещаться от одного образа к другому, явно с ним связанному, остаешься, так ска­зать, в «прошлой» половине сети. Внимание там, словно в своей епархии. Ассоциативно связанные ме­жду собой образы легко и быстро сменяют друг друга; а внимание скользит без всякого видимого усилия или усталости.

Только отвергнув явные ассоциации с предыдущим образом и дождавшись момента, когда их место займет нечто, явно с ними не связанное, внимание получает возможность преодолеть разделительную черту.

[100]

ГЛАВА XIV

Мне осталось описать еще один сон. Он не дает не­опровержимого доказательства, но сила его убеди­тельности настолько велика, что он заслуживает серь­езного рассмотрения. Если сон, размышлял я, дейст­вительно относится к будущему, то он не укладывает­ся в рамки гипотезы, которой я придерживался в то время. Это побудило меня отказаться от нее и вернуть­ся к моей прежней теории, что принесло мне удачу.

Сон приснился мне ночью, а утром, одеваясь, я за­нимался тем, что отслеживал длинную цепочку воспо­минаний о школьных годах. Строго логическая после­довательность событий привела меня к эпизоду с осой. В детстве я страшно боялся этих насекомых, и находиться в комнате вместе с хотя бы одним предста­вителем их рода было для меня сущим мучением. Те­перь вообразите тот ужас, который я испытал, когда в комнату, где я обедал, через открытое окно влетела ог­ромная оса. Опустившись мне на шею, она начала медленно ползти за мой итонский воротничок. Я си­дел, побелев как полотно, а учитель умолял меня не двигаться, что, впрочем, было совершенно излишне. Я до сих пор помню жуткое ощущение от мягких, легких передвижений насекомого. И вот 44 года спустя я, подведенный цепочкой мыслей к тому давнему эпизо­ду, вновь попытался припомнить ощущение от при­косновения лапок ползущей осы. В этот момент я причесывался; и как только я провел расческой по оп­ределенному месту на макушке головы, ночной сон тотчас всплыл в моем сознании. Во сне у меня возник­ло ощущение, будто что-то запуталось в моих волосах в указанном выше месте на макушке головы. Я был

[101]

убежден, что там ползала оса, и позвал своего прияте­ля, чтобы тот выташил ее.

Итак, если рассматривать этот сон как предвосхищение будущего, иначе говоря, как еще один пример «феномена», то необходимо принять во внимание следующие факты.

Одновременное представление сознанию чувст­венного впечатления — прикосновения расчески к го­лове — и запечатленного в памяти образа — ощущения от прикосновения лапок осы — служит достаточно на­глядным примером ассоциации по смежности. Но пе­ред тем, как эта ассоциация образовалась, она прел-стала в сновидении в форме интеграции.

Любопытное смешение событий!

ЧАСТЬ IV

ГЛАВА XV

Пока мы не начали искать объяснение, хорошо бы бросить беглый взгляд на то, что же именно мы долж­ны объяснить.

Прежде всего, разумеется, сам «феномен» — явное нарушение временной последовательности представ­лений. Имеющаяся последовательность (в том виде, в каком она могла бы быть зафиксирована в дневнике) такова:

а' — пред-представление явления А

а» — повторное представление (воспоминание) явления а'

А — явление*

а — повторное представление явления А

Если признать выводы, сделанные на основании сна, описанного в предыдущей главе, дело еше больше ос­ложняется: создается впечатление, будто А в приведен­ной выше схеме может быть любой совокупностью пред­ставлений. Далее необходимо учитывать слелующее.

После того как экспериментатор наблюдал образ бу­дущего события, он берет карандаш и бумагу и записы­вает или лаже зарисовывает летали наблюдавшегося им пред-образа. Тем самым он совершает конкретный фи­зический акт. Но если бы он не наблюдал пред-образа, этот акт никогда не был бы совершен. Иначе говоря, экспериментатор вмешивается в определенную после-

 

* Ввиду различия способов связи между существенными в английском языке (с помощью предлога; в данном случае «of») и русском языке (с помошью падежей) и для упрощения вос­приятия фразы целесообразно использовать слово «явление» (вместо «представления»), тем более, что в оба термина вклады­вается один смысл (см. главу IV, определение «представлений». — Прим. пер.).

[103]

довательность механических событий, которую мы принимаем без доказательств как спинной хребет «на­деленный сознанием автомата» или материалистиче­ских теорий. Это открытое «вмешательство». И оно влечет за собой ряд проблем. Будущие события в любом случае достаточны реальны, чтобы мы могли пережить их в качестве пред-представлений; однако поскольку наблюдатель, как мы только что показали, способен благодаря пред-наблюдению изменить порядок своих действий, теоретически возможно предотвратить на­ступление этих событий. Тогда должны ли мы заявить, что они только частично реальны, иными словами, ме­нее реальны, чем, скажем, прошлые события? Наше объяснение должно дать ответ и на этот вопрос.

Далее, способность наблюдателя вмешиваться в ход совершающихся в мозге событий ставит перед на­ми проблему свободы воли. Ее наше объяснение так­же должно удовлетворительно разрешить.

Наконец, очень существенно, что наше объясне­ние не противоречит уже известным в психологии и психофизике фактам. Некоторые из этих фактов зна­чительно сужают для нас круг допустимых предполо­жений. Мы не отрицаем психологический факт (он рассмотрен в главе XII), согласно которому «цепочка воспоминаний» не тянется в «будущее», но заканчива­ется в «настоящем». Что касается психофизики, то на­ши данные укладываются в рамки обычных доказа­тельств в пользу параллелизма и, в частности, учиты­вают тот факт, что сотрясение мозга явно разрушает или парализует недавно сформированные воспомина­ния. Здесь проблема заключается в том, что затронуто нечто большее, чем просто «моторная привычка»: из сознания пациента, по-видимому, вычеркивается все связанное с непосредственно предшествующими со­трясению событиями.

[104]

ГЛАВА XVI

Теория относительности признает «видение напе­ред» во времени в том смысле, что то, что есть будущее для Джонса, может быть настоящим для Брауна. Но она не допускает для Джонса возможности восприни­мать событие его отдаленного будущего за 1 —2 дня до события его ближайшего будущего. Но именно это нас и интересует.

* * *

Не следует забывать, что материальные свидетель­ства (постольку, поскольку на них запечатлено свер­шившееся) служат знаками прошлого — и только про­шлого. Рассматривая в какой-либо данный момент мишень и увидев в углу круглую пробитую дырочку, вы, вероятно, подумаете, что в этом месте прошла пу­ля. Однако нигде на поверхности мишени вы не най­дете признака того, что вскоре, скажем, на расстоянии в полдюйма от центра яблочка появится другая дыроч­ка. Разумеется, на основании полного знания обо всех механических движениях, которые происходят на этом клочке вселенной в момент обследования вами мишени, вы смогли бы определить, что вскоре в ука­занном месте пуля пробьет мишень, если бы вы, ко­нечно, обладали высочайшим интеллектом. Но это допущение только сбивает с толку, ибо предполагает введение множества знаков внешних по отношению к исследуемому нами объекту, то есть мишени. Ее со­стояние в данный конкретный момент не позволяет нам заметить какие-либо признаки, намекающие на

[105]

будущую дырочку. В этом смысле мишень настолько неинформативна, что вы даже не станете разбираться, есть на ней повреждения или нет; этот вопрос никак не повлияет на ваши выводы. Мишень не содержит «сви­детельств» о своем собственном будущем, и вам прихо­дится пользоваться знаками, находящимися где угод­но, только не на ее поверхности. Между тем простре­ленный угол мишени — свидетельство ее прошлой ис­тории. И благодаря именно этому свидетельству, а не знанию о случившемся на данном клочке вселенной в некоторый предшествующий момент времени, вы сделаете заключение о пронзившей мишень пуле.

Дырочки в мишени служат знаками будущего в том смысле, что они указывают на возможные направле­ния движения пуль и на события, которые, вероятно, произойдут вскоре позади мишени; но они не являют­ся знаками будущих дырочек.

Наш мозг — материальный орган, и состояние его в любой данный конкретный момент не больше указы­вает на то, что внешний мир собирается представить мозгу в будущем, чем состояние мишени — на место, куда попадет следующая пуля или на то, попадет ли она вообще.

[106]

ГЛАВА XVII

Высмеивать метафизику обывателя рискованно. Основополагающие идеи, увековеченные в народной речи, не могут быть полностью глупыми или неправо­мерными. Ибо такого рода канонизация должна, по меньшей мере, означать, что эти понятия выдержали проверку многими столетиями и — куда бы ни заноси­ла их судьба — повсюду находили безоговорочное признание.

Скажем больше: обыватель в конечном счете — Homo sapiens и первооткрыватель времени. Ему — и только ему — наука обязана подобным взглядом на су­ществование.

Его выводы относительно природы сделанного им открытия были, похоже, очень впечатляющи по своей конкретности, но несколько расплывчаты в смысле обобщений. Он вообразил, что развертывание собы­тий во времени предполагает движение в четвертом измерении.

Термин «четвертое измерение», разумеется, приду­мал не он — его словарный запас едва ли позволил бы ему сделать это. Но он был твердо убежден в том, что:

1. Время имеет длину и делится на прошлое и буду­щее.

2. В длину время не простирается ни в одном из из­вестных ему пространственных направлений: ни с се­вера на юг, ни с запада на восток, ни сверху вниз. Оно простирается в направлении, отличном от указанных трех, иначе говоря, в четвертом направлении.

3. Ни прошлое, ни будущее не доступны наблюде­нию. Все доступные наблюдению явления находятся в поле наблюдения, которое лежит в одном-единствен-

[107]

ном моменте длины времени — моменте, отделяющем прошлое от будущего. Этот момент он назвал «настоя­щее».

4. Это «настоящее» поле наблюдения движется по длине времени столь странным образом, что события, прежде относившиеся к будущему, становятся на­стоящими, а затем прошедшими. Прошлое тем самым постоянно нарастает. Это движение он назвал «тече­нием» времени.

Теперь обратим внимание на одно обстоятельство — ниже мы рассмотрим его подробнее. При вдумчивом прочтении пункта 4 мы можем увидеть, что многие из употребленных там слов указывают не на временную протяженность, по которой, как предполагается, пере­мещается «настоящее» поле наблюдения, а на некое другое время. Вероятно, вам легче будет увидеть это, если мы еще раз процитируем пункт 4, выделив курси­вом соответствующие слова.

4. Это «настоящее» поле наблюдения движется по длине времени столь странным образом, что события, прежде относившиеся к будущему, становятся на­стоящими, а затем прошедшими. Прошлое тем самым постоянно нарастает.

Ссылки на некое время, стоящее за временем, — закономерное следствие нашей первоначальной ги­потезы о движении по длине времени, ибо движение во времени должно измеряться временем. Если движу­щийся элемент занимает сразу всю длину времени, значит он не движется вовсе. Но время, которым изме­ряется его движение, — другое время. А «течение» это­го другого времени должно измеряться третьим вре­менем и так далее до бесконечности*. И наш первоот-

* На это, разумеется, указывали и раньше как на фундамен­тальное выражение против ньютоновской мысли о времени, которое течет.

[108]

крыватель, крайне смутно различая эту бесконечную шеренгу времен, каждое из которых, так сказать, охва­тывает предыдущее, понятное дело, уклонился от дальнейшего анализа.

Однако он сохранил верность двум своим главным понятиям — длине времени и движению времени. А для передачи этих двух чрезвычайно полезных идей своим смышленым собратьям он обзавелся специаль­ными выражениями. Он начал говорить о долгом и ко­ротком времени (но никогда о широком или узком), об отдаленном прошлом и ближайшем будущем. Он от­мечал: «Когда наступит завтра» и «Когда я достигну такого-то возраста». Пребывая в более поэтическом расположении духа, он заявлял, что время «пролете­ло», а годы «прошли»; он писал о «жизненном пути» и проживании «дня заднем».

Свое общее представление о времени он символиче­ски выразил различными способами — и, вероятно, наиболее исчерпывающим образом в записи фортепи­анной музыки. В нотных тетрадях измерение, тянущее­ся по странице сверху вниз, изображало пространство, а промежутки, отмеренные в этом направлении, — му­зыкальные ключи; тогда как измерение, тянущееся от одного края страницы к другому, изображало длину времени, а расстояния, отмеренные в этом направле­нии, — длительность нот и пауз между ними. Следова­тельно, страница представляла собой то, что сегодня мы назвали бы «пространственно-временным конти­нуумом». Но на этом символизм не заканчивался. В до­вершение ко всему было условлено, что взгляд пиани­ста должен двигаться слева направо вдоль символиче­ского временного измерения, а написанные аккорды — браться тогда, когда эта движущаяся точка, изобра­жающая движущееся «настоящее», достигает их.

[109]

В другом случае обыватель представил временное измерение окружностью, разметив ее на участки, обо­значающие промежутки времени. Но одной окружно­сти ему было недостаточно, чтобы поведать о своей концепции времени, поскольку в его схеме отсутство­вало движущееся «настоящее». И тогда он добавил стрелку, изображавшую это «настоящее», и с помо­щью механизма привел ее в движение по символиче­скому временному измерению. Теперь его хитроумное изобретение стало не просто символом, а работающей моделью времени. Это чрезвычайно полезное устрой­ство он назвал часами.

Итак, часы без стрелок; нотный лист, показываю­щий, что все аккорды играются единовременным на­жатием соответствующих клавиш, и концепция длины времени, согласно которой сразу все участки этой длины представлены протянувшемуся-на-семьдесят-лет наблюдателю, казались обывателю равноценны­ми.

Он не задумывался специально и глубоко о том, что время имеет длину. Он обращался к понятию о длине времени в силу необходимости по вполне понятной причине. В нашем восприятии явления упорядочены двояким способом. Они либо просто отделены друг от друга в пространстве, либо последовательно сменяют друг друга. Это различие — данность: что бы мы ни де­лали и как бы мы ни думали, оно все равно существу­ет. И, пытаясь объяснить эту последовательность явле­ний, мы неизбежно должны были предположить, что время имеет длину. Столь же неизбежно мы должны были рассматривать ее как длину, по которой происхо­дит движение, как измерение, в котором мы движемся от секунды к секунде, от часа к часу, от года к году, сталкиваясь по пути с последовательно сменяющими

[110]

друг друга и разделенными во времени событиями — подобно тому, как мы сталкиваемся с различными объектами в нашем земном странствии. Таким обра­зом, первоначальное представление должно было быть нерасчлененным. Для того чтобы понять, что обе его составляющие — длина времени и движение вре­мени — обладают, взятые по отдельности, определен­ной аналитической ценностью, требовалась гораздо более развитая способность к мышлению.

Лишь сравнительно недавно кому-то из нас при­шло в голову, что четвертое измерение, измышленное обывателем (хотя и не обозначенное им этим терми­ном), по-видимому, есть «реальное» четвертое изме­рение. Д'Аламбер еще в 1754 г. написал о своем друге, придумавшем этот термин*. Однако самым ранним из печатных трактатов по данному вопросу, которые мне удалось отыскать, была монография С.Н. Hinton'a, озаглавленная «Что такое четвертое измерение?» и опубликованная в 1887 г.

Хинтон описывает небольшую идеальную систему линий, наклоненных в различных направлениях и со­единенных с неподвижной рамкой. Если бы через рамку с прикрепленными к ней неподвижными на­клонными линиями медленно опускалась вниз теку­чая плоскость, протянувшаяся перпендикулярно на­правлению движения, то «на плоскости появилось бы множество движущихся точек, причем их количество равнялось бы количеству прямых линий системы». Если теперь вместо линий представить трехмерные материальные нити, то движущиеся точки (попереч­ные сечения нитей) показались бы движущимися ато­мами материи воображаемому двухмерному обитате­лю текучей плоскости, который воспринимает ее в ка-

* Я бесконечно признателен г-ну Edwin'y Slosson'y за эту информацию.

[111]

честве единственно существующего пространства. Аналогичным образом можно было бы рассмотреть и систему четырехмерных материальных нитей, прохо­дящих через трехмерное пространство. «Если бы мы допустили подобного рода мысль, мы должны были бы вообразить некое необъятное целое, внутри кото­рого все, что когда-либо возникло или возникнет, сосу­ществует и, медленно проходя, оставляет в нашем зыбком сознании, ограниченном узким пространст­вом и одним-единственным моментом, сумбурные сви­детельства об изменениях, явленных только нам». (Курсив мой. — Т.И.)

Читателям, не привыкшим к визуализации геомет­рических фигур, описание Хинтона может показаться сложным. Поэтому имеет смысл выразить его мысль в упрощенной графической форме. Но прежде неплохо бы сказать несколько слов о самих графиках времени.

Измерение это не линия. Под ним следует пони­мать любое направление, в котором нечто может быть измерено и которое полностью отлично от всех других направлений. В геометрии это фундаментальное из­меряемое нечто называется протяженностью; ему с чисто формальной точки зрения противополагается «ничто». Если мы начнем измерять протяженность в направлениях, полностью отличных друг от друга, мы обнаружим, что все они должны находиться перпендикулярно друг другу. Итак, взяв «север—юг» в качестве первого направления (измерения), мы вполне можем рассматривать «восток—запад» в качестве второго, поскольку мы можем отмерять расстояния в направле­нии «восток—запад», не имея при этом ни малейшей необходимости двигаться на север или юг. «Верх-низ» — третье направление, позволяющее нам прово­дить измерения, не посягая на два предыдущих. Если

[112]

время имеет длину, то есть протяженность, тогда оно дает нам четвертое направление, ибо мы можем прово­дить измерения во времени, не двигаясь при этом ни в одном из упомянутых выше измерений. Пятое на­правление... впрочем, у нас пока нет названий для про­чих направлений. Теоретически может существовать бесконечное множество таких направлений, располо­женных перпендикулярно друг другу. Математики считают, что их десять. Но мы не в состоянии зритель­но представить более трех направлений одновремен­но, поскольку наше тело и мозг — устройства, функ­ционирующие лишь в трех измерениях.

При вычерчивании графиков мы ограничены двумя измерениями листа: «верх—вниз», «право—лево». Од­нако при помощи их мы можем изобразить любые два измерения на выбор — например, четвертое и пятое или первое и гипотетическое сотое, ибо какие бы два измерения мы ни взяли, они, как и измерения листа, всегда будут располагаться относительно друг друга под прямым углом. Следовательно, мы можем ска­зать, что одно из измерений листа изображает время, а другое — пространство, и начертить графики, показы­вающие отношение реального времени к этому про­странственному измерению. Ведь если время действи­тельно протяженно (имеет длину), то график вполне можно поместить на плоскости, протянувшейся в двух направлениях: во времени и в пространстве.

Но как же быть с двумя оставшимися измерениями? Одно из них можно рассматривать как расположенное под прямым углом к плоскости листа и при желании даже дать его аксонометрическое изображение. Дру­гое измерение нельзя ни показать, ни вообразить. Просто вы должны знать, что его следует рассматри­вать как протянувшееся перпендикулярно трем упо-

[113]

мянутым выше. Впрочем, упрощенные графики вре­мени используются тогда, когда при решении пробле­мы можно обойтись одним-двумя пространственными измерениями.

В приводимом ниже графике два измерения листа — «право—лево» и «верх—низ» — представляют, соот­ветственно, время и пространство. А чтобы читатель не спутал измерение с линией, я, подобно картографу, помещающему в углу карты изображение сторон све­та, поместил в углу рисунка небольшой указатель из­мерений, где ось Т обозначает время, а ось S — про­странство.

 

 

Рис.1

На рис. 1 дано двухмерное изображение идеи Хинтона, но я несколько разнообразил линии его систе­мы.

[114]

Сплошные линии изображают материальные нити, тянущиеся (длящиеся) во времени. Присмотритесь к ним и вы заметите, что составляющие их точки в раз­ные моменты времени (на разных расстояниях от края листа) занимают различные положения в пространст­ве (расположены на листе на разной высоте). Пунк­тирная линия АВ изображает поперечное сечение «те­кучей плоскости» Хинтона (можете представить, что она перпендикулярна плоскости листа, хотя в этом нет особой необходимости). Ось Т показывает, что АВ движется строго во временном измерении, не откло­няясь в другие направления. Стрелки, помещенные снизу и сверху движущейся линии АВ, лишь акценти­руют эту мысль. В последующих графиках они, как правило, опущены.

Если считать, что АВ движется подобным образом, то крошечные участки сплошных линий в точках пере­сечения С, D, Е, F, G и Н покажутся движущимися либо в направлении к А, либо в направлении к В — движущимися, так сказать, в пространстве. (Это дви­жение можно увидеть совершенно отчетливо, если на отдельном листе бумаги сделать небольшую прорезь, изображающую АВ, наложить его на график так, что­бы прорезь совпала с АВ, и затем постепенно сдвигать лист по оси Т.)

Воображаемое существо, чье поле наблюдения было бы ограничено АВ, осознавало бы только этот миниа­тюрный мир движущихся частиц. Но вы и я, чье поле наблюдения охватывает весь график, видите, что кро­шечные участки пересеченных сплошных линий на са­мом деле не движутся; просто сменяются виды линий в разрезе по мере того, как наш взгляд следует за движе­нием АВ. И, с нашей точки зрения, линия АВ — един­ственное, что действительно движется по странице.

[115]

Итак, согласно теории Хинтона, существо, которое могло бы видеть протяженность и времени и про­странства, воспринимало бы частицы нашего трех­мерного мира всего-навсего как виды в разрезе непод­вижных материальных нитей, тянущихся в четвертом измерении, и полагало бы, что трехмерное поле на­блюдения, называемое нами «настоящим моментом», — единственная по-настоящему движущаяся вещь во всем космосе.

Хинтон, таким образом, предполагает, что про­шлое и будущее «сосуществуют», а переживанием из­менения мы обязаны движению «узкого пространства и одного-единственного момента», иначе говоря, «на­стоящего», относительно рассматриваемой нами вре­менной протяженности. Но Хинтон воздерживается от указания на то, что на это относительное движение должно затрачиваться время.

Хинтон внес значительный вклад в разработку ин­тересующей нас темы, ибо в своем описании ясно обозначил ту роль, которая должна отводиться мате­рии при любом серьезном истолковании обыватель­ского расплывчатого представления о времени. По мысли Хинтона, материя (в его примере символизи­руемая «нитями») протянута во времени.

Обыватель никогда не заходил так далеко в своих рассуждениях. Ему казался важным лишь сам факт, что нечто должно двигаться во времени. И нет никаких свидетельств того, что он когда-либо осознавал глубо­кое различие между (а) системой, в которой трехмер­ное поле наблюдения движется через неподвижный мир четырехмерной материи; и (б) системой, в кото­рой он сам и трехмерный мир движутся вместе, еn bloc, через пустоту.

Последняя концепция, разумеется, полностью ли-

[116]

шена смысла. Разделять ее было бы величайшим за­блуждением. Движение вселенной как единого целого через тысячи безликих измерений ничего не изменило бы в ней: оно не объяснило бы ни одного явления — будь то временное или какое-либо иное. В движущей­ся подобным образом вселенной не было бы такого изменения, такого переживания последовательности, которое бы не ощущалось в равной мере и при отсут­ствии предполагаемого движения. И концепция этого движения ничего не убавила бы и ничего не прибавила бы к уже имеющимся у вас представлениям.

Человек, позволивший себе невольно отклониться от своего первоначального представления о заполнен­ном времени, иначе говоря, об измерении, в котором он движется от события к событию, и начинающий хвататься за бессмысленную идею о своем движении через пустой, бесплодный континуум, не продвинется далеко в своих размышлениях до тех пор, пока, осоз­нав всю нелепость новой идеи, не решит, что «такой вещи, как время, не существует».

[117]

ГЛАВА XVIII

Хинтон не делал качественного различия между временным и пространственным измерениями. Он начал с идеи о четырех, в сущности, одинаковых изме­рениях протяженности, вознамерившись выяснить, почему люди считают одно из них как-то по особенно­му отличающимся от трех других. Ответ он нашел в представлении о трехмерном поле наблюдения, дви­жущемся в некоем четырехмерном целом. При этом временное измерение оказывалось одинаковым для всех наблюдателей вне зависимости от направления наклона пучков материальных нитей, изображающих их тела. Описываемое им движущееся поле должно, таким образом, быть составной частью вселенной, су­ществующей независимо от существования каждого конкретного наблюдателя.

Господин Г.Дж. Уэллс придерживался несколько иного взгляда. В «Машине времени», опубликован­ной семью годами позже, он устами одного из своих вымышленных персонажей изложил свою мысль с та­кой предельной ясностью и краткостью, какая едва ли была — если вообще была — доступна кому-либо еще.

Прежде всего он настаивает на необходимости рас­сматривать время как четвертое измерение (Хинтон не чувствовал ее), как направление, в котором должна измеряться материя.

«Не может быть такой вещи, как мгновенный куб... любое реальное тело должно иметь длину, ширину, толщину и... длительность».

Следовательно, для него, как и для Хинтона, мате­рия тянется (длится) во времени.

«Например, представим себе несколько портретов

[118]

мужчины. На одном из них он запечатлен в возрасте 8 лет, на втором — 15 лет, на третьем — 17 лет, на четвер­том ~ 23 лет и т.д. Все они, несомненно, являются по­перечными сечениями, или, так сказать, трехмерными изображениями его четырехмерного существа, кото­рое есть неподвижная и неизменная вещь».

(Предполагаемые портреты должны были бы быть скульптурными, трехмерными. Но смысл, впрочем, ясен.)

Он неоднократно подчеркивал, что между временным и пространственным измерениями нет ка­чественного различия. Есть же только кажущееся раз­личие, проводимое самим наблюдателем и в его отсут­ствие не обнаруживающееся.

«В действительности существует четыре измере­ния. Три из них мы называем тремя плоскостями про­странства, а четвертое — временем. Мы, однако, склонны проводить мнимое различие между послед­ним и тремя первыми, поскольку с начала и до конца наших дней наше сознание скачкообразно движется в одном направлении — в последнем из упомянутых из­мерений».

Чуть ниже Г.Дж. Уэллс говорит о движущихся во времени элементах как о «наших ментальных существованиях». Обратите внимание на употребление им множественного числа. Нет никакого всеобъемлюще­го движущегося пласта (stratum), заполняющего про­странство между различными наблюдателями, но есть множество «ментальных существовании» — по одному на каждого наблюдателя; и именно их движение — и только их движение — определяет, какое измерение является временем.

В этом утверждении подразумевается нечто, о чем Уэллс специально не упоминает. Каждое такое мен-

[119]

тальное существование сосредоточено в мозге (или вокруг мозга) соответствующего наблюдателя, а зна­чит, в своем движении должно следовать за тем пучком находящихся в четырехмерной протяженности непод­вижных нитей, который представляет этот мозг. То­гда, если именно движение «ментального существова­ния» заставляет наблюдателя проводить искусствен­ное различие между временем и пространством, каж­дый наблюдатель должен думать, что время простира­ется как раз в том направлении, в каком протянута ли­ния его тела. Таким образом, линия его тела казалась бы ему протянутой строго в его собственном времен­ном измерении и не отклоняющейся в том или ином направлении в пространстве. Иначе говоря, если бы он сидел в вагоне движущегося поезда, он сам себе ка­зался покоящимся (до тех пор, пока не начал бы раз­мышлять о своем положении).

Скажем больше. Линии тел различных наблюдате­лей никогда не бывают параллельными, а расстояния между нашими телами в пространстве — постоянны­ми. Поэтому различные наблюдатели должны были бы придерживаться немного различных мнений отно­сительно истинной направленности временного и пространственного измерений.

И, наконец, заметим, что Уэллс, подобно Хинтону, не упоминает о том, что на движение любой вещи во времени должно затрачиваться время.

* * *

Теория относительности — это частная теория, привитая к общей теории вселенных, имеющих вре­менное измерение, а значит, ни приживание побега,

120

ни отторжение его не могут поколебать устойчивость самого древа.

Релятивисты перевернули методы, которыми пользовались в XIX веке приверженцы теории вре­менного измерения. Ряд явных аномалий при прове­дении определенных оптических экспериментов за­ставил Эйнштейна впервые в истории выдвинуть идею о том, что различные люди должны иметь раз­ные взгляды на время (показываемое часами) и про­странство (измеряемое в родах*). Отсюда Минков-ский сделал заключение о существовании четырех­мерной протяженности; различие между ее измере­ниями не качественное, а лишь кажущееся, посколь­ку каждый наблюдатель считает, что время тянется в направлении линии его собственного тела, представ­ляющейся ему прямой.

В теорию Эйнштейна входит и другое предположе­ние. Но оно, к сожалению, переносит интересующую нас проблему за пределы разумения обывателя. Оно гласит, что «пространственно-временная» протяжен­ность не «плоская», а «искривленная».

Однако ни одно из этих сделанных релятивистами дополнений не оказывает решительно никакого опре­деляющего влияния на более широкую доктрину, рас­смотрением которой мы займемся в нашей книге, — доктрину, в общем имеющую отношение к теории временного измерения. И у читателя нет необходимо­сти соглашаться или не соглашаться с нижеизложен­ным в зависимости от того, принимает он учение Эйн­штейна или отвергает.

В теории относительности протяженности протя­нувшихся во времени объектов обычно называют «ми­ровыми линиями», а иногда просто «траекториями».

* Род — мера длины, равен приблизительно 5 м.

121

«Человек, — говорит профессор Эддингтон*, — это четырехмерный объект, сильно удлиненный по фор­ме; или, выражаясь обычным языком, можно сказать, что он имеет значительную протяженность во времени и малую протяженность в пространстве. Практически он изображается в виде линии — своей траектории в мире». Добавление последних трех слов к вполне за­конченной формулировке, вероятно, покажется чита­телю какой-то уловкой, ибо как может линия быть и наблюдателем, и его путем? Но несколькими строками ниже Эддингтон берет на себя труд пояснить свою мысль. «Траектория» (предположительно физическо­го) наблюдателя — это «сам» наблюдатель. (Курсив Эддингтона.) И далее на той же странице он замечает:

«Природное тело тянется как во времени, так и в про­странстве и, следовательно, четырехмерно».

Идея достаточно ясна. Для любого конкретного на­блюдателя, созерцающего такую систему неподвиж­ных, материальных линий, видимость движения в пространственных измерениях можно было бы соз­дать, как и в модели Хинтона, за счет действительного движения поля наблюдения вдоль «траектории» на­блюдателя перпендикулярно временному измерению. Но предположить подобное значит намекнуть, что движущееся во времени поле наблюдения принадле­жит психическому наблюдателю, ибо физический на­блюдатель уже определен нами как «траектория», по которой происходит движение.

Итак, релятивист оказался в крайне затруднитель­ном положении. С одной стороны, ему вовсе не хоте­лось бы обременять себя каким-то психическим на­блюдателем. С другой, он не желал бы прослыть чело­веком, не ведающим о том, что мы наблюдаем события

* «Space, Time and Gravitation», p. 57.

[122]

последовательно. Именно эта двусмысленность си­туации толкает его на намеренно уклончивое заявле­ние. «Наблюдатель движется вдоль своей траекто­рии», — говорит он и предоставляет читателю возмож­ность делать из этого какие угодно выводы.

К сожалению, читателю, как правило, позволялось представлять «наблюдателя» в виде некоего физиче­ского аппарата — органического или неорганическо­го. И не его вина, что он склонен думать, будто «траек­тория» образована особыми искривлениями реляти­вистского «пространства-времени», а физические элементы тела наблюдателя движутся по этим траекто­риям, оставляя на них позади и впереди себя пустоту.

Но вознамерься он утверждать, что именно таково учение об относительности, ему растолковали бы, что траектория, которая реальна в том смысле и в той ме­ре, в какой она объясняет все физические характери­стики движущегося по ней воображаемого трехмерно­го объекта, должна быть в каждом из своих попереч­ных сечений физически неотличима от самого вообра­жаемого объекта. Физически траектория действитель­но есть объект, протянувшийся во времени.

В этом — вся суть. То, что, собственно, можно бы­ло бы считать движущимся по траектории, должно от­личаться от неподвижных сечений самой траектории.

Приняв идею движения по этим протянувшимся во времени траекториям, релятивисты, как и любой дру­гой на их месте, вынуждены были учитывать концеп­цию времени, охватывающего время, которая неотде­лима от идеи движущегося во времени объекта. И здесь их обыкновение писать о траекториях то как о протяженностях физических объектов, то как о путях движущихся непротяженных физических объектов — так, будто оба эти представления тождественны, —

[123]

по-видимому, приводит их к путанице. Они говорят о часах, физических инструментах, как о движущихся по траекториям и фиксирующих скорость своего дви­жения. Но физически часы — это пучок траекторий, они не могут двигаться вдоль самих себя; а психологи­чески часы — всего-навсего движущийся вид в разрезе этого пучка траекторий и, следовательно, не позво­ляющий физически зарегистрировать скорость их движения.

Теория относительности, как уже упоминалось, — это нечто большее, чем набор логических и экспери­ментальных доказательств давно известной общей теории времени как четвертого измерения. Однако нас непосредственно интересуют в ней два момента:

1. Релятивист признает существование времени, охватывающего время, даже если не осознает, что имеет дело с концепцией серийности.

2. В теорию относительности входит идея о том, что участки траекторий впереди и позади положения лю­бого предполагаемого движущегося во времени на­блюдателя обладают в каждом из своих сечений всеми доступными наблюдению характеристиками трехмер­ного материального мира.

[124]

ГЛАВА XIX

Теперь, полагаю, мы с полным основанием можем принять следующие три утверждения:

1. В мозгу есть следы-воспоминания о прошлых за­меченных переживаниях.

Этот вывод, по-видимому, неизбежен. В результате сотрясения мозга не просто нарушается способность облекать в словесную или какую-либо другую форму воспоминания о случившемся, но некоторым образом оказываются затронутыми и сами воспоминания; ведь пациент не может вспомнить, что с ним произошло. И поскольку физиология доказывает, что такие следы в любом случае должны оставаться и должны подда­ваться разрушению, у нас нет причин искать другое объяснение этим фактам.

2. Время имеет длину, делимую на года, дни, мину­ты и т.д.; длину, каждый момент которой лежит между двумя соседними; длину, вдоль которой выстраивают­ся события.

Это общепринятая концепция. Заявить о ней все равно что сказать: время — четвертое направление, позволяющее измерить длину, то есть четвертое изме­рение протяженности.

Мы, однако, принимаем утверждение 2 вовсе не потому, что в нем отражены распространенные взгля­ды, а потому, что оно логически вытекает из утвержде­ния 1. Ибо мы должны признать: происшедшее неко­гда в прошлом возбуждение в мозгу и аналогичное возбуждение, имевшее место гораздо позднее, — не одно и то же событие, но два события, отделенные друг от друга иными событиями. Мы могли бы предпо­ложить, что такое разделение осуществляется в некой

[125]

четырехмерной «цепочке воспоминаний». Но утвер­ждение 1 исключает подобного рода мысль. Мы нача­ли с представления о памяти как повторном возбужде­нии в мозгу следа, оставленного прошлым событием. Поэтому мы должны считать, что разделение двух со­бытий в мозгу происходит во времени*.

Это, между прочим, означает, что длина времени не пуста; она содержит в себе физические конфигурации. Данный аргумент оказался бы полезным, если бы чи­татель уже не был удовлетворен аргументом, изложен­ным в главе XVII. Там говорилось, что концепция длины времени совершенно бессмысленна, если не рассматривать длину как заполненную такими собы­тиями. Скажем больше: если время имеет длину, то длительность чего-либо во времени должна, как ука­зывает Уэллс, означать протяженность в рамках этой длины.

Для нашей аргументации несуществен вопрос о том, есть ли у каждого человека свое собственное, личное временное направление, или же имеется толь­ко одно временное направление, общее для всех на­блюдателей. Читатель может придерживаться любого из этих взглядов.

3. Наблюдатель последовательно наблюдает проис­ходящие в мозгу события, или, если угодно, их психи­ческие корреляты.

Читатель, желающий оспорить это утверждение или доказывать его несущественность в сфере практи­ческого знания, должен быть готов признать, что вся­кий раз, когда он страдает от подагры, зубной боли, нарушения пищеварения, ревматизма или каких-либо других недугов, отмечающих нашу земную жизнь, дискомфорт, который он испытывает в данный кон-

* См. также критику бергсонианства в третьем разделе дан­ной главы.

[126]

кретный момент, реально значим для него не больше, чем дискомфорт, причиненный ему аналогичной бо­лезнью в прошлом; иначе говоря, что он в одинаковой мере чувствует боль настоящую и боль прошлую. Во избежание возможных недоразумений относительно этой последовательности переживаний рассмотрим наш физический мозг как протянувшуюся во времени «мировую линию» (рис. 2). Здесь, заметьте, мы рас­сматриваем не движение во времени, а лишь протя­женность во времени.

Рис.2

В некоторых положениях А, В и С мозг наблюдате­ля находится в состоянии, означающем сильный дис­комфорт, причем в положении С, называемом «смер­тью», начинается разложение физического тела. Воз­можно, вы скажете, что участок мозга А испытывает дискомфорт в А, а участок мозга В испытывает дис­комфорт в В, но никак ни в А или С. Однако надо при­нять во внимание следующее: вы, кто предположи­тельно испытывает в данный конкретный момент дискомфорт в В, уже испытали дискомфорт в А и, ве­роятно, с опасением смотрите в будущее, предчувствуя неизбежность дискомфорта в С. Но почему участок мозга В должен тревожиться по поводу происходяще­го в С? Ведь сам участок В не будет испытывать гряду­щего дискомфорта и останется на своем месте. Но вам-то, наблюдателю, слишком хорошо известно, что

[127]

вы не будете продолжать наблюдать событие, происхо­дящее в В. Вы знаете, что вскоре будете наблюдать со­бытие, происходящее в С, а также то, что хотя событи­ем С и заканчивается короткая кинолента вашей жиз­ни, вы не в силах предотвратить его неминуемого по­явления на вашем экране наблюдения. Следовательно, ваше поле наблюдения должно было продвинуться от А к В, а затем двигаться от В к С.

* * *

Позвольте заметить, что у нас нет необходимости обсуждать здесь вопрос о том, служит ли представле­ние о времени как имеющем длину аналитическим приемом или признанием «реального факта». Анали­тические приемы и приборы — лишь средства, помо­гающие выявить различия и отношения, которые без их помощи так и остались бы скрытыми. Но если отно­шений, ждущих момента, когда их наконец обнару­жат, нет там, где их ищут, аналитические приемы и устройства не покажут нам ничего нового. И неважно, что каждое из этих хитроумных изобретений описыва­ет явления на своем собственном языке — например, градусы в термометре обозначаются делениями ртут­ного столба, а переменные в математике — буквами «х» и «у». То, что показывают аналитические приемы и приборы, должно иметь свое соответствие в скрытой реальности; и это — единственное, что значимо для ученого.

Попутно хотелось бы сделать еще одно замечание, дабы читатель не заподозрил нас в стремлении навя­зать ему нежеланные для него взгляды: все вопросы практического характера, которые он ежедневно зада-

[128]

ет сам себе относительно времени, основываются на предположениях о том, что время имеет длину; что вдоль этой длины располагаются события; и что он пе­реживает эти события последовательно. И ответы на его вопросы, разумеется, должны быть даны на языке указанных предположений.

* * *

Теперь, по-видимому, настал момент предупре­дить читателя об одной концептуальной ловушке. «Почему, — может спросить он, — все прошлые и ны­нешние приверженцы теории временного измерения изображают свои физические «мировые линии» как тянущиеся впереди «настоящего момента», представ­ленного на рис. 1 линией АВ? Почему бы не видоизме­нить график и не сказать, что мировые линии растут во времени, как показано на рис. 3?»

 

 

Рис.3

[129]

Ответ таков: эта идея грешит против научного зако­на экономии гипотез, запрещающего при рассмотре­нии какой-либо проблемы вводить дополнительные гипотезы сверх тех, которые строго необходимы для объяснения имеющихся фактов. Ибо ненужная гипо­теза есть неоправданная гипотеза.

Продемонстрируем, как этот закон применим для данного случая. На рис. 4 изображены факты, подле­жащие рассмотрению прежде, чем будет введено вно­сящее ясность понятие о длине времени, иначе говоря, изображено пространство, в котором движутся части­цы.

На графике показаны:

1. Физические объекты С, D, Е, F, G и Н.

2. Только один вид активности — перемещения объектов вверх—вниз в пространственном измере­нии, причем эти перемещения могут осуществляться с переменными скоростями — особенность, с трудом поддающаяся пониманию или объяснению. Действи­тельно, только после появления Ньютона мы смогли описать эти скорости с помощью законов.

Рис.4

[130]

Теперь введем временное измерение и обратимся к рис. 1 (советуем читателю заглянуть на соответствую­щую страницу), где показаны:

— физические объекты, имеющие на одно измере­ние больше, чем объекты на рис. 4. Для сравнения на рис. 3 показаны:

— физические объекты, также имеющие на одно измерение больше, чем объекты на рис. 4. Однако в качестве дополнения — ненужного дополнения — мы предполагаем, что эти протяженные объекты следует мыслить как постоянно нарастающие в процессе тво­рения. По правде сказать, предположение очень стран­ное и бездоказательное.

Рассмотрим направление, в котором изображается движение. На рис. 1 показан:

— по-прежнему только один вид активности — движение линии АВ во временном измерении.

Но здесь, на рис. 1, мы имеем нечто большее: нам удалось обобщить движение (момент крайне важный с философской и математической точек зрения). Мы избавились от всех переменных, возвратно-поступа­тельных движений, представленных на рис. 4, заме­нив их одним простым, единообразным движением линии АВ во временном измерении.

Для сравнения на рис. 3 показана:

— активность во временном измерении (как и на рис. 1), ибо мировые линии выстраиваются за счет единообразного прироста в этом измерении.

Также здесь по-прежнему представлена активность в пространственном измерении (как и на рис. 4), ибо мировые линии выстраиваются за счет прироста как в пространственном, так и во временном измерении.

Более того, нам по-прежнему дана первоначальная сложность движения, рассмотренная на рис. 4, ибо

[131]

прирост в пространственном измерении осуществля­ется с переменными скоростями.

Итак, на рис. 1 задействовано минимальное коли­чество гипотез — ровно столько, сколько необходимо для объяснения имеющихся фактов, а движение сведе­но к своему простейшему виду. Между тем на рис. 3 введена дополнительная и, следовательно, совершен­но ненужная гипотеза, которая, помимо всего проче­го, не упрощает нашу концепцию движения, а еще больше усложняет ее. Да и сама по себе эта гипотеза весьма сомнительного свойства.

Таким образом, нам нужно выбирать между рис. 4 и рис. 1, и выбор будет зависеть от того, желаем мы ана­лизировать значение времени или нет.

Читатель, надеюсь, простит мне раздел, которым я собираюсь закончить эту главу и который адресован скорее людям, изучающим бергсонианскую филосо­фию.

* * *

Рис. 3, на мой взгляд, с абсолютной точностью вос­производит концепцию времени, которую в конце концов признал профессор Анри Бергсон в своей рабо­те, опубликованной год спустя после выхода в свет мо­нографии Хинтона. Дата издания интересует нас по­стольку, поскольку свидетельствует о популярности в те дни теории времени как четвертого измерения.

Бергсон начинает с рассмотрения предполагаемых четырех измерений протяженности — трех измерений пространства и «длительности» — и заявляет, что по­следнее из них — ложное. Кто-нибудь, вероятно, сде­лает из этого заключение (ошибочное или истинное),

[132]

что под «длительностью» понимается время и что Бергсон предпринимает анализ рис. 4, не прибегая к помощи временного измерения.

Моменты «чистой длительности», утверждает он, не являются внешними по отношению друг к другу, но «накладываются» друг на друга подобно тому, как мог бы наложить изображения печатник.

Вскоре, однако, выясняется, что «чистая длитель­ность» — вовсе не время.

«Подводя итог, — пишет он, — можно сказать, что всякий раз, когда мы ищем объяснения свободе, мы, сами того не подозревая, возвращаемся к следующему вопросу: «Может ли время быть адекватно представле­но пространством?» На это мы (т.е. профессор Берг­сон) отвечаем: Да, если вы имеете дело с временем про­текшем; нет, если вы говорите о времени текущем»*.

Но совершенно очевидно, что именно это и изо­бражено на рис. 3.

Таким образом, «чистую длительность», по-види­мому, можно отождествить с «настоящим» обывателя и с движущимся «узким пространством и единствен­ным моментом» Хинтона — линией АВ на рис. 3.

Бергсон понимает, что признания временного изме­рения, состоящего из моментов, внешних по отноше­нию друг к другу, недостаточно. Его «чистая длитель­ность» также состоит из моментов, но не внешних по от­ношению друг к другу, а «наложенных» одно на другое.

Тем самым он предлагаем нам для рассмотрения две группы моментов — те, которые накладываются, и те, которые находятся в «прошлой» части временного измерения.

От себя лично должен добавить, что «наложенные» моменты бергсоновской «чистой длительности» сви-

* «Time and Freewill», p. 221.

[133]

детельствуют о допущении им существования време­ни, охватывающего время, — времени, настойчиво за­являющем о себе при любой попытке провести вре­менной анализ. На нарастание его нарастающего «прошлого» затрачивается время. Но создается впе­чатление, будто Бергсон, не склонный признавать та­кую серию времен и под влиянием своих предыдущих рассуждений не желающий уступить даже дюйма про­тяженности какому бы то ни было времени, вынужден искать прибежище в идее «наложения».

Профессор Н. Wildon Сагг(см. р. 14, «The Philosophy of Change»), похоже, излагает ту же теорию Бергсона, но в несколько ином свете, называя «памятью» изобра­женный на рис. 3 элемент, который нарастает в виде цепочки прошлых событий. При этом оказывается, что воспоминание — это скачок сознания назад, в из­мерение «памяти». Именно эта теория, по-видимому, заставляет Бергсона уделять так много времени муже­ственной, но довольно неудачной атаке на общепри­нятое физиологическое представление о памяти. Од­нако рис. 3 подходит также и для иллюстрации идеи Уилдона Карра. Надо лишь заменить букву Т в указате­ле измерений на букву М, обозначающую «память», а движущуюся линию АВ переименовать в DD, обозна­чающую бергсоновскую «чистую длительность».

Но в любом случае график достоин осуждения по уже известной причине: в дополнение к протяженно­сти в четвертом измерении там вводится совершенно ненужная гипотеза о постоянном творении из ничего, и делается это за счет не упрощения, а дальнейшего усложнения переменного движения.

Примечательно отношение Бергсона к будущим событиям. В его схеме, как и на рис. 3, они просто не существуют ни в какой форме. На этом и основан его аргумент в пользу свободы воли.

[134]

ЧАСТЬ V

ГЛАВА XX

«Серия» — это совокупность индивидуально отличимых объектов, которые расположены или считают­ся расположенными в последовательности, опреде­ляемой каким-либо верифицируемым законом. Ком­поненты серии — индивидуально отличимые объекты — называются ее «членами».

Природа членов, рассматриваемых вне зависимо­сти от их положения в серии, малосущественна для математика. Ему безразлично, будут ли членами горо­шины в стручке, колебания маятника, борозды и греб­ни на вспаханном поле или напряжения вдоль кон­сольной балки. Его интересует отношение между ними

— отношение, которое связывает каждый член с по­следующим и выявляет закон, скрепляющий их всех в некую упорядоченную протяженность.

Это специфическое отношение может влиять, а мо­жет и не влиять на значения самих членов. Тот факт, что горошина находится в одном ряду с другими, ей подобными, не оказывает, насколько мне известно, серьезного влияния на ее сущностную значимость. Однако при каждом новом отклонении маятника его размах зависит от предыдущего отклонения. А вели­чины напряжений в любом месте консольной балки, вызванных приложенной к ее концу нагрузкой, зави­сят от конкретного отношения, связующего отдель­ные составляющие системы. (Например, для простей­шей балки значения сил, направленных вертикально и диагонально, образуют серию равных членов; тогда как значения сил, направленных горизонтально, об-

[135]

разуют серию членов, расположенных в арифметиче­ской прогрессии.)

У первого члена серии указанное отношение отсут­ствует с одного края, но и у этой односторонности есть свой практический смысл. Так, первое отклонение маятника не определяется предыдущим отклонением, но вызывается внешней силой. Первая борозда на вспаханном участке отличается по сечению от всех других. А силы, действующие на конечные члены кон­сольной балки, уравновешены не за счет давлений и натяжений в ее составляющих, а за счет приложенной к ее концам внешней нагрузки.

Ранее мы убедились, что если время идет, растет, накапливается, затрачивается — одним словом, выде­ляет все что угодно, но только не стоит неизменно и неподвижно перед взором фиксированного во време­ни наблюдателя, значит, должно существовать второе время, которое отмеряет активность первого времени (или в первом времени), а также третье время, отсчи­тывающее второе время, и так до бесконечности, обра­зуя серию. Любой философ, лицом к лицу столкнув­шийся с назойливой, неумолимой вереницей времен, вероятно, тут же приступил бы к тщательному и систе­матическому изучению природы этой серии, желая установить, (а) каковы ее действительные компоненты и (б) имеет ли сериализм хоть какую-нибудь ценность. Ибо вовсе не исключено, что в нем нет ровным счетом ничего стоящего. Однако люди, всю свою жизнь ищу­щие простое объяснение Вселенной, непременно по­пытались бы любой ценой избежать мысли о том, что природа одного из их основополагающих принципов — столь близкого к искомому ими «ничто» — может оказаться серийной. Они, понятное дело, останови­лись бы и огляделись вокруг в надежде найти более ко-

[136]

роткий путь. Но кто-то же должен положить конец этой задержке. Впрочем, стоять в течение двадцати двух веков, взирая на абсолютно свободный путь, не­обязательно противоречит признанным традициям философской методологии. Но было бы вчуже жаль, если бы кто-то отважился на подобный шаг только по­тому, что ошибочно принял этот достойный уважения круговой обзор за банальную дремоту.

[137]

ГЛАВА XXI

Приступаем ли мы к анализу серийного времени по велению логики или из-за стремления узнать, в какую страну приведет нас избранный путь, мы в любом слу­чае должны понимать: если мы обнаружим нечто, еще не явленное в первом, обыкновенном, общепризнан­ном члене серии, то это «нечто» будет находиться вне сферы компетенции любой философии, развившейся на основе концепции одномерного времени, иначе го­воря, окажется совершенно чуждым нашим тепереш­ним представлениям о существовании. Следователь­но, мы не имеем права останавливаться только пото­му, что натолкнулись на нечто новое — ведь именно его мы и собираемся отыскать. Скажем больше: не следует упускать из виду, что сериализм во времени практически неизбежно означает сериализм и в других областях. Действительно, вскоре мы обнаружим (чита­телю лучше подготовиться к худшему), что он предпо­лагает серийного наблюдателя.

В данных обстоятельствах оптимальным вариан­том для нас было бы сначала завершить анализ (и до тех пор, пока данные будут логически вытекать из на­ших посылок, нам безразлично, правдоподобны ли они или нет), а затем выяснить, согласуются ли полу­ченные результаты с основным корпусом наших зна­ний. Как оказалось, наш случай — один из тех, когда выбор правильного метода — первейшее условие, ибо только после завершения анализа новые концепции начнут обретать полнозначность.

Поэтому мы посоветовали бы читателю вплоть до перехода к следующей главе воздержаться от всяких мыслей относительно значений и воспринимать пред-

[138]

лагаемый ему анализ как простое умственное упраж­нение, важное не больше, чем разгадывание кросс­ворда. На данном этапе читатель должен лишь убедить себя в том, что три закона, изложенные в конце этой главы, были должным образом выведены из наших посылок и вполне верно отражают отношения между членами нашей серии.

* * *

«Из окна железнодорожного вагона, — говорит профессор Эддингтон, — мы видим корову, пронося­щуюся мимо со скоростью 50 миль в час, и заявляем, что животное мирно отдыхает».

Картина, отрадная во многих смыслах, и я весьма сожалею, что вынужден оторвать читателя от созерца­ния этой идиллии и привлечь его внимание к картине, нарисованной не в столь радужных тонах. Итак, про­должим.

Представьте себе, что мы все еще сидим в том же самом вагоне, но теперь он уже стоит на станции. Гля­дя из окна в сторону, противоположную платформе, мы видим другой поезд, неподвижно стоящий на рельсах. Пока мы смотрим, раздается свисток, и мы понимаем, что наш поезд трогается. Постепенно он набирает скорость, в поле нашего зрения быстро про­носятся окна другого поезда, но... закрадывается со­мнение... мы не чувствуем привычного покачивания вагона. Мы бросаем взгляд на окна Станции и с изум­лением обнаруживаем, что наш вагон до сих пор сто­ит. Движется же другой поезд.

Итак, в первом случае наше внимание приковано к зрительно воспринимаемому явлению — корове; она

[139]

перемещается в поле представления, а внимание сле­дует за ней. Мы приходим к выводу, что внимание на­правлено на некоторую точку в поле представления, соответствующую чему-то неподвижному во внешнем пространстве, и что в то время, как внимание зафикси­ровано подобным образом, поле представления и на­блюдатель движутся.

Во втором случае зрительно воспринимаемое явле­ние — окна другого поезда — также перемещается в поле представления, а внимание следует за ним. Мы опять делаем вывод, что внимание зафиксировано, а поле — вместе с наблюдателем — движется. Однако потом на основании другого очевидного факта мы приходим к прямо противоположному суждению и ут­верждаем, что поле и наблюдатель должны быть не­подвижны, а внимание — перемещаться.

Итак, суждение, вынесенное в первом случае, мо­жет отличаться от суждения, вынесенного во втором случае, но в обоих случаях непосредственное психиче­ское переживание одинаково. Наблюдаемое явление — будь то корова или окна другого поезда — движется в поле представления (за ним следует и фокус внима­ния) до тех пор, пока на краю поля не исчезает. И в обоих случаях поле представления остается неподвиж­ным относительно наблюдателя.

Такое поле представления, которое неподвижно относительно наблюдателя и в котором, как предпола­гается, происходит сознательное наблюдение, сжатое до перемещающегося фокуса, называемого вниманием, неизбежно должно было стать отправной точкой на­шего анализа. (Причем надо полагать, что все показа­ния приборов явлены именно в этом поле.) Но не нужно забывать, что в поле, помимо зрительных, со­держатся также и другие явления. Действительно, оно

[140]

охватывает все виды ментальных явлений — замечен­ных или незамеченных, — которые даны для наблюде­ния. Оно представляет собой обозреваемое наблюдате­лем пространство и, согласно нашей теории, занимает в пространстве то же положение, что и участок мозга наблюдателя, находящийся в состоянии явной актив­ности, которая сопутствует созданию наблюдаемых психических явлений.

Такое расположение поля и участка мозга в про­странстве мы изобразим на рис. 5 в виде линии CD, приняв «верх—низ» страницы за пространственное измерение. Время здесь пока еще не показано.

Рис.5

Поскольку содержимое CD находится, как предпо­лагается, в состоянии активности, его следует пред­ставлять движущимся вверх-вниз в пространственном измерении. Длина CD неопределенна, так как в раз­ные моменты времени задействованные участки моз­га могут увеличиваться и уменьшаться. Этот график необходимо воспринимать как работающую модель, о чем свидетельствуют две стрелочки на указателе изме­рений, помещенном на рисунке снизу. Они означают, что в пространстве происходит движение.

(Следует помнить, что в соответствии с более рас-

[141]

пространенными взглядами на пространство, сама линия CD может перемещаться в нем как единое це­лое.)

Рис. 5 — наш исходный пункт. Он не является чле­ном серии, поскольку на нем не показано время.

Для наблюдателя, чье поле представления занима­ет в пространстве положение CD, события разворачи­ваются последовательно, одно за другим. Он воспри­нимает время как неустанное свойство существования — свойство, которое, хотя и достаточно реально, что­бы иметь огромное значение лично для него, не может быть определено в рамках обозреваемого им про­странства, ограниченного тремя измерениями. В его поле явления движутся, изменяются, исчезают. На все эти изменения «затрачивается время». Он пытается отождествить «затрачиваемое время» с участком про­странства, по которому передвигается указатель, на­пример стрелка часов, но терпит неудачу, поскольку сам он прекрасно знает, что движение стрелки нельзя измерить при помощи одного только циферблата. Ход стрелки по нему может быть и быстрым и медленным, а значит, занимать либо больше, либо меньше време­ни. Причем в случае остановки часов на другие движе­ния все равно будет «затрачиваться время». Наблюда­тель осознает, что воспоминания постоянно накапли­ваются и на их накопление «затрачивается время». Да­же сидя в темноте и размышляя он понимает, что раз­мышление — процесс, «требующий времени». А когда он приходит в себя после наркоза, ему кажется, что время «пролетело».

Он сознает, что «затраченное время» можно изме­рить в простой однонаправленной системе, называе­мой протяженностью, и что в ней наблюдаемые им яв­ления существуют в течение некоторых промежутков

[142]

— более длинных или более коротких. А так как мы полностью с ним согласны, введем это измерение протяженности в наш график, воспользовавшись на­правлением «право—лево» на плоскости страницы.

Для облегчения восприятия разделим наш анализ на две ступени — по два этапа каждая. На первом эта­пе первой ступени нам нужно лишь показать, что фи­зические элементы мозга CD имеют протяженность (длительность) во времени. Начнем с моментального снимка рис. 5. Во избежание недоразумений с реляти­вистами условимся, что мы находимся рядом с вла­дельцем мозга CD. Тогда запечатленные на снимке положения этих якобы движущихся элементов мы сможем рассматривать как их положения в данный конкретный момент времени, который нам и владель­цу мозга представляется «настоящим» моментом. На рис. 6 (а) и рис. 6 (б) снимок показан соответственно в виде линии CD и линии C'D', тогда как «прошлые» и «будущие» состояния якобы движущихся элементов рис. 5 занимают во временном измерении фиксиро­ванные положения соответственно слева и справа от СД (или C'D').

Взятые вместе «прошлые», «настоящие» и «буду­щие» состояния дадут нам полоску из волнистых ли­ний, длящихся (тянущихся) во времени. Вертикаль­ное (пространственное) сечение, сделанное в любом месте полоски, укажет, какие именно психофизиче­ские явления наблюдались бы в данный конкретный момент времени, если бы там находилось поле пред­ставления.

Однако, хотя «прошлые» и «будущие» состояния элементов мозга изображены в виде неких целостностей, занимающих фиксированные позиции во вре­менном измерении, пока не совсем ясно, можно ли

[143]

подобным образом изучать и поле представления. Тот факт, что CD на рис. 6 (а) или C'D' на рис. 6 (б) — мо­ментальный снимок движущихся элементов рис. 5 в некий момент времени, воспринимаемый нами и вла­дельцем сфотографированных элементов мозга как «настоящий» момент, вероятно, должен означать, что во всей протяженности линия CD (или C'D') — един­ственное поле представления. Мы отмечаем это ми­моходом и, ожидая дальнейших разъяснений по дан­ному вопросу, переходим к рассмотрению сущностного различия между рис. 6 (а) и рис. 6 (б).

Рис.6

[144]

Можно видеть, что на рис. 6 (а) полоска тянется строго вдоль временного измерения, тогда как на рис. 6 (б) она слегка наклонена. И вот почему: АА' пред­ставляет единственно возможную протяженность, по мнению тех, кто, подобно релятивистам, полагает, что различия между временным и пространственными из­мерениями чисто искусственно проведены отдельны­ми наблюдателями, ибо каждый из них рассматривает в качестве временного измерения направление, в ко­тором тянутся линии его собственного тела. Тогда в соответствии с этой теорией восприятие нами верти­кального измерения листка как пространства, а гори­зонтального как времени ничуть не противоречит взглядам владельца мозга, изображенного на рис. 5, и заставляет нас согласиться с его дополнительным вы­водом о том, что его собственная длительность во вре­мени тянется строго вдоль временного измерения. Между тем ВВ' представляет одну из многих наклон­ных протяженностей, возможное существование ко­торых признают те, кто думают, что направление вре­мени для всех одинаково и не имеет ничего общего с направлением линий тела какого-либо конкретного наблюдателя.

В обоих случаях «настоящий момент» времени мы изобразили пунктирными линиями — продолжения­ми линии CD (или C'D').

На этом первый этап закончен. В результате мы по­лучили крайне неполную картину того, с чего начали наш анализ, а именно — состояния, показанного на рис. 5. Там элементы представлялись якобы движущи­мися вверх-вниз в пространственном измерении, и их движение было явлено как владельцу нарисованного мозга, так и нам. Мы использовали этот график в ка­честве работающей модели, последовательно раскры-

[145]

вающей свои состояния. Однако на рис. 6 (а) и 6 (б) нет и признака такого движения. Полоски АА' и ВВ', изо­бражающие элементы рис. 5 в их временной протя­женности, считаются неподвижными во всех измере­ниях. (По этой причине мы вынуждены были убрать стрелочки на индикаторе измерений.) А состояния мозга, изображаемые разнообразными поперечными сечениями полосок, не представлены последователь­но наблюдателю. Они либо представлены все одно­временно, либо представлено только одно из них — состояние в «настоящий» момент, то есть CD (или C'D').

На втором этапе мы должны восстановить недос­тающее движение понятным и, пожалуй, единствен­но возможным способом, уже известным читателю. Мы просто пририсуем стрелочку к оси Т на индика­торе измерений, отметив тем самым, что на данном графике линия CD (или C'D') является, как мы и по­дозревали, единственным полем представления и что оно движется во временном измерении в направле­нии, указанном стрелкой. В итоге мы имеем рис. 7 (а) и 7 (б).

А еще мы поставим цифру 1 после буквы Т на ин­дикаторе измерений. Зачем — станет ясно через мину­ту.

Теперь мы завершили первую ступень анализа и получили всего-навсего исправленный вариант наше­го исходного пункта. Наш график по-прежнему слу­жит работающей моделью и больше не противоречит утверждениям, сделанным относительно рис. 5. Ли­ния CD (или C'D') по-прежнему является полем представления, в котором последовательно представ­лены события. А точки пересечения движущегося по­ля с волнистыми линиями перемещаются по полю

[146]

вверх-вниз, создавая видимость движущихся элемен­тов.

Поскольку поле представления движется по протя­женному субстрату, некоторые из представленных в поле явлений покажутся по отношению к другим дви­жущимися. Ибо внимание, сфокусированное на яко­бы движущемся явлении, имеет периферию, которая охватывает достаточно много смежных и сравнитель­но неподвижных явлений, чтобы сделать различия за­метными.

Рис.7

Разумеется, здесь у нас нет доказательств того, что такая подвижность внимания есть нечто большее, чем

[147]

просто обусловленная непроизвольная активность в поле невмешивающегося наблюдателя.

Однако результаты, полученные на первой ступе­ни, нас по-прежнему не удовлетворяют. Анализируя посылки и их следствия, мы пришли к далеко идущим выводам, которые логически неизбежны. Но проблема заключается в том, что идут они недостаточно далеко.

Прежде всего мы столкнулись с новым объектом рассмотрения, а именно движущимся во времени по­лем представления. Теперь мы не можем отделять это поле от наблюдателя, которому явлено его содержа­ние, поставляемое элементами мозга в субстрате. Сле­довательно, CD (или C'D') надо рассматривать как место, где этот наблюдатель (движущийся во времени) пересекает АА' (или ВВ'). Описываемое нами поле — это, конечно же, наше первоначальное поле, а наблю­датель — наш первоначальный, сознательный наблю­датель. И он должен быть конкретным существом, ибо никакая абстракция не может двигаться, так сказать, сама по себе.

В вышеизложенном, надо заметить, нет ничего та­кого, что могло бы встревожить материалиста. Дос­тигнув конечной точки субстрата мозга, наш наблюда­тель вместе со своим полем, разумеется, обнаружит, что доступные наблюдению явления исчезли. Ничто не указывает и на то, что он обладает хотя бы мини­мальной способностью вмешиваться в чисто механи­ческую последовательность наблюдаемых им состоя­ний мозга.

Мы вынуждены рассматривать этого наблюдателя как трехмерного. И во избежание возможных недора­зумений лучше сразу пояснить, что означает наше за­явление.

Для любого наблюдателя временное измерение —

[148]

это измерение, в котором все переживаемые им собы­тия предстают перед ним в определенной последова­тельности, — измерение, в котором он (или его внима­ние) не перемещается назад с целью нарушить поря­док следования переживаний. Измерения же, в кото­рых его внимание может двигаться взад-вперед, пред­ставляются ему перпендикулярными временному из­мерению. Таким образом, истинным временным из­мерением для наблюдателя является на наших графи­ках измерение, действительно определяющее порядок следования его переживаний.

Для нашего наблюдателя измерение, определяю­щее порядок его последовательных переживаний, — это измерение, в котором движется поле. Значит, под­вижность его внимания ограничена тремя пространст­венными измерениями, перпендикулярными времен­ному. Вот почему он является существом, чья способ­ность к наблюдению трехмерна. Именно это мы и име­ем в виду, когда называем его трехмерным наблюдате­лем.

В рамках выдвигаемой в данной главе аргумента­ции несущественно, простираются ли его другие спо­собности в других измерениях или нет. Как наблюда­тель он трехмерен.

Итак, первая ступень опять преподнесла нам но­вую проблему, связанную со временем. И дело вот в чем. Наблюдающее существо вместе со своим полем CD (C'D') движется не настолько медленно, чтобы быть неподвижным, и не настолько быстро, чтобы быть сразу во всех местах. А любое состояние между этими двумя крайностями должно описываться ко­личеством времени, затрачиваемым на прохожде­ние определенного расстояния. Но пройденное рас­стояние лежит вдоль первого рассмотренного нами

[149]

временного измерения; следовательно, затраченное время — это время, нигде не показанное на графике. Точно так же нигде не показано на рис. 5 первое рас­смотренное нами время. Вот почему на рис. 7 (а) и 7 (б) мы представили Т как Т1, подчеркивая, что оно не является тем конечным временем, которое отме­ряет движения — реальные или кажущиеся — на этих графиках. Это конечное время мы можем на­звать Т2.

* * *

Для упрощения нашего следующего графика изо­бразим полоски АА' или ВВ' (в данном случае неваж­но, какую именно) так, как они выглядели бы, если смотреть на лист с нанесенным на него чертежом, подняв его до уровня глаз. Тогда каждая из них пред­станет в виде линии; на рис. 8 эта линия показана как линия GH, а поле CD (или C'D') —место, где вклини­вается наше движущееся наблюдающее существо, — как движущаяся точка О. Каждая фиксированная точ­ка между G и Н представляет одно из состояний моз­га, одно из пространственных сечений либо полоски АА', либоВВ'.

Рис.8

[150]

Пространственное измерение, которое изображено на рис. 7 (а) и 7 (б), в данном случае расположено пер­пендикулярно плоскости листа. Для других простран­ственных измерений на нашем рисунке нет места, но мы будем помнить, что они, как предполагается, пере­секают график.

Рис. 8 можно считать первым «членом» нашей се­рии. На нем показывается и анализируется время, причем ясно, что это не конечное время.

Теперь изобразим на рис. 8 время, затрачиваемое на движение точки О слева направо, воспользовав­шись тем же самым методом, каким мы изображали время, затрачиваемое на пространственные переме­щения элементов на рис. 5.

Новое временное измерение должно будет распо­лагаться перпендикулярно линии GH, подобно тому, как наше первое временное измерение на рис. 5 долж­но было располагаться перпендикулярно линии CD. Назовем наше новое временное измерение Время 2 (о нем мы уже упоминали). Теоретически Время 1 по от­ношению ко Времени 2 сродни любому из трех «обыч­ных» пространственных измерений. Вместо четырех­мерного мира, где четвертым измерением служит вре­мя, мы получили пятимерный мир, где эту опасную роль играет пятое измерение.

Во Времени 2 все составляющие GH целостности, включая движущееся существо в точке О, имеют дли­тельность, иначе говоря, существуют, пока вы видите движение точки О. Их длительности надо изобразить как протяженности во временном измерении 2.

Начнем, как и прежде, с моментального снимка на­шей работающей модели. Фотография делается в мо­мент, который является для нас «настоящим момен­том» конечного времени — времени, отмеряющего

[151]

движение точки О пo GH, то есть Времени 2. На сним­ке представлено состояние рис. 8 в этот «настоящий момент». На рис. 9 мы изобразили снимок в виде ли­нии GH, причем линия рр' указывает на рассматри­ваемый нами «настоящий момент».

Затем мы должны изобразить «прошлые» и «буду­щие» состояния (во временном измерении 2) фикси­рованных положений мозга, представленных непод­вижными точками на GH, как находящиеся, соответ­ственно, ниже и выше своего «настоящего» положе­ния на GH. Поскольку эти состояния не меняют сво­его положения ни в пространстве, ни во Времени 1, их длительности во Времени 2 следует показать как про­тяженности строго вдоль Времени 2. Поэтому на рис. 9 они превращаются в вертикальные линии, тянущиеся по странице вверх и вниз без каких бы то ни было ог­раничений, которые мы пока еще можем установить. Но подобным образом мы должны рассмотреть всего лишь несколько избранных точек.

Теперь нам предстоит рассмотреть другую вполне конкретную целостность — трехмерное наблюдающее существо, пересекающее трехмерное поле О. В «на­стоящем» состоянии рис. 8 (GH на рис. 9) точка их пе­ресечения лежит посередине линии. Но поскольку на рис. 8 эта точка движется во Времени 1, ее положения в «прошлых» состояниях того графика должны нахо­диться на рис. 9 ближе к G'G", а ее положения в «бу­дущих состояниях» — ближе к Н'Н".Соединив эти разнообразные точки пересечения, мы получим диаго­наль 0'0". Она и будет представлять длительность (временную протяженность) конкретного секущего существа.

[152]

Рис.9

А сейчас мы опять вынуждены задать тот же во­прос, что волновал нас на первой ступени. Мы изо­бразили «прошлые» и «будущие» состояния всех кон­кретных целостностей нашей работающей модели (рис. 8), включая секущее существо в точке О, в каче­стве протяженностей этих целостностей, занимаю­щих фиксированные позиции в «прошлой» и «буду­щей» частях временного измерения 2. Но рассмотрели ли мы подобным образом наше первоначальное трех­мерное поле представления! Наш ответ неизбежно будет таким же, как и раньше, и по той же самой причине. На наших картах времени поле представления О непре­менно должно перемещаться, хотя все остальное не­подвижно. В противном случае наши графики не бы­ли бы работающими моделями и не описывали бы то

[153]

изображаемое работающими моделями состояние, которое мы взялись проанализировать. А состояния мозга не представлялись бы наблюдателю последова­тельно. Либо все они были бы представлены одновре­менно, либо было бы представлено только одно из них — состояние в фиксированной точке О. Следователь­но, трехмерное поле представления О должно всегда рассматриваться как движущееся таким образом, что может проходить состояния мозга одно за другим.

Но прежде, чем изучать дальше природу этого дви­жения, посмотрим, нельзя ли еще узнать о свойстве нашего наблюдающего существа О'О".

С самого начала точка О изображала трехмерное поле, где происходит сознательное наблюдение. По­этому в точке О наше конкретное длящееся существо О'О" и есть сознательный наблюдатель — наш перво­начальный, трехмерный, сознательный наблюдатель. Тогда чем же он является в других местах? «Бессозна­тельным наблюдателем», — могли бы мы ответить. Однако лучше воздержаться от этого сомнительного наименования. Уместнее назвать его бессознатель­ным «реагентом», что в данном случае просто означа­ет существо, реагирующее на состояния мозга (верти­кальные линии на рис. 9), которые оно пересекает, или видоизменяющееся в соответствии с ними. Этот термин предполагает наблюдение лишь в том смысле, в каком мы говорим о наблюдении, осуществляемом, скажем, прибором. Каким образом «реагент» может стать сознательным в поле представления О, мы пой­мем тогда, когда завершим наш анализ. Сейчас нам известно только то, что «реагент» сознателен в точке О (согласно первоначально данному ей определению).

Надо полагать, что точка О движется, причем дви­жется во Времени 1. Соответственно, она должна оста-

[154]

ваться на линии 0'0" и рассматриваться как движу­щаяся по этой диагонали, иначе говоря, во Времени 2. Значит, для того, чтобы наш конечный наблюдатель по­следовательно наблюдал содержимое моментов Вре­мени 1, ему необходимо последовательно наблюдать содержимое моментов Времени 2. Его поле представле­ния должно перемещаться в конечном времени — в данном случае Времени 2.

По аналогии с результатами, полученными на пер­вой ступени, нужно ожидать, что на рис. 9 (момен­тальном снимке рис. 8 в тот момент, который мы вос­принимаем как «настоящий») линия GH целиком ста­нет этим движущимся во Времени 2 полем представле­ния, существование которого смогло выявиться лишь тогда, когда рис. 8 приобрел новое измерение во Вре­мени 2. На первой ступени существование движущего­ся во времени поля CD (или C'D') на якобы активном рис. 5 (т.е. работающей модели) также обнаружилось лишь тогда, когда рис. 5 приобрел новое измерение во Времени 1.

Однако не будем забывать, что первый член серии может в некоторых отношениях отличаться от осталь­ных. Поэтому на второй ступени благоразумнее не пола­гаться на аналогию, но продолжить определение свойств нашего второго члена при помощи анализа того, что стоит за фактом последовательности переживаний.

Итак, точка О движется по О'О". Но линия GH — единственное, что делает точку О конкретной точкой на 0'0". Следовательно, линия GH должна переме­щаться во Времени 2. Между тем, линия GH изобра­жает состояние рис. 8 в тот момент, который мы счи­таем «настоящим моментом» во Времени 2. Таким об­разом, этот «настоящий момент» во Времени 2 дви­жется во Времени 2.

[155]

Полезно напомнить, что на данной ступени Время 2 — истинное Время, а движущийся во Времени 2 «настоя­щий момент» — истинный движущийся «настоящий момент». Наш прежний движущийся во Времени 1 «настоящий момент» стал на графике всего-навсего точкой пересечения истинного движущегося «настоя­щего момента» и неподвижной диагонали. Сам по се­бе он не существует, но определяется «настоящим мо­ментом» Времени 2. Точка О определяется линией рр'. На языке науки это означает, что наши Времена не па­раллельны, а выстраиваются в серию.

Итак, чем бы ни был наш конечный наблюдатель, он наблюдает точки на линии О'О" сознательно и по­следовательно от О' до О". И, как мы ранее уже убеди­лись, единственное, что определяет порядок следова­ния этих точек при наблюдении, — движущийся «на­стоящий момент» во Времени 2. Значит, конечный на­блюдатель за меняющейся точкой на линии 0'0" — это наблюдатель, для которого Время 2 выступает в качестве единственно реального времени. И не важно, что именно он сам думает о времени или как он пред­ставляет себе направление его протяженности. Время 2 есть время, определяющее последовательность его переживаний. А Время 1 расположено перпендику­лярно Времени, единственно для него реального и оп­ределяющего. Поэтому для него Время 1 сродни «обычному» пространственному измерению. Иначе говоря, подобно тому, как на первой ступени конеч­ный сознательный наблюдатель представлялся трех­мерным существом в трехмерном мире, на второй сту­пени, предлагающей нам усовершенствованный взгляд на положение дел, он предстает четырехмер­ным наблюдателем в четырехмерном мире, отмечен­ном линий рр'. И четырехмерный наблюдатель дол-

[156]

жен иметь четырехмерное поле представления, лежа­щее на рр' и движущееся вместе с рр'.

Однако обнаружение новых элементов на нашем разрастающемся графике не дает нам права отвергать исходные гипотезы, заложившие его фундамент. Аргу­мент в пользу существования поля представления 2 основан на предположении, что имеется некоторая точка О, движущаяся по линии 0'0". И теперь мы не можем отрицать, что линия 0'0" в точке О есть созна­тельный трехмерный наблюдатель. Ибо только пото­му, что ранее, на первой ступени, мы признали при­сутствие на линии GH в этой точке такого сознатель­ного трехмерного наблюдателя, мы позднее смогли включить линию 0'0" в наш график. Следовательно, наши построения восходят к истокам нашего анализа. Ничего из установленного нами ранее не должно иг­норироваться в дальнейшем.

Итак, трехмерное поле представления, принадле­жащее наблюдателю, которого мы рассматривали на первой ступени, оказывается элементом четырехмер­ного поля, принадлежащего наблюдателю, который появляется на второй ступени. И обнаружение этого четырехмерного наблюдателя — наблюдателя 2 или искомого конечного сознательного наблюдателя — означает, что наш «реагент» в своем сознательном трехмерном сечении О есть элемент в поле наблюдате­ля 2.

Далее, мы предполагали, что внимание (так мы на­зываем всего-навсего сосредоточенное наблюдение, определяемое внешними факторами или чем-либо еще) наблюдателя 1 сфокусировано на некотором конкретном явлении в поле 1. Внимание конечного наблюдателя необходимо также считать сфокусиро­ванным на том же самом явлении. Но фокус трехмер-

[157]

ного наблюдателя 1 должен быть трехмерным, а фокус наблюдателя 2, соответственно, четырехмерным. Сле­довательно, трехмерный фокус наблюдателя 1 должен быть окружен четырехмерным фокусом наблюдателя 2.

Как далеко, — спросим мы, — простирается по ли­нии рр' поле 2? От G до Н, если судить по аналогии. Однако мы решили не доверять аналогии; и я вынуж­ден просить читателя прийти к тому же выводу, после­довав за мной по более длинному пути.

Поле представления ограничено определенными состояниями мозга, которые доступны наблюдению и расположены, с точки зрения наблюдателя, перпен­дикулярно временному измерению. На GH, как из­вестно, имеется одно такое доступное наблюдению состояние — состояние в точке О. Но для того, чтобы GH целиком, от начала до конца, была полем пред­ставления, должны быть доступны наблюдению и все прочие содержащиеся в ней состояния мозга.

Совершенно верно. Именно таким свойством они и обладают. Первоначально на рис. 6 (а) и б (б) мы изо­бразили их в виде «прошлых» и «будущих» состояний мозга, представленного на рис. 5, причем состояний, доступных наблюдению.

Но не означало ли это, что наблюдение за ними бы­ло доступно только сознательному наблюдателю, чей фокус внимания на рис. 7 (а) и 7 (б) следовал за полем 1, а сам наблюдатель испытывал указанные состояния мозга последовательно, одно за другим?

Да, означало. Но наш теперешний усовершенство­ванный взгляд на графики обнаружил, что на самом деле конечным сознательным наблюдателем за после­довательными состояниями мозга, находящимися в полосках АА' или ВВ', является наблюдатель 2, чей фокус, окружая фокус наблюдателя 1, следовал за по-

[158]

лем 1. Поэтому оказывается, что наблюдатель 2, следя за фокусом наблюдателя 1, уже наблюдал сознательно состояния мозга (вертикальные линии), помещенные на рис. 9 слева от точки О, и вскоре аналогичным об­разом будет наблюдать состояния, помещенные спра­ва. Тем самым все эти состояния должны быть доступ­ны ему для наблюдения и располагаться, по его пред­ставлениям, перпендикулярно временному измере­нию. Отсюда ясно, что линия GH целиком находится в четырехмерном поле представления. Тот факт, что внимание наблюдателя по некоторым причинам сле­дует за одной конкретной точкой в этом поле — точкой О, — ничего не меняет; поле представления не ограни­чено фокусом внимания (см. часть 1).

Однако не является ли поперечное сечение диаго­нального реагента в субстрате поля 2 промежуточным наблюдателем, в чье отсутствие наблюдатель 2 не мог бы сознательно наблюдать субстрат?

Нет, не является. Наш конечный наблюдатель — это четырехмерный наблюдатель, фокус внимания которого слегка захватывает четырехмерные участки субстрата. А наблюдатель 1 — всего лишь трехмерный наблюдатель, реагирующий исключительно на трех­мерные явления. Для наблюдателя 2 он по своей спо­собности к наблюдению вообще не является конкрет­ной целостностью. Он — нечто вроде не имеющей толщины плоскости в мире тел и доступен для наблю­дения только при условии, что тела можно наблюдать. И его наблюдения (модификации в соответствии с ло­кальной трехмерной природой субстрата) могут на­блюдаться наблюдателем 2 лишь в качестве неотъемле­мой части наблюдаемых областей, имеющих на одно измерение больше.

Итак, линия GH, подобно линии CD (или C'D') на

[159]

рис. 7 (а) или 7 (б), есть поле представления. И оно, по­добно полям, рассмотренным нами на первой ступе­ни, тянется от одного конца субстрата мозга к другому перпендикулярно временному измерению. И по­скольку этим свойством наделены уже два члена се­рии, можно видеть в нем повторяющееся отношение, характерное для каждого члена.

Для завершения второй ступени отметим стрелкой ось Т 2 в указателе измерений (рис. 9), показав, что ли­ния GH — поле представления, движущееся во Време­ни 2. Теперь движение поля 1 во Времени 1 восстанов­лено. Ибо, раз линия GH перемещается по графику, точка О, где GH пересекается с 0'0", движется вдоль GН по направлению к Н, проходя состояния мозга по­следовательно, справа налево.

Наш график, изображающий второй член серии, опять служит работающей моделью и ничуть не проти­воречит данным рис. 8. Там точка О была точкой пере­сечения, движущейся вдоль GH. Наш усовершенство­ванный график лишь подтверждает это и дает допол­нительную информацию о том, что движение точки пересечения обусловлено движением во Времени 2 линии GH, причем GH оказалась полем представле­ния, невоспринимаемым при чрезмерно суженном взгляде, предлагаемом нам на рис. 8. В точке О по-прежнему находится наш трехмерный движущийся во Времени 1 наблюдатель, однако теперь он оказывает­ся всего-навсего сечением — сознательным сечением своей собственной временной протяженности вверх и вниз в форме диагонального реагента.

Заметим, что, в свою очередь, линия GH — движу­щееся поле 2 — должна быть линией, где конкретное существо — наблюдатель 2 — пересекает плоскую фи­гуру G'С" Н"Н'. Далее, поскольку область вокруг точ-

[160]

ки О, где наблюдатель 2 ведет сознательное наблюде­ние, передвигается от одного конца линии GH к дру­гому, этот наблюдатель должен обладать способно­стью к сознательному наблюдению на любом участке GH. Более того, наше конечное время — время, отме­ряющее движение линии GH по плоскости и точки О по GH, — является не Временем 2, а Временем 3.

* * *

Мы можем без особых проблем продолжить наш анализ и перейти к следующей ступени; но нет необхо­димости повторять нашу аргументацию.

Мы, разумеется, обнаружим, что время, поле пред­ставления и наблюдатель, которых на второй ступени мы считали конечными, были вовсе не конечными. Мы столкнемся со множеством конечных реально­стей, имеющих большее число измерений, причем ка­ждая из них будет сохранять свой статус «конечной» до тех пор, пока мы не поднимемся на ступень выше, — и так до бесконечности.

На рис. 10 мы изобразили три временных измере­ния некоего тела (объемной фигуры), данного в пер­спективе. Чтобы ясно обозначить перспективу, мы вынуждены были нанести воображаемые границы фигуры; но грани ее, собственно говоря, вовсе не за­нимают те положения, которые мы пока еще можем указать. Исключение составляют участки, отмечаю­щие начало и конец протяженности субстрата мозга во Времени 1. Фигура не имеет никаких других гра­ниц, кроме сторон.

Время 3 показано в виде вертикального измерения фигуры. По отношению к этому времени измерения,

[161]

называемые Временем 1 и Временем, сходны с про­странственными измерениями.

Рис.10

Плоскость G'G"H"H', т.е. горизонтальная плос­кость-сечение фигуры, есть моментальный снимок рис. 9, данный в перспективе. В новом временном из­мерении длительности состояний мозга, представлен­ных на рис. 9 линиями, тянущимися во Времени 2, следует изобразить при помощи продления этих ли­ний во временное измерение 3 так, чтобы они образо­вывали плоскости, располагающиеся наподобие под­жаренных ломтиков хлеба in a rack (однако изображе­ние их перегрузило бы график). Тогда наш первый реагент — линия O'O" — будет длиться (тянуться) во Времени 3 в виде плоскости, делящей фигуру по диа­гонали, иначе говоря, плоскости ABCD.

[162]

В «настоящем» состоянии рис. 9 (показано в сере­дине фигуры) поле представления GH, которое долж­но обозначаться пересечением конкретного наблю­дающего существа с плоскостью фигуры, находится в середине плоскости. В «прошлом» состоянии рис. 9 (нижняя плоскость фигуры) это поле, т. е. линия пере­сечения, находится на DE, а в «будущем» состоянии рис. 9 (верхняя плоскость фигуры) — на FB. Следова­тельно, реагент 2, конкретное секущее существо, рас­полагается на наклонной плоскости DFBE, изобра­жающей его длительность.

Пересечение этой плоскости с плоскостью ABCD есть линия DB. Новое движущееся поле представле­ния (поле 3) есть плоскость G'G"H"H'. Поскольку плоскость поля 3 движется по фигуре, линия ее пере­сечения с наклонной плоскостью DFBE (линия GH) перемещается по плоскости движущегося поля 3 в на­правлении линии G"H". Иначе говоря, поле 2 дви­жется во Времени 2. Между тем точка О (где пересека­ются три плоскости ABCD, DFBE и G'G"H"H') пере­мещается по движущейся линии GH в направлении к H. Иначе говоря, поле 1 движется во Времени 1*.

* * *

Наш анализ, очевидно, можно продолжать подоб­ным образом до бесконечности. В итоге мы получим одно-единственное многомерное поле представления

* Следует помнить, что наша объемная фигура — это графи­ческое изображение серийных отношений и что, рассматривая движения в ней, нельзя не увидеть систему, на основе которой она была построена. Так, например, нельзя рассматривать точ­ку О как движущуюся полиции DB, не признавая одновремен­но условия ее движения, а именно — того, что поле 3 движется во Времени 3. А поле 2 — во Времени 2.

[163]

в абсолютном движении — поле, движущееся по не­подвижному субстрату объективных элементов, кото­рые тянутся во всех временных измерениях. Движе­ние этого конечного поля вызывает движение бесчис­ленных участков пересечения его самого с неподвиж­ными элементами, причем участки пересечения явля­ются полями представления с меньшим числом изме­рений. Далее, в бесконечности мы столкнемся со вре­менем, отмеряющим все движения в разнообразных полях представления или движения этих полей. Это будет «Абсолютное Время» с абсолютным прошлым, абсолютным настоящим и абсолютным будущим. На­стоящий момент Абсолютного Времени должен за­ключать в себе все моменты — «прошлые», «настоя­щие», «будущие» — всех подчиненных временных из­мерений.

Нам, заметим, никогда не удастся показать дейст­вительный путь точки О. На рис. 9 он изображен в ви­де линии О'О", на рис. 10 — в виде линии DB. По ме­ре добавления все новых и новых временных измере­ний мы всякий раз обязаны как-то по-иному изобра­жать его. Но наблюдателю каждого конкретного дви­жущегося поля на конечном, полностью завершенном графике будет казаться, что путь точки О пролегает именно в его поле (например, наблюдателю поля GH на рис. 10 точка О предстанет движущейся от G к Н.)

Теперь природа серии начинает постепенно прояс­няться. Серия — это нечто вроде китайских коробо­чек, устроенных таким образом, что меньший член (коробочка) заключен в другом, ему подобном, но большем по размерам (в нашем случае имеющем на одно измерение больше) члене.

Законы серии можно легко сформулировать. Пер­вый из них гласит:

[164]

7. Каждое движущееся во времени п-мерное поле представления заключено в (п+1)-мерном поле, движу­щемся в другом временном измерении, причем (п+1)-мер­ное поле охватывает события, которые в п-мерном поле предстают как «прошлые», «настоящие» и «будущие».

Второй закон вводит понятие серийного наблюда­теля. (Этот наблюдатель, разумеется, не тождествен серии наблюдателей, существующих независимо друг от друга.)

Содержимое моментов Времени 1, как мы видели, может последовательно представляться конечному наблюдателю только при условии, что содержимое моментов Времени 2 также представляется последова­тельно, равно как и содержимое моментов всех других Времен в серии. Значит, конечный наблюдатель — это наблюдатель поля представления, которое движется во Времени, расположенном на том краю серии, что уходит в бесконечность. А будучи наблюдателем это­го поля, он является наблюдателем и всех других дви­жущихся полей, подчиненных и имеющих меньшее число измерений.

Далее, точка О с самого начала была для нас ме­стом, где происходит сознательное наблюдение. Сле­довательно, на какую бы ступень анализа мы ни под­нимались, наш конечный наблюдатель будет вести сознательное наблюдение именно в точке О. Но инте­ресно, что ни один наблюдатель сам по себе не облада­ет способностью к сознательному наблюдению. Обре­тением ее он полностью обязан сознательному наблю­дателю, стоящему в серии на порядок выше него. И вот по какой причине.

Только благодаря движущемуся сознательному на­блюдателю GH, который пересекается с реагентом О'О", на линии О'О" выделяется точка О, где этот

[165]

O'O", на линии О'О" выделяется точка О, гае этот реагент способен к сознательному наблюдению. От­бросьте GH — и не будет точки О. Аналогично, на рис. 10 только благодаря движущемуся полю 3 — плоскости G'G"H"H' (совпадает с сознательным наблюдателем 3), — которое пересекается с реагентом 2 — плоско­стью DFBE, — на плоскости DFBE выделяется линия GH, где этот реагент способен к сознательному наблю­дению. Уберите плоскость G'G"H"H' из графика — и линия GH, содержания точку О, исчезнет. И так будет повторяться на протяжении всей серии до бесконеч­ности. Короче говоря, отбросьте стоящего на порядок выше сознательного и последовательного* наблюдате­ля—и стоящий ниже него наблюдатель перестанет су­ществовать как сознательный или последовательный, хотя диагональный реагент, совершенно ненужный и не имеющий оправдания своему существованию, бес­сознательный и реагирующий сразу на все, останется.

Следовательно, как все представленные для наблюде­ния явления в конечном счете отсылают нас к набору со­стояний мозга, с которых мы начали на «ближайшем» краю серии наш анализ, так и любое сознательное на­блюдение, подобно любому последовательному наблюде­нию, в конечном счете отсылает нас к наблюдателю, находящемуся на «удаленном» краю серии, то есть к «на­блюдателю в бесконечности».

(Термин «наблюдатель в бесконечности» не озна­чает наблюдателя, бесконечно удаленного во времени или пространстве. Слово «бесконечность» лишь ука­зывает на количество членов серии. А наблюдатель, о котором идет речь, — это просто ваше обычное, по-

* Слово «последовательный» применительно к наблюдателю означает здесь «способный к последовательному наблюде­нию», т.е. наблюдению событий в их последовательности (прим. пер.).

[166]

вседневное Я, ваше «здесь» и «сейчас».)

Итак, наш второй закон гласит:

Серийность полей представления предполагает су­ществование серийного наблюдателя. В этом смысле любое движущееся во Времени п-мерное поле есть поле, явленное движущемуся аналогичным образом п-мерному сознательному наблюдателю. Наблюдение, ведущееся любым таким наблюдателем, есть наблюдение, веду­щееся всеми сознательными наблюдателями, которые принадлежат к полям, с большим числом измерений, и в конечном счете наблюдение, ведущееся «наблюдателем в бесконечности».

Далее, поскольку термин «внимание» служит все­го-навсего обозначением сосредоточенного созна­тельного наблюдения, внимание наблюдателя — к ка­кому бы полю он ни принадлежал — должно сводить­ся к вниманию наблюдателей, принадлежащих к по­лям с большим числом измерений, и тем самым к «на­блюдателю в бесконечности». Однако в каждом случае фокус внимания (область, охватываемая наблюдением определенной степени концентрации) должен иметь столько же измерений, сколько имеет сам наблюда­тель и его поле. В поле 1 он трехмерен, в поле 2 — че­тырехмерен и т.д.

Следовательно, наш третий закон гласит:

В любом поле фокус внимания имеет столько же из­мерений, сколько и само поле, и является димензиональным центром фокусов внимания, находящихся во всех по­лях более высоких порядков, вплоть до и включая фокус внимания, находящийся в поле, лежащем в бесконечно­сти.

Теперь посмотрим, нельзя ли из всего это что-ни­будь создать.

[167]

ГЛАВА XXII

С помощью анализа мы определили природу меха­низма времени, установив, что его существование неиз­бежно, если мы наблюдаем события в их последователь­ности. Сейчас нам предстоит ответить на вопрос, может ли исследование этого механизма помочь нам найти объяснение чему-нибудь еще. Ответ, разумеется, будет утвердительным.

Как это ни странно, но первого открывшегося факта я не предвидел ни в малейшей степени. С самого начала было ясно, что анализ должен выявить (1) серию полей представления, каждое из которых движется в следую­щем поле — поле, расположенном на порядок выше; (2) серию фиксированных диагоналей, пересекающих друг друга; и (3) серийного наблюдателя. Но я и не догады­вался, что фиксированные диагонали представляют длительности наблюдавших элементов в серийном на­блюдателе и что каждый из этих элементов бессознате­лен всюду, за исключением точки, где его пересекает поле следующего сознательного наблюдателя рангом выше. Открытие этих движущихся и строго локализо­ванных областей сознательного наблюдения имело важное значение, ибо сразу стало понятно, что в ходе анализа механизма последовательности неожиданно для нас раскрывался во всех своих подробностях меха­низм сознания.

Как бы вы определили сознательного наблюдателя? То есть определили так, чтобы отличить его от бессозна­тельного наблюдателя, скажем, фотоаппарата? Пола­гаю, вы начнете с трюизма, заявив, что это тот, кто осоз­нает свои акты наблюдения. А затем вообразите, будто ваша формулировка равносильна утверждению, что он сознательно наблюдает эти акты наблюдения.

[168]

Вы тотчас понимаете, что таким путем вам не удаст­ся объяснить феномен сознания; но вы понимаете так­же и то, что вас подвели к заявлению, которое абсолют­но истинно и которое вы, вероятно, не сможете отверг­нуть. Однако посмотрим, что оно означает. Само по се­бе сознательное наблюдение первичного акта наблюде­ния есть вторичный акт сознательного наблюдения и, согласно изложенному выше утверждению, должно быть сознательно наблюдаемо в ходе третьего акта и так далее до бесконечности. Вы пустились в описание се­рийного процесса, не имеющего конца. И единствен­ный способ избежать его — вернуться к началу и... отка­заться от мысли о том, что наш приятель осознает свои акты наблюдения. Тогда, хотя от вас и ускользает объяс­нение феномена сознания, вам станет ясно: если наш наблюдатель и может быть сознательным, то только как серийный наблюдатель, каждый член которого созна­тельно наблюдает акты наблюдения, совершаемые чле­ном рангом ниже.

Трудно представить, каким образом такой серийный наблюдатель может существовать где-либо в рамках ис­ключительно трех пространственных измерений; но, как показывает анализ, проведенный в предыдущей главе, он может очень мило существовать — и действи­тельно существует — в многочисленных временных из­мерениях. Реагент 1, сознательно реагирующий на суб­страт мозга в точке О, является в этой точке представле­нием в движущемся поле наблюдателя 2, сечением, на­ходящемся в состоянии реагирования и сознательно на­блюдаемым. Аналогично, реагент 2 на линии GH (где он ведет сознательное наблюдение в точке О) является представлением в движущемся поле наблюдателя 3 (см. рис. 10) и так далее до бес конечности.

Следует заметить, что, согласно нашему анализу, че-

[169]

ловек может быть сознательным, не осознавая себя. Дей­ствительно, строго говоря, нет такой вещи, как сознание своего Я. Возьмите из серии любого наблюдателя, изучи­те его и вы увидите, что наблюдатель, чьи реакции он на­блюдает, всегда есть наблюдатель рангом ниже, а наблю­даемое Я — «низшее» Я. Вероятно, вывод о существова­нии истинного Я, или, возможно, «высшего» Я, сделали тогда, когда открыли, что некоторые явления в субстра­те не относятся к категории «всеобщего достояния». Но такого рода знание должно быть приобретенным; оно не должно быть результатом наблюдения за своим Я.

Однако посмотрим, не принес ли наш анализ еще ка­кие-нибудь плоды.

Да, кое-что есть... но это «кое-что» увлекает нас в об­ласть чистой психологии и должно рассматриваться в соответствующем ключе. Психологи всегда стремятся объяснить, каким образом получается так, что мы осоз­наем течение времени, точнее сказать, осознаем не про­сто само движение или изменение, но тот факт, что вме­сте с движением или изменением проходит время. В конце концов, концепция времени как длины, по кото­рой совершается движение, достаточно изощренная; между тем, все люди — и образованные, и (что гораздо удивительнее) необразованные — единодушно призна­ют, что именно так мы обычно и мыслим время. Ребенок на лету схватывает суть неуклюжих объяснений своей няни. Ему не нужно твердить, что «вчера» прошло, а «завтра» грядет. Но каким образом и ребенок, и мы об­ретаем этот чудесный кусочек знания?

Часто отваживаются выдвигать теорию о том, что внимание не ограничивается рамками математического момента, но охватывает чуть больший промежуток, иначе говоря, имеет малую протяженность во времен­ном измерении.

[170]

И эта малая протяженность дана в Законе 3 нашей серии. Он гласит: фокус внимания в поле 1 есть димензиональный центр фокусов внимания, находящихся во всех полях более высоких порядков. Это означает, что фокус в поле 1 окружен некоей периферией, которая — как бы узка она ни была — охватывается вниманием на­блюдателя 2. А это означает, что наблюдатель 2, чье вни­мание окружает и следует за вниманием наблюдателя 1 в поле 1, должен воспринимать движение наблюдателя 1 по отношению к тем стационарным (мозговым) пред­ставлениям в поле 2, которые охватываются его собст­венным фокусом, имеющим на одно измерение боль­ше. Аналогичным образом наблюдатель 1 воспринима­ет объекты, движущиеся через его собственное трехмер­ное поле. Поэтому наблюдатель 2 (и также «наблюда­тель в бесконечности») не только наблюдает то, что на­блюдает наблюдатель 1, но и воспринимает последнего как движущегося от «прошлого» к «будущему» во Време­ни 1.

(Философы не преминут заметить, что «последова­тельность переживаний» неизбежно предполагает «пе­реживание последовательности».)

В связи с тем, что фокус наблюдателя 1 перекрывает­ся фокусом наблюдателя 2, уместно сделать еще одно, по-видимому, существенное замечание. Любой фокус внимания, движущийся во Времени 1, рано или поздно натолкнется на некоторые неупорядоченные явления в субстрате представленные на рис. 7 (а) и 7 (б) волнисты­ми линиями. По отношению к полю 1 и его фокусу эти неупорядоченные явления, наблюдаемые или нена­блюдаемые, — суть движения физических элементов в трехмерном пространстве. Однако фокус наблюдателя 2, чуть более широкий и перекрывающий фокус наблю­дателя 1, вполне может охватить кусок Времени 1, содер-

[171]

жащий значительное количество таких неупорядочен­ных явлений. В этом случае они предстанут в виде неко­ей структуры (паттерна) Времени 1, расположенной на участке субстрата, охваченном фокусом наблюдателя 2. Это означает, что наблюдатель 2, чье внимание следует за полем 1, должен непосредственно воспринимать в объективном мире свойства, лежащие за пределами пространственных конфигураций и пространственных движений длящихся частиц. Тогда физическая частота предстанет в виде паттерна, иначе говоря, обнаружится как нечто конкретное. Этот факт в конечном счете мо­жет иметь формальную связь с данной наблюдателем интерпретацией частоты как ощущения. Но мы, вероят­но, раскроем самую суть рассматриваемой проблемы, если скажем: то, что конечный наблюдатель должен не­посредственно наблюдать, есть очень важное и приме­чательное свойство, известное в физике под названием «действие». Но о нем чуть позже.

Можем ли мы извлечь из нашего анализа что-нибудь еще?

Да. Мы наконец-то нашли объяснение нашему «фе­номену», касающемуся сновидений.

Согласно Закону 3, фокус внимания, находящийся в любом поле более низкого порядка, окружен фокусами внимания, находящимися во всех полях более высоких порядков. (Приведенная формулировка — лишь способ сообщить о том, что в конечном счете именно «наблю­датель в бесконечности» наблюдает явления в этом по­ле более низкого порядка.) Значит, в моменты бодрство­вания внимание наблюдателя 2 не блуждает туда-сюда в пределах поля 2, а следует за фокусом наблюдателя 1 в поле 1, движущемся по полю 2. А что если из-за пассив­ности мозга поле 1 станет — как в глубоком сне — пус­тым? Эта ситуация изображена на рис. 11.

[172]

Рис.11

Пробел в середине графика свидетельствует об от­сутствии всех состояний мозга, связанных с порожде­нием психических явлений. Тогда в момент (в Абсолют­ном времени), когда поле 2, т.е. линия GH, движущаяся во Времени 2, занимает указанную позицию, в поле 1 (точке пересечения линий GH и О'О") нет ничего, за чем мог бы следить наблюдатель 1. Из-за отсутствия фо­куса, который имеет на одно измерение меньше и за ко­торым можно было бы следовать, фокус внимания на­блюдателя 2 становится первым членом серии концен­трических фокусов. И поэтому ничто не препятствует его перемещению — под прямыми углами к его времен­ному измерению — во всех измерениях его поля пред-

[173]

ставления GH. Иначе говоря, когда в поле 1 нет ничего, за чем мог бы следить «наблюдатель в бесконечности», его внимание будет блуждать где-то в другом месте. Именно такого рода блужданием внимания объясняют­ся, как показано в главе XXIII, все общепризнанные феномены, связанные со сновидениями. Здесь мы лишь отметим, что, блуждая, внимание наталкивается на мозговые корреляты чувственных явлений, воспо­минания и цепочки ассоциативного мышления, кото­рые могут находиться либо в «прошлой» части Времени 1 (например, в положении а), либо в его «будущей» час­ти (например, в положении b). В период бодрствования внимание, следуя за точкой поля 1, где движущаяся ли­ния GH пересекается с линией O'O", уже натолкнулось на состояние мозга АА' (в положении а) и направляется к состоянию мозга ВВ' (в положении b).

Что-нибудь еще?

Да; результаты проведенного анализа великолепно согласуются с открытиями, сделанными в ходе «экспе­риментов наяву».

Анализ позволил нам четко разграничить представ­ление, сводящееся к исходным состояниям мозга, и на­блюдение (включает внимание), отсылающее нас к «на­блюдателю в бесконечности». Поэтому неудивительно, что нам не удалось обнаружить закона, который прину­ждал бы конечного наблюдателя направлять свое вни­мание на какое-либо конкретное явление в каком-либо конкретном поле. Между тем нельзя не признать, что в моменты бодрствования внимание обычно направляет­ся на явления, находящиеся в поле 1. С теоретической точки зрения единственное, что принуждает внимание к этому, — привычка. Теория подтверждается практи­кой. В ходе «экспериментов наяву», как читатель, долж­но быть, помнит, внимание — пока ему позволялось

[174]

легко и быстро следовать за цепочкой ассоциативно связанных образов — натыкалось исключительно на об­разы прошлого. Теперь причина этого ясна. Возмож­ность быстро и легко наблюдать цепочку ассоциативно связанных образов показывает, что внимание конечно­го наблюдателя перемещалось в соответствии с привыч­кой. Но привычка удерживает его в поле 1, а в этом поле все образы относятся к прошлому. Однако привычка, как оказалось, вовсе не закон; ее можно преодолеть. Ре­шительный отказ замечать эти с готовностью поставляе­мые образы позволял нам полностью прервать внима­ние в поле 1. И в те редкие минуты, когда это удавалось, внимание в поле 2 могло свободно, как в сновидениях, скользить по ассоциативным дорожкам, простираю­щимся за пределы «настоящего момента» Времени 1.

В этой главе мы ограничились рассмотрением лишь простейших положений, выводимых из нашего анализа, и теперь нам остается сделать еще одно замечание.

Абсолютно ясно, что наш серийный наблюдатель столкнется со значительными трудностями при попыт­ке освободиться от пут сознательного существования. Действительно непонятно, как он вообще собирается справиться с этой задачей.

Субстрат, в конечном счете поставляющий содержи­мое его серийного поля представления, есть всего-на­всего первичная протяженность во Времени 1, тяну­щаяся (длящаяся) в многочисленных временных изме­рениях. Эта протяженность во Времени 1 имеет начало и конец, причем обе эти границы учитываются и прояв­ляются во всех протяженностях в других временных из­мерениях. Однако поля, перемещающиеся по протяженностям во втором и более «высоких» временных из­мерениях, движутся не в направлении от этих двух гра­ниц или к ним, а прямо между ними. Лишь поле 1 выпада-

[175]

ет из этой многомерной фигуры. Следовательно, смерть, иначе говоря, достижение движущимся полем границы, — вовсе не серийный элемент. Она, подобно пробелам, возникающим во сне, и различным временным неупорядоченным явлениям в субстрате, есть одно из тех характерных исключительно для первого члена свойств, которые, как отмечалось ранее, должны сущест­вовать в любой имеющей начало серии.

Разумеется, может произойти произвольный обрыв протяженностей субстрата в других временных измере­ниях — их может прервать какое-нибудь божество. Но при отсутствии такого вмешательства субстрат, как явст­вует из анализа, сохраняется до бесконечности во всех временных измерениях, за исключением первого. Ибо в прочих измерениях он не обладает теми свойствами, ко­торые во Времени 1 указывают на возможный в будущем разрыв протянувшихся во времени линий.

Итак, наблюдатель 1 является, по-видимому, единст­венным смертным наблюдателем.

* * *

Читатель, надеюсь, отметит, что изложенные выше принципы сериализма выведены не из эмпирических доказательств нашего «феномена», связанного со сно­видениями, а получены в ходе прямого анализа того, что с логической точки зрения должно быть свойством любой вселенной, в которой время имеет длину, а собы­тия переживаются последовательно.

Таким образом, доводы в пользу нашего «феномена» двоякого рода — логические и эмпирические. И в этой книге ход исследования мог бы быть иным. Мы могли бы начать с анализа того, что означает факт пережива-

[176]

ния событий в их последовательности, а по завершении анализа указать на вероятность нашего «феномена» — вывод, надо признаться, очень тривиальный по сравне­нию с по-настоящему важными открытиями. Затем мы могли бы описать эксперименты, проведенные с целью проверить правильность этого вывода. В результате мы получили бы научный отчет, составленный в традици­онной манере.

Однако наш случай — особенный. Ибо очевидно, что, хотя «наблюдатель в бесконечности» ничуть не ве­личественнее и не трансцендентальнее нашего собст­венного крайне невежественного Я, он все же начинает выглядеть устрашающе, как полностью развившаяся «animus». В части I мы уже отмечали, что вера в animus, по-видимому, зародилась в процессе изучения снови­дений. Припоминая свои сны, дикари и малообразо­ванные люди могли додуматься лишь до мысли о том, что сновидения переносят их в сферу существования, ничуть не похожую на обыкновенную, будничную жизнь, которую они ведут, находясь в бодрствующем состоянии. Их верование сочли ребяческим и абсурд­ным. Будь это на самом деле так, пришлось бы при­знать, что идея души имеет сомнительное прошлое.

Вот почему мне показалось уместным сначала вы­звать дикаря на суд и эмпирически доказать, что порой его сновидения действительно дают ему, его «ясновидя­щим» и его «прорицателям» веские основания для веры в то, что сфера сновидений есть нечто, совершенно от­личное от сферы яви, и что его высшее Я обладает опре­деленной степенью свободы во временном измерении — свободы, недоступной бодрствующему человеку.

Поэтому доказательства, изложенные в части IV, мо­гут быть оценены по достоинству.

[177]

ГЛАВА XXIII

Поскольку всякое наблюдение есть наблюдение, ведущееся «наблюдателем в бесконечности», всякое мышление в поле 1 (автоматическое переживание по­следовательности состояний мозга, расположенных во Времени 1) есть мышление именно этого не всегда ясносознающего индивидуума. Но является ли такое обозрение поля 1 единственно доступным для него ро­дом мышления? И всегда ли то, что представлено в данном поле, столь автоматично, как мы предполага­ли в ходе нашего анализа?

Допустим, что неконечный наблюдатель (ваше обычное, повседневное Я) наблюдал в поле 2 (линия GH на рис. 12) образ b, относящийся к состоянию мозга bb' (вертикальная линия), которого пока еще не достигла точка пересечения линий GH и О'О". Иначе говоря, вы увидели во сне будущее событие. Затем, че­рез один-два дня, когда поле 2 передвинулось на G"H", вы пережили это событие наяву. Далее пред­ставим, что после того, как вы увидели ночью вещий сон, утром следующего дня, когда поле 2 передвину­лось еще только на G'H', вы, руководствуясь некими — благими или дурными — мотивами, записали свое сновидение на листе бумаги.

Очевидно, что след, оставленный в памяти пережи­ванием во сне состояния мозга bb', не относится к со­стоянию мозга сс', где находилось поле 1 — точка О — в момент записи сновидения. Значит, если рассуждать предельно логично, этот след должен быть где-то в другом месте.

Таким образом, акт записи сновидения на основа­нии воспоминания о нем есть прямое вмешательство в

[178]

автоматическую последовательность мозговых собы­тий, совершавшихся во Времени 1. (В главе XXIV мы рассмотрим вопрос о том, как отразится подобного рода вмешательство на нашем графике.) А процесс рассуждений, позволяющий вам выбрать значимые для вашего интеллектуального исследования детали воспоминания о сновидении (причем само воспоми­нание не находится в поле 1), не может быть простым обозрением состояний мозга, расположенных в поле 1.

 

 

Рис.12

Итак, по указанным выше причинам мы обязаны разрешить вам воспользоваться запечатленными в па­мяти следами и интеллектуальным снаряжением со-

[179]

всем иного рода, иначе говоря, добавочными и нена­блюдаемыми в поле 1.

Что можно узнать о них?

Давайте посмотрим, что происходит в момент за­сыпания.

Ваш фокус внимания становится четырехмерным и наталкивается на четырехмерные представления — представления, охватывающие не отдельные моменты Времени 1, а целые его периоды. (Для сновидящего Время 2 есть, разумеется, конечное время.) Эти распо­ложенные в поле 2 представления включают в себя чувственные явления, воспоминания и цепочки ассо­циативного мышления, относящиеся к вашей обыч­ной повседневной жизни. Однако все они восприни­маются вами как более или менее (в зависимости от степени концентрации вашего фокуса) протяженные во Времени 1. Наблюдаемый же субстрат, как всегда, стационарен. Видимость движений в трех пространст­венных измерениях можно создать по аналогии с тем, как возникает видимость движений в поле 1, когда вы бодрствуете, т.е. за счет перемещения фокуса внима­ния в направлении Времени 1 — но при непременном условии, что четырехмерный фокус способен сжи­маться в данном измерении до размеров, не слишком превосходящих те размеры, которые он имеет тогда, когда в часы бодрствования следует и концентрирует­ся вокруг подлинного трехмерного фокуса в поле 1.

Однако если наблюдатель 1 бездействует, как то бывает в сновидениях, движущийся трехмерный фо­кус не может служить ориентиром; и при отсутствии такого движущегося и позволяющего концентриро­ваться объекта вам довольно трудно удерживать ваш четырехмерный фокус концентрирующимся практи­чески ни на чем во временном измерении 1 и неуклон­но перемещающимся в этом направлении.

[180]

Ссылка на вашу способность к концентрации, разу­меется, свидетельствует о том, что вы есть нечто боль­шее, чем абсолютно пассивный наблюдатель; признав за вами способность вмешиваться в ход событий, мы едва ли можем отказать вам в способности к концен­трации внимания, которая непременно должна быть задействована при осуществлении такого вмешатель­ства.

Изложенное выше очень точно объясняет свойства непосредственно наблюдаемых в сновидениях явле­ний. На протяжении всего сновидения вы пытаетесь интерпретировать приснившуюся сцену как последо­вательность трехмерных видов, аналогичных тем, ко­торые вы воспринимаете в поле 1. И слишком боль­шая протяженность во Времени 1 вашего фокуса по­стоянно подводит вас. Нет ничего неподвижного, на чем могло бы задержаться внимание. Все находится в текучем состоянии; ибо ваш взгляд постоянно охва­тывает и «то, что было незадолго до», и «то, что будет сразу после» искомого момента Времени 1. Из-за ва­ших всегда обреченных на неудачу попыток удержи­вать фокус сконцентрированным сюжет сновидения разворачивается как серия разрозненных эпизодов. Например, вы отправляетесь в путешествие и оно не­ожиданно заканчивается. Вы упорно пытаетесь удер­живать внимание перемещающимся в направлении, привычном для вашего бодрствующего и наблюдаю­щего сознания, т.е. в направлении Времени 1. Но ваше внимание постоянно расслабляется. И когда вам уда­ется вновь сузить внимание, оно нередко оказывается сфокусированным не на том месте, и вы опять наблю­даете какой-нибудь уже виденный эпизод сновиде­ния. Вы начинаете отслеживать то, что вы — будь вы в бодрствующем состоянии — опознали бы как цепочку

[181]

ассоциативно связанных образов; но в середине путе­шествия ваше внимание чуть-чуть расслабляется, и тогда сразу вслед за первым образом из цепочки вы вполне можете увидеть заключительный образ. В ре­зультате получается тот удивительный сплав ассоциа­тивно связанных, но (на самом деле) разделенных не­сколькими звеньями образов, который известен (см. часть 1) как «интеграция». Так что войти в дом, не про­ходя через двери, есть, разумеется, одно из банальнейших событий в четырехмерном мире.

Впрочем, крайне редко ничто не нарушает ваш сон. Ваш мозг то и дело возбуждается, реагируя на какой-нибудь случайный поток нервной энергии, означаю­щий, что поле 1 натолкнулось на нечто доступное на­блюдению. Тотчас внимание (1, 2 и т.д.) фокусируется на этом месте. Но когда внимание 1 снова исчезает, а поле 1 снова попадает в пустое пространство, среди поставляемых сновидением образов возникает четы­рехмерный образ, центром которого только что был образ, относящийся к полю 1. Происходящее здесь аналогично моменту засыпания. Более того, в данном случае воспринимаемые в поле 1 телесные ощущения, например, боль или холод, смешиваются с подлинны­ми сновиденческими образами, поскольку внимание в поле 1 то появляется, то исчезает. Но стоит вниманию задержаться на подобного рода ощущениях, как вы обнаружите, что проснулись.

Примечательно, однако, что если в некий конкрет­ный момент Абсолютного Времени вы не испытывае­те в поле 1 боль или острое телесное ощущение, к воз­никающим в сновидении образам никогда не примешается боль или телесное ощущение — и это вопреки тому, что ваше внимание движется по прошлым и бу­дущим состояниям мозга, которые были или будут

[182]

связаны с отчетливым ощущением вами реального физического дискомфорта.

За объяснением этого факта далеко ходить не надо. Хорошо известно, что интенсивность телесных ощу­щений в значительной мере зависит от степени кон­центрации внимания. Например, солдат в бою часто не ведает, что ранен; состязаясь в беге, вы не замечае­те, что у вас разболелся зуб; слабая боль исчезает, если направить внимание на резкую боль. Между тем стоит вам сосредоточиться хотя бы на малейшем ощущении дискомфорта, как оно начнет усиливаться и в конце концов покажется вам просто непереносимым. Итак, мы предполагаем, что при отсутствии движущегося и выступающего в роли ориентира трехмерного фокуса поля 1 все прочие фокусы сосредоточенного внима­ния становятся менее сконцентрированными. Вот по­чему в сновидениях — в настоящих сновидениях, воз­никающих во время ничем не нарушаемого сна — вас никогда не ослепляют яркие солнца, не оглушают громкие звуки, не раздражают неудобные одежды; вы никогда не обжигаетесь, не замерзаете и не устаете. Хотя сновидения и кажутся достаточно реальными, они, однако, лишены всех тех неприятных свойств ре­альной жизни, которые порождены интенсивностью; в сновидениях мы едва осознаем, что у нас есть тело.

Согласно современным воззрениям, боль есть ощущение, отличное от других ощущений, например, света или звука, и ее появление обусловлено наличием особого нервного механизма. Теперь мы не вправе пу­тать боль с ощущением дискомфорта, сопровождаю­щим чрезмерное раздражение органов чувств. Так, глазная боль есть нечто иное, чем ощущение, вызван­ное чрезвычайно ярким светом. Современный взгляд на данную проблему можно сформулировать следую-

[183]

щим образом: боль — это скорее самое неприятное из всех ощущений, нежели чувство неприятности. И для боли, как и для других ощущений, имеется свой предел воспринимаемости. Мы можем видеть цвета лишь оп­ределенной степени яркости или тусклости. Точно так же мы ощущаем боль лишь определенной степени ин­тенсивности. Это ясно любому экспериментатору. Кстати, заметим, что проблема, связанная с потерей сознания в момент, когда интенсивность боли дости­гает некоторого предела, была камнем преткновения для средневековых истязателей. Однако чрезвычай­ная неприятность боли и ее способность частично от­влекать внимание от других ощущений вовсе не озна­чает, что спектр ее доступной наблюдению интенсив­ности — от едва осязаемой до абсолютно нестерпимой — велик. Очевидно, что этот спектр — в отличие от цветового спектра — не содержит огромного множест­ва отчетливо различимых градаций. И тот факт, что наблюдателю, использующему расслабленный фокус поля 2, «страны грез», боль вообще не явлена, может просто означать, что спектр доступной наблюдению интенсивности этого неприятного и подавляющего нас феномена значительно уже спектра доступной на­блюдению интенсивности ощущения света.

Далее отметим, что в сновидении вы думаете о нем точно так же, как вы думаете о своих чувственных пе­реживаниях, находясь в бодрствующем состоянии. Вы оцениваете важность приснившегося, строите наив­ные планы разрешения возникающих в сновидении ситуаций, вспоминаете предыдущие эпизоды снови­дения. Именно это добавочное, не относящееся к по­лю 1 мышление и припоминание мы и пытаемся ис­следовать.

Опрометчиво утверждать, что такого рода мышле-

[184]

ние есть во всех смыслах мышление ребенка, ибо оно предполагает оперирование понятиями, взятыми из жизни взрослых, например, политическими идеями. Но нельзя не признать, что это чрезвычайно тонкий тип мышления по сравнению с тем, которое сопутст­вует обозрению последовательно сменяющих друг друга состояний мозга в поле 1. И все же оно явно сродни нашим размышлениям наяву. В его основе, как мы видели, лежит идея о том, что восприятие по­следовательности трехмерных видов есть единственно возможный метод наблюдения; оно игнорирует «то, что было незадолго до» и «то, что будет сразу после «искомого момента Времени 1, объясняя все это неус­тойчивостью наблюдаемых явлений; оно запоминает прошлые эпизоды сновидения так, будто они трех­мерны, и принуждает внимание — если оно сконцен­трировано — перемещаться в привычном направлении Времени 1, хотя для нашего мыслителя время распола­гается перпендикулярно этому измерению.

Разумеется, все это выясняется благодаря наблюде­нию за воспоминаниями о сновидении сразу после пробуждения, а не за самим сновидением. И обозрева­ет воспоминания вовсе не наблюдатель 1. В его поле их нет. После пробуждения вы припоминаете то, что вам приснилось, и то, что вы думали во сне по поводу при­снившегося, без помощи наблюдателя 1.

Рассмотрим некоего воображаемого, абсолютно автоматического наблюдателя 2, чье мышление и при­поминание полностью аналогичны мышлению и при­поминанию, характерным для нашего исходного на­блюдателя (первого члена серии). В памяти этого ги­потетического сверхсущества должны были бы быть запечатлены следы, протянувшиеся по ассоциатив­ной сети перпендикулярно Времени 2. Его мышление

[185]

заключалось бы в блуждании внимания по этому ассо­циативному сплетению — блуждании туда-сюда в пространстве и взад-вперед во Времени 1. Это было бы прославленное четырехмерное мышление, в рам­ках которого Время 2 — единственно явное временное измерение, а четырехмерный взгляд на субстрат — ес­тествен и очевиден. Такого рода наблюдатель, должно быть, осознавал бы, что все четырехмерные объекты состоят из бесчисленного множества трехмерных се­чений; но он никогда не воспринимал бы или не пы­тался бы воспринимать, как мы то делаем в сновиде­ниях, какое-нибудь одно из сечений как единственно существующее, а все другие — как неустойчивые и сбивающие с толку дополнения.

Свидетельства о блуждании в сновидениях внима­ния подлинного наблюдателя 2 — свидетельства, по­зволяющие вам припомнить эти сновидения — долж­ны быть следами, протянувшимися в четырех измере­ниях (Времени 1 и трех обычных пространственных измерениях). И где бы ни находились эти следы — в субстрате ли мозга, в движущемся ли во Времени на­блюдателе 2 (четырехмерном существе, отличном от субстрата, по которому оно движется) или в каком-то другом месте,— они неизбежно образуют нечто вроде ассоциативной сети.

Итак, мы столкнулись с наблюдателем, который действительно обладает ментальным структурным снаряжением, приспособленным для восприятия представлений, в их четырехмерной целостности, но который при этом все же пытается рассматривать по­добного рода представления в качестве трехмерных явлений.

Следовательно, в отсутствие наблюдателя 1 ваше мышление предполагает нечто большее, чем просто

[186]

обозрение четырехмерной ассоциативной структуры. Оно предполагает интерпретацию этой структуры.

Теперь начинает казаться, что профессор Макдугалл был прав в одном частном, но важном вопросе. Вся его аргументация в пользу существования души сводится к утверждению: Макдугалловские «значения» суть интерпретации душой того, что мозг представля­ет посредством образов. Однако принять точку зрения Макдугалла во всей ее простоте для нас было бы за­труднительно. Ведь выдвинута и прямо противопо­ложная теория — слишком сильная и рациональная, чтобы ее игнорировать. Лучше всего, по моему мне­нию, она выражена профессором Дж.С. Муром. Он заявляет, что «Значение есть контекст» и что значение какой-либо специфической идеи есть просто-напро­сто периферия, состоящая из ассоциативно связан­ных идей, которые и образуют этот контекст.

С позиций сериализма, Мур, пожалуй, прав, но и Макдугалл не совсем ошибается.

Если значение задается контекстом — сопутствую­щими ассоциациями, — то оно должно задаваться пе­риферией частично расслабленного внимания. Это подтверждается таким фактом: когда наше внимание сильно сконцентрировано на каком-либо объекте, мы замечаем качество и форму этого объекта, но игнори­руем его значение. Далее, согласно нашей теории, ко­гда внимание наблюдателя 2 окружает и следует за вниманием бодрствующего наблюдателя 1, оно удер­живается сконцентрированным во временном изме­рении 1, и изменение степени концентрации происхо­дит главным образом в трех пространственных измере­ниях. Поэтому для бодрствующего наблюдателя кон­тексты суть преимущественно отношения между про­странственным положением и пространственным дви-

[187]

жением. То же самое, разумеется, можно сказать и о значениях, которыми он наделяет то, что воспринима­ет. Контексты, поставляемые слегка перекрывающей фокус 1 периферией внимания в четвертом измерении, выявляют движение наблюдателя 1 во времени и наме­кают на наличие в субстрате паттерна Времени 1.

Все изложенное выше великолепно согласуется с предложенным Муром определением.

Для нашего воображаемого автоматического на­блюдателя 2, мыслящего — в отсутствие наблюдате­ля 1 — четырехмерно, контексты в четвертом измере­нии должны были бы быть столь же ясными интерпре­тациями, как и интерпретации в трех обычных про­странственных измерениях. Между тем для действи­тельного наблюдателя именно эти развертывающиеся в четвертом измерении контексты и не являются яс­ными интерпретациями. И они неясны ему потому, что они сами неверно интерпретированы им. Вместо того, чтобы рассматривать их как ассоциативные про­тяженности в четвертом измерении, он рассматривает их как сбивающие с толку трехмерные неустойчивые виды. И обратные движения внимания — из «буду­щей» части Времени 1 в «прошлую» — вообще не заме­чаются. Такого рода интерпретации должны быть ин­терпретациями, которые даются наблюдателем соот­ветствующих контекстуальных периферий.

Здесь уместно прибегнуть к аналогии. Предполо­жим, что ребенок, выучился читать напечатанные на двухмерных листах ноты и привык интерпретировать изображенное как некую упорядоченность одномер­ных аккордов, переводя внимание с одного на другой в направлении слева направо. Читая такой нотный лист, ребенок находится в положении наблюдателя,

[188]

использующего поле 1. Теперь, развивая нашу анало­гию, попытаемся представить его в положении спя­щего наблюдателя. В этом случае его фокус должен быть не настолько сильно сконцентрированным, что­бы в единицу времени содержать только один аккорд. Но представить такое нам затруднительно. Впрочем, мы можем преодолеть это препятствие, если вообра­зим, будто перед ним находится нотный лист, где ак­корды изображены не отдельно друг от друга, а сгру­дившимися настолько тесно, что каждый из них час­тично перекрывает аккорды, прилежащие к нему справа и слева. В результате оказывается, что нельзя различить ни одного аккорда. Никто не будет отри­цать, что увидя перед собой этот нотный лист, ребенок попытается прочесть загадочное изображение преж­ним, привычным для него способом, или что привыч­ка, принуждающая его поступать подобным образом, коренится в его уме, а не в нотном листе. Значит, при­вычка к трехмерной интерпретации, одолевающая нас в сновидениях, есть свойство нас самих как наблюда­телей, а не характеристика наблюдаемых четырехмер­ных явлений. Что же касается нашей неспособности замечать в сновидениях перемещения нашего внима­ния назад во Времени 1, то ее вполне можно объяс­нить привычным для конечного наблюдателя спосо­бом интерпретации. При чтении нот ни один ребенок, переводя внимание на начало новой строки, никогда не наблюдает то, что уже прошло перед его взором. Да и вы сами, я надеюсь, читая слова в данной книге, множество раз переводили взгляд с правого края стра­ницы на левый; но вы ни разу не прочли строку в об­ратном направлении, равно как и не заметили, каково «обратное» изображение строки. И даже если сейчас вы попытаетесь это сделать, вам все равно не удастся

[189]

увидеть «обратный» вид строки. Наиболее доступный для вас способ хоть как-то воспринять его — увидеть слово, написанное «наоборот», но все же по-прежнему слева направо, т.е. воспользоваться зеркальным спо­собом. Привычка же, скрывающая от вас «обратный» вид, заключена не в печатном листе, а в вас самих.

Итак, мы подошли к очень интересной концепции — концепции конечного мыслителя, который учится интерпретировать то, что представлено его внима­нию, причем процесс обучения состоит в том, что в часы бодрствования его внимание неустанно следует за незамысловатыми автоматическими действиями удивительнейшей детали ассоциативного механизма, именуемой мозгом.

Можно предположить, что изложенное выше есть полная противоположность анимистической концеп­ции «высшего» наблюдателя как индивидуума, наде­ленного высочайшим интеллектом и с помощью гру­бого материального снаряжения совершающего то лучшее, на что он способен. Но мне думается, что нам никуда не деться от очевидного доказательства, кото­рое преподносит нам сама природа нашего сновидческого мышления. Какие бы возможности обрести в конечном счете высший интеллект ни были заложены в «наблюдателе в бесконечности», они все еще ждут своей реализации. С самого начала мозг играет роль учителя, а ум — ученика. Ум вступает в борьбу за обре­тение собственной структуры и индивидуальности, беря за образец мозг.

На протяжении, быть может, восьмисот миллионов лет эволюция совершалась в направлении развития мозга. В наши дни профессор Маккендрик отмечает, что практически все функции нашего тела нацелены на адекватное питание серого вещества. Теперь же нам

[190]

представляется, что мозг не только осуществляет рабо­ту по самоподдержанию и самосовершенствованию, но и служит машиной для обучения мышлению эм­бриональной души.

Теперь наконец мы вправе обратиться к вопросу о происхождении привычки, удерживающей внимание конечного наблюдателя сфокусированным в поле 1.

В поле 1 он вынужден иметь дело с простой после­довательностью трехмерных явлений в трехмерном поле. Между тем в поле 2 он сталкивается с четырех­мерными явлениями в четырехмерном поле. Вдобавок ко всему происходит удвоение этих четырехмерных явлений. Например, в точке а (рис. 11) он может най­ти воспоминание о каком-то предшествующем собы­тии во Времени 1; а где-то между G и а обнаружить со­бытие-оригинал, оставившее в памяти следы, которые и были позднее оживлены. В поле 3 субстрат (см. рис. 10) заполнен пятимерными явлениями, содержащими в себе, однако, лишь то, что уже представлено в про­стой четырехмерной форме в поле 2; но из-за меньшей степени концентрации фокуса эти явления менее ин­тенсивны, чем явления, представленные в поле 1 или поле 2. И чем дальше мы продвигаемся по нашей се­рии, тем менее умопостигаемыми и менее живыми де­лаются представления.

Итак, для ребенка именно в поле 1 явления впервые становится различимыми. И его внимание задержива­ется там, где есть что-то, доступное наблюдению.

Нам известно, что даже в пределах поля 1 внимание взрослого человека может быть либо привлечено чем-то извне, либо направляться чем-то изнутри. И нау­читься отвлекать свое внимание от притягивающего его объекта — весьма болезненный процесс, который необходимо освоить еще на школьной скамье. Итак,

[191]

внимание ребенка отдано во власть объектов притя­жения. Между тем нам известно, что сильнее всего привлекают внимание грубые телесные наслаждения и физическая боль. Они же существуют только в поле 1. Следовательно, боли отводится не только чисто фи­зиологическая роль.

Наконец, ребенок достаточно быстро усваивает, что в поле 1 он может вмешаться в ход событий, чтобы доставить себе эти наслаждения и избежать боли. И очень скоро это становится главной целью человека.

* * *

Просматривая предыдущие разделы этой главы, мы понимаем, что конечный ум — ум, умеющий оцени­вать лишь самые элементарные виды в том сложном структурном снаряжении, которое имеется в его рас­поряжении, — всегда должен выставлять себя как не­что внешнее по отношению к любой концепции своей структуры — концепции, которую мы можем попы­таться сформировать.

* * *

В части 1 данной книги мы всячески избегали отве­чать на вопрос: следует ли приписать направление вни­мания изнутри конечному наблюдателю или чисто ав­томатическим процессам, происходящим внутри моз­га. Мы довольствовались замечанием о том, что если мы рассматриваем конечного наблюдателя как агента, ответственного за свои действия, мы должны при­знать за ним статус animus, наделенной способностью

[192]

вмешиваться в ход событий, ибо концентрация вни­мания оказывает, как известно, примечательное воз­действие на образование в памяти следов.

Однако, дабы обезопасить беспечного мыслителя от возможных ловушек, лучше все же показать, что та­кое направление внимания, такое вмешательство сле­дует приписать «наблюдателю в бесконечности».

В действительности вопрос формулируется так: должно ли внимание в любом из полей более высоко­го порядка непременно совпадать с некоей характери­стикой в субстрате, аналогичной «максимальному по­току мозговой энергии» в поле I?

В ходе нашего исследования мы не обнаружили ни­какого закона, принуждающего внимание направлять­ся на какое-либо конкретное явление в каком-либо конкретном поле. Проведенный нами анализ позво­лил нам резко разграничить внимание, сводящееся к «наблюдателю в бесконечности», и то, что представле­но вниманию, иначе говоря, содержимое субстрата. «Максимальный поток мозговой энергии» или нечто подобное в любом поле более высокого порядка есть характеристика субстрата и в качестве таковой безус­ловно отличается от «фокуса внимания». Теоретиче­ски можно отграничить одно от другого. А «экспери­мент наяву» показывает, что теоретическое разграни­чение есть практическое, реальное разграничение, а не мелочный педантизм метафизика. Ведь в «экспери­менте наяву» одно присутствует, а другое отсутствует.

Есть большая разница между условиями проведе­ния «эксперимента наяву» и условиями, данными в сновидении. В первом случае прекращение внимание в поле 1, высвобождающее внимание в поле 2, не сопро­вождается прекращением поддерживаемой телом моз­говой активности. Глаза могут оставаться открытыми,

[193]

транслируя мозгу раздражения, вызываемые попада­нием света различной степени интенсивности на раз­личные участки поля зрения. На ушные перепонки могут обрушиваться шумы различной степени гром­кости. Мозговая активность потоком устремляется по ассоциативным дорожкам, поставляя множество ас­социативно связанных образов, от которых внимание следует решительно отвлечь (в этом, как мы видели, и заключается смысл «эксперимента наяву»).

Итак, теоретическое различие между фокусом вни­мания «наблюдателя в бесконечности» и любой лини­ей в субстрате, по которой оно может по привычке следовать, есть реальное различие, а значит, у фокуса всегда имеется возможность отделиться от любой та­кой линии. Но когда фокус и линия совпадают, «на­блюдателя в бесконечности» необходимо рассматри­вать как соучастника — активного или пассивного — этого совпадения.

Учитывая вышесказанное, мы, разумеется, должны признать, что «наблюдатель в бесконечности» есть ин­дивидуум, потенциально способный реализовывать то, что называется «свободной волей»*; но насколько развита у него эта способность — совершенно другой вопрос.

Теперь нам абсолютно ясно, что он может направ­лять и действительно направляет внимание в поле 1. Однако контроль, осуществляемый им в поле 2, равно как и понимание им этой сферы, похоже, ограничен. Впрочем, нужно отметить, что в сновидениях его руди­ментарный интеллект чрезвычайно активно интер­претирует то, что он наблюдает. (И поистине он, как я уже подчеркивал, является искуснейшим лжеинтер­претатором.) Он, как известно, использует функцию

* Под свободной волей вовсе не подразумевается нечто, осу­ществляемое без каких-либо мотивов.

[194]

интерпретации для того, чтобы из разнообразнейших представлений, на которых фокусируется его внима­ние, сплести сюжет сновидения — историю своих собственных похождений. Умея направлять свое вни­мание на все в этом поле, он может изменять ход собы­тий; он действительно может так выстроить сюжет, чтобы доставить себе удовольствие; имеющийся у не­го материал практически неисчерпаем. Потенциально он, как мы убедились, способен осуществлять такой контроль, и на основании моего личного опыта я склонен думать, что в небольшой степени он делает это и его способности в этом плане возрастают по ме­ре практики. Взрослые, полагаю, не настолько полно находятся во власти снов, как дети, и временами могут (лично я, несомненно, могу) изменить неприятную ситуацию.

Однако все эти проблемы — удел психоаналитика. Впрочем, научившись интерпретировать протянув­шиеся в четвертом измерении контексты как «настоя­щие» («present») целостности, иначе говоря, мыслить четырехмерно и управлять перемещениями нашего внимания, мы, вероятно, нашли бы поле 2 более инте­ресным, чем поле 1. Но такое расширение границ по­нимания и развитие способности к контролю вряд ли свершится, если в течение 19 из 24 часов продолжать практиковать трехмерное внимание в поле 1.

Мы должны жить, прежде чем обретем контроль или интеллект. Мы должны спать, если не хотим в мо­мент смерти оказаться абсолютно чуждыми новым ус­ловиям. (Кстати, универсальность сна — примечательнейшая черта плана Природы.) И мы должны умереть, прежде чем сметь надеяться раздвинуть гра­ницы своего понимания.

[195]

ГЛАВА XXIV

Теперь рассмотрим ситуацию, изображенную на рис. 13. Когда (в Абсолютном Времени) поле 2 находит­ся на линии GH, субстрат между а и Н содержит некую упорядоченную конфигурацию трехмерных состояний мозга, относящихся к «будущей» части Времени 1. Представим себе, что в этот самый момент наш конеч­ный мыслитель, т.е. существо, наблюдающее за снови­дениями и, значит, наблюдающее поле 2 как «настоя­щий» момент, наблюдает одно из упомянутых выше «будущих» состояний мозга, обозначенное нами буквой b'. После пробуждения, когда поле 2 находится налинии G'H', а поле 1 — в точке О, наш мыслитель вмешивает­ся в ход событий в этой точке. Его вмешательство, по нашему предположению, осуществляется благодаря припоминанию им своего сновидения; аналогичным образом каждое слово, написанное мной в этой книге, есть вмешательство, осуществленное благодаря моим воспоминаниям о сходных сновидениях. (Наш график, заметим, пригоден для иллюстрации результатов акта вмешательства, которое порождается любым другим видом деятельности частично тренированного ума ко­нечного наблюдателя.) Далее необходимо указать, что акт вмешательства может радикально изменить некото­рый отрезок будущего жизненного пути наблюдателя 1. Например, вместо того, чтобы сесть в экспресс до Саутгемтона, он садится на поезд до Дувра. В результате мо­жет оказаться, что он будет обезглавен русскими властя­ми вместо того, чтобы быть побитым дубинкой нью-йоркского полицейского. Итак, он может никогда и не натолкнуться на мозговое событие, представленное ли­нией bb' — событие, увиденное во сне, — но вместо это-

[196]

го пережить совершенно иное событие в момент, ко­гда поле 2 будет находиться на линии G"H".

Впрочем, в жизни обычного цивилизованного че­ловека вмешательство редко оказывает серьезное воз­действие на его будущее. Мы слишком увязли в повсе­дневной рутине. Обыватель в понедельник может ку­пить билет на субботний дневной спектакль и в после­дующие несколько дней совершать множество мелких актов вмешательства; однако они не обязательно по­мешают ему занять в субботу свое место в зрительном зале или увидеть на сцене эпизод, приснившийся ему в ночь с понедельника на вторник.

Таким образом, вмешательство в точке О может из­менять одни события, находящиеся между О и Н', и оставлять без изменения другие. Изобразив измене­ния в виде разрывов (прямо над ОН') вертикальных линий, мы получим следующую картину:

Рис.13

[197]

Заметим, что разрывы вертикальных линий надо рассматривать не как неизменные характеристики субстрата, существовавшие (в Абсолютном Времени) до того, как наблюдатель 1 достиг точки О, но как из­менения, происходящие в субстрате именно в момент, когда (в Абсолютном Времени) наблюдатель достига­ет данной точки. Это означает, что на рисунке разры­вы представлены как происшедшие благодаря вмеша­тельству и явившиеся следствием интерпретации, ко­торую конечный мыслитель дал событию, восприня­тому им в сновидении в точке b'. (В предыдущей главе мы убедились, что такого рода интерпретация не мо­жет быть представлена как какой-либо контекст или след в субстрате.) Рассматривать же разрывы как предсуществовавшие (в Абсолютном Времени) устойчи­вые образования в карте времени, по которой совер­шается движение, означало бы, что конечный мысли­тель натолкнулся бы на новое (т.е. измененное) собы­тие независимо от того, видел ли он во сне прежнее (т.е. еще не претерпевшее изменений) событие или нет, иначе говоря, разрывы не явились бы результатом сновидения.

Из предыдущей главы мы узнали, что все переме­щения внимания требуют либо пассивного согласия, либо активного вмешательства со стороны «наблюда­теля в бесконечности». В случае, если такое переме­щение предполагает отвлечение внимания от той ли­нии в субстрате, которая изображает максимальный поток мозговой энергии, мы имеем дело с активным вмешательством, сопровождаемым изменениями в субстрате, аналогичными изменениям, показанным на рис. 13. Однако, учитывая тот уровень интеллекта, который демонстрирует осуществляющий вмеша­тельство индивидуум, когда его мозг спит и не исполь-

[198]

зуется им как вспомогательное средство при размыш­лении, вряд ли можно утверждать, что его вмешатель­ство в происходящие в мозгу мыслительные процессы предполагает нечто гораздо большее, чем настойчивое требование, чтобы этот механизм (т.е. мозг) работал в соответствии с каким-то своим предназначением. Действительно, вмешивающееся существо подобно не музыканту-профессионалу, сочиняющему произ­ведения с помощью пианино, а увлеченному испол­няемой на пианоле музыкой дилетанту, чье вмеша­тельство в сложную игру этого инструмента сводится к замене перфорированных лент.

Тот факт, что изменение в субстрате происходит мгновенно (в Абсолютном Времени) по всей линии ОН', достаточно очевиден, если рассмотреть резуль­таты вмешательства с точки зрения более привычной для нас трехмерной философии. Если вы предприни­маете определенный шаг для предотвращения какого-либо вероятного события, степень вероятности этого события (каким бы отдаленным оно ни было) меняет­ся в тот самый момент, когда вы предпринимаете заду­манный шаг. Против этого утверждения никто возра­жать не станет. На языке четырехмерной философии оно означает следующее: вероятность того, что на­блюдатель 1 в момент (в Абсолютном Времени) дости­жения им точки с натолкнется на событие bb", меня­ется в «тот самый момент», когда он осуществляет вмешательство. «Тот самый момент» есть момент вре­мени, которое отмеряет движение наблюдателя 1 вдоль линии О'О", т.е. Времени 3 — Абсолютного Времени применительно к данному графику. Следовательно, разрывы происходят тогда, когда (в Абсолют­ном Времени) наблюдатель 1 достигает точки О, ина­че говоря, когда (в Абсолютном Времени) поле 2 дос-

[199]

тигает линии G'H'. Измененное течение событий ме­жду О и Н' будет на протяжении всей этой линии такой же механической последовательностью, как и прежде.

Очевидно, что изменение субстрата вдоль линии ОН' должно отразиться и на ее протяженности в виде плоскости (перпендикулярной листу бумаги), которая представляет собой длительность этой линии во Вре­мени 3. Вместе с изменением данной линии должна измениться также и «будущая» часть плоскости, равно как и все «будущие» части, находящиеся впереди точ­ки О во всех временных измерениях. Вот почему на наших серийных картах времени впереди точки О не­возможно проследить путь, который был бы абсолют­но определен на всех своих участках.

Вероятно, нет особой необходимости подчерки­вать, что в нашем исследовании под конечным «на­блюдателем» и конечным «мыслителем» подразумева­ются наблюдатель и мыслитель, которые по заверше­нии каждой ступени анализа остаются нерассмотрен­ными нами, иначе говоря, индивидуум, движущийся в последнем из изображенных графически временных измерений. Они — одно и то же существо.

* * *

Автору данной книги неведомо, что думает чита­тель по поводу вышеизложенного. Однако теперь и он был бы рад сделать перерыв минут на десять, чтобы систематизировать огромный массив информации, полученной в ходе исследования.

Результаты анализа, по его мнению, можно сфор­мулировать следующим образом.

[200]

Сериализм есть усовершенствованное выражение отношений между наблюдателем и наблюдаемым.

Анализ необходимо начать с рассмотрения обоих компонентов (наблюдателя и наблюдаемого) в качест­ве объектов по отношению к вам как мыслящему субъекту, одним словом, изобразить их на рисунке. Это означает, что вы должны принять за наблюдателя не себя, а некоего воображаемого индивидуума, кото­рый, как предполагается, подобен вам. Для краткости и благозвучия назовем его Джонсом.

Вы начинаете изучать Джонса как сознательного индивидуума. На данном этапе вам удается лишь вы­яснить, что он, по-видимому, может быть сознателен только в том случае, если он серийно сознателен.

Далее вы изучаете его как индивидуума, который последовательно, одно за другим, переживает все со­стояния того, что он наблюдает. Такой анализ требует добавить новое измерение в ваш рисунок. Теперь гра­фик имеет на одно измерение больше, чем Джонс, а Джонс предстает перед вами как сознательный психи­ческий индивидуум, движущийся во временном изме­рении. Но анализ пока не дает никаких указаний на то, что Джонс есть нечто большее, чем просто автомат.

На данном этапе, однако, вы замечаете, что логика вынуждает вас расширить рисунок еще на одно изме­рение. В результате Джонс 1 оказывается лишь объек­том наблюдения для другого имеющего на одно изме­рение больше наблюдателя, который, впрочем, явля­ется не вами, а опять-таки Джонсом — Джонсом 2, — тогда как Джонс 1 однозначно выступает перед вами бренным автоматом, каковым его всегда и считали ма­териалисты. Джонс 2, напротив, кажется нетленным.

Дальнейший анализ выявляет целую серию Джон­сов, каждый из которых наблюдает Джонса, стоящего

[201]

на порядок ниже. Все они, за исключением первого, нетленны; и все они, за исключением последнего, ав­томаты. Но знаний об этом последнем Джонсе у вас еще недостаточно, чтобы высказывать какие-либо су­ждения.

Здесь вы делаете небольшой перерыв, желая оки­нуть критическим взором свою работу и, в частности, проверить, не погрешили ли вы против правил в ходе анализа. Но никакого просчета вы не находите. Вы ни разу не оплошали, пытаясь анализировать самих себя. Вы нигде не подменяли собой рассматриваемого вами объективного наблюдателя. На протяжении всего ана­лиза вы имели дело только с Джонсом, а значит, вели честную игру.

Далее вы замечаете, что серийный Джонс серийно сознателен именно в том смысле, в каком требуется, согласно вашим первоначальным выводам касательно сознания.

Джонс между тем подобен вам. Следовательно, вы на своем собственном опыте можете проверить истин­ность своих открытий относительно Джонса, сделан­ных чисто логическим путем.

Серийный Джонс должен быть способен наблю­дать свое действительное движение во временном из­мерении. А поскольку это в равной степени примени­мо и к вам самим, вы получаете ответ на вопрос: каким образом все взрослые (образованные и необразован­ные) и дети единодушно признают течение некоего фундаментального, но не поддающегося объяснению «времени».

Вы замечаете, что когда мозг Джонса полностью бездействует, Джонс 2 должен быть способен наблю­дать образы тех событий, которые его мозг, находясь в состоянии активности, последовательно поставляет

[202]

ему. Это явление, по вашему мнению, чрезвычайно интересно. Между тем обращаясь к своему опыту, вы обнаруживаете, что когда ваш мозг явно спит, вы «ви­дите сны» и действительно переживаете образы реаль­ных событий.

Вы делаете еще более удивительное открытие: сре­ди образов, воспринимаемых Джонсом в «сновидени­ях», должны быть образы, относящиеся к будущим ре­альным событиям. Вы проводите на себе эксперимент и убеждаетесь в истинности своего открытия.

В ходе анализа вы выяснили, что фокусировка вни­мания есть функция конечного (т.е. последнего из рассмотренных в серии) Джонса; что сфокусирован­ное таким образом внимание есть психический эле­мент, совершенно отличный от той характеристики в субстрате Джонса, на которой сфокусировалось вни­мание; и что в природе нет закона, принуждающего внимание фокусироваться на каком-либо конкретном участке субстрата. Отсюда следует, что когда внима­ние сфокусировано в каком-либо месте субстрата, его фокусировка должна быть вызвана действием конеч­ного Джонса. А если это на самом деле так, то конеч­ный Джонс должен быть способен перемещать внима­ние из поля 1 в поле 2 даже тогда, когда бодрствующий мозг поставляет события Джонсу 1. Проведя «экспери­мент наяву», вы убеждаетесь в правильности своих выводов.

Но раз конечный Джонс может направлять внима­ние, значит, он может и вмешиваться в механическую последовательность событий, чтобы изменить их. Вы проверяете истинность данного положения на собст­венном опыте, совершая наяву механическое дейст­вие — записываете один из своих снов о грядущем со­бытии.

[203]

На основе изучения умственных операций, требуе­мых для совершения этого акта вмешательства, вы за­ключаете, что ваш «наблюдатель в бесконечности» должен быть способен припоминать и мыслить без помощи мозга. В этом случае припоминание и мышле­ние должны быть явными, когда мозг спит и наблюда­тель 2 обозревает упорядоченные фиксированные со­стояния мозга, расположенные где-то в другом месте во Времени 1, иначе говоря, видит сны. Эксперимент убеждает вас в том, что, видя сны, вы действительно думаете о них и припоминаете ранее произошедшие в них события.

Изучение наличествующего в ваших сновидениях мышления и припоминания показывает, что, хотя ваш мозг спит, вы — как конечный (в своей серии) на­блюдатель — пытаетесь продолжать наблюдение и припоминание все тем же трехмерным способом, ка­ким вы пользуетесь тогда, когда ваш мозг бодрствует и вы наблюдаете последовательность его состояний, представленных в поле 1. Вы осознаете (поскольку в сновидениях ваше внимание четырехмерно), что именно эти попытки неизбежно влекут за собой зага­дочную и сбивающую с толку временную неустойчи­вость наблюдаемых и припоминаемых образов — не­устойчивость, которая должна делать возникающие в сновидениях образы гораздо менее определенными по сравнению с «образами», создаваемыми вашим вооб­ражением тогда, когда вы бодрствуете. Эксперимент подтверждает правильность ваших выводов.

На основании вышеизложенного вы вынуждены заключить, что ум конечного наблюдателя формирует себя в процессе наблюдения за последовательно пред­ставляемыми состояниями мозга, а значит, учится мыслить трехмерным способом. Отсюда явствует, что

[204]

на нынешнем этапе вашей жизни ваше мышление в сновидениях должно уступать по качеству вашему мышлению наяву (когда вы как конечный наблюда­тель, наделенный способностью вмешиваться в ход событий, прибегаете к помощи мозга). Это заключе­ние подтверждается исследованием степени ясности вашего мышления в сновидениях.

Результаты анализа убеждают вас в том, что в сно­видениях — Джонса или ваших собственных — телес­ные ощущения должны быть гораздо менее интенсив­ными, чем наяву. Эксперимент доказывает истин­ность данного положения.

Вы находите причину того, почему конечный Джонс должен удерживать свое внимание сфокусиро­ванным на Джонсе 1 до тех пор, пока мозг поставляет Джонсу 1 хоть что-то доступное наблюдению. Именно это, как обнаруживается, делаете и вы сами.

И тут вы выдвигаете предположение — первое и единственное — касательно предмета не столь уж и су­щественного. Когда в том месте Времени 1, где нахо­дится Джонс 1, нет ничего доступного наблюдению, Джонс 1 перестает обеспечивать Джонса 2 движущим­ся ориентиром; в этих условиях, по вашему мнению, перемещения внимания Джонса 2 в поле 2, вероятно, должны быть крайне беспорядочными. Это предполо­жение, как выясняется, полностью согласуется с ва­шим собственным приобретенным в сновидениях опытом.

Наконец, сформулированная вами концепция на­блюдателя дает вам телеологическое обоснование слу­чайностей рождения, трехмерной жизни, боли, сна и смерти.

[205]

* * *

Конечный мыслитель или интерпретатор — член серии, чье мышление превосходит простое наблюде­ние за содержимым его поля, — есть наблюдатель, ко­торый, подобно конечному времени, остается необо­значенным на любом графике из нашей серии. В ее первом члене, изображенном на рис. 7 (а) и 7 (б), он предстает как наблюдатель 1; во втором члене — как наблюдатель 2, чье поле показано на рис. 9. И так да­лее до бесконечности. Крайне важно, что мы рассмот­рели серию вплоть до ее третьего члена, ибо в против­ном случае нам не удалось бы полностью выявить се­рийное отношение. Но нет никакого практического смысла в рассмотрении более отдаленных членов. Третий член серии не содержит никаких новых отно­шений между наблюдателем и наблюдаемым. Продол­жать анализ означало бы все дальше отодвигать ко­нечного наблюдателя и мыслителя вместе со всеми его специфическими функциями и вводить дополнитель­ные реагенты, реагирующие на содержимое субстрата и бессознательные всюду, за исключением того места, где их использует конечный наблюдатель для усиле­ния остроты зрения.

Следовательно, вполне достаточно изобразить мир как мир, содержащий наблюдателя 2, иначе говоря, как поле 2, показанное на рис. 9. Такое изображение даст вам серийное отношение во всей его полноте.

[206]

ГЛАВА XXV

(Замечание. Читателю рекомендуется пропустить эту главу, если его не интересует физика.)

Незадолго до релятивистского бума физика пережи­ла два великих потрясения — настолько сильных, что еще не определен полностью причиненный ими ущерб. Первое потрясение связано с тем, что служившее верой и правдой на протяжении столетий понятие о материи как фундаментальнейшей из всех вещей было отброше­но и подлинным основанием объективной вселенной провозглашен «электрон». Второе потрясение, вызван­ное открытием удивительной частицы под названием «квант», произвело еще более глубокие изменения.

Квант, по-видимому, каким-то загадочным образом соответствует реальному атому некоей физической ве­личины, которая долго время (даже тогда, когда она мыслилась не конкретнее, чем физико-математический термин) признавалась самой фундаментальной вещью в своем роде. Эта физическая величина называется «дей­ствие», и ее не следует путать с действием в обычном смысле этого слова. Эта величина каким-то странным образом представляет собой кинетическую энергию, помноженную на время, или импульс, помноженный на пространство. Впрочем, рядовому читателю не нуж­но беспокоиться по поводу смысла этих крайне любо­пытных терминов. При современном уровне развития физики всякий, кто пытается создать ментальный образ того, что обозначается словом «действие», рискует нар­ваться на неприятности; и неспециалисту, натолкнув­шемуся на этот термин, лучше всего условиться с самим собой, что он означает просто некую известную, но еще не идентифицированную целостность.

«Действие, — говорит профессор Эддингтон, — обычно рассматривается как самая фундаментальная

[207]

вещь в объективном мире физики, хотя ум не в силах воспринять ее из-за ее изменчивости; согласно смут­ным догадкам атомность действия есть всеобщий закон и появление электронов каким-то образом зависит от этого. Но дать точную формулировку теории квантов действия физикам пока еще не удалось».

Однако, если рассматривать атомы «действия» с по­зиций сериализма, очевидно, что их следует мыслить в виде крошечных целостностей, усеивающих, словно точки, Время 1 и длящихся во Времени 2, т. е. в виде ре­альных целостностей в поле 2, причем столь же реаль­ных, как электроны в поле 1.

В физике до открытия кванта одним из величайших основополагающих обобщений считался принцип наи­меньшего действия. Он описывает пути, по которым бу­дут двигаться обладающие «массой» тела, когда они пе­реходят из одной конфигурации в другую за некоторый промежуток времени. Согласно этому принципу, путь движения будет таков, что «действие» (энергия, помно­женная на количество времени) будет наименьшим в данных условиях. Следовательно, указанный принцип вполне применим для предсказаний.

Однако, есть и другая точная наука, которая может претендовать на звание предсказательной. Речь идет о чисто математической науке. Здесь, в отличие от физики, человек, занимающийся вычислениями, не располагает средствами выяснить, какие законы механических при­чины и следствия — если таковые вообще имеются — ле­жат в основе изучаемого им объекта. Поэтому он игнори­рует их и делает выводы, исходя из оценки «вероятно­сти». Физика может предсказать, каким будет в ближай­шем будущем путь движения планеты, с помощью прин­ципа наименьшего действия; столь же точное предсказа­ние может сделать и математическая наука о «вероятно­сти» с помощью принципа наибольшей вероятности. Эту же науку непреднамеренно использует и обыватель,

[208]

когда говорит о каком-нибудь грядущем событии:

«Шансы настолько велики, что оно непременно про­изойдет». Математическая наука рассматривает все буду­щие события как «вероятности» и сообщает вам о степе­ни их вероятности. И когда степень вероятности сверше­ния события так велика, что не вызывает сомнений, эта наука становится столь же пророческой, как и физика.

По мнению представителя математической науки, существует одно и только одно будущее состояние все­ленной, а именно то, про которое мы, учитывая все на­личные условия, можем сказать, что оно имеет «наи­большую вероятность». По мнению физика, также су­ществует одно и только одно будущее состояние вселен­ной — то, про которое мы, приняв во внимание все на­личные условия, можем сказать, что оно предполагает «наименьшее действие».

Поскольку обе науки говорят об одном и том же бу­дущем состоянии вселенной, рассмотрим оба принци­па, приводящих нас к одному и тому же выводу, казалось бы, совершенно различными путями. И у нас есть вес­кие основания подозревать, что эти принципы суть лишь различные способы рассмотрения какого-то од­ного фундаментального принципа строения вселенной.

Делая изыскания в области математической физики, Эддингтон заметил, что и «вероятности» и «действию» присуще некое очень специфическое свойство. Отсюда следовало не только то, что «вероятность» и «действие» взаимосвязаны, но и то, что отношение между ними должно явно иметь математическую природу. Вскоре догадка подтвердилась. Математическое отношение было найдено без помощи этих принципов. Но когда Эддингтон применил его для математического выраже­ния обоих принципов, он обнаружил, что на самом деле оно превращает принцип наибольшей вероятности в принцип наименьшего действия, и наоборот. Таким об­разом, принципы оказались просто различными спосо-

[209]

бами выражения одного и того же фундаментального факта.

Подводя итог, Эддингтон отождествляет «действие» с тем, что называется «функцией» «вероятности». «Дей­ствие, — полагает он (читая приводимую цитату, чита­тель не должен тревожиться по поводу своих познаний в области математики), — есть минус логарифм стати­стической вероятности состояния существующего ми­ра». («Существующего» означает «существующего в данном конкретном месте времени безотносительно к тому, находится ли это место в настоящем, прошлом или будущем».)

Читатель может ничего не смыслить в логарифмах, но он все же способен понять, что вероятное «состояние мира», которое предсказывается в приведенной выше цитате, не есть вероятное состояние «действия». В про­тивном случае в предложении утверждалось бы, что «действие» есть минус логарифм статистической веро­ятности своего собственного состояния! Тогда какого рода мир подразумевает Эддингтон под «существую­щим миром», если это не мир «действия»? Ответ может быть только один (поскольку эддингтоновское отожде­ствление предполагает, что «действие» рассматривается как самая фундаментальная целостность): это мир, ко­торый состоит из целостностей, менее фундаментальных по сравнению с «действием».

Внеся ясность в этот вопрос, мы вправе перейти к рас­смотрению того, что означает упомянутое выше отожде­ствление, будучи выраженным не на языке математики.

Прежде всего, мы не должны забывать, что Эддингтон пишет как сторонник теории временного измерения, и для него единицы действия суть целостности, сущест­вующие в позитивной, настоящей (present) вселенной. Между тем термин «вероятности» употребляется в науке, для которой время есть просто абстракция. Следователь­но, «вероятные» будущие конфигурации, изучаемые

[210]

этой наукой, суть конфигурации неких целостностей, принадлежащих к миру с меньшим — по сравнению с миром Эддингтона — числом измерений.

Таким образом, отождествление примиряет две науки, одна из которых имеет дело с вероятными конфигура­циями трехмерных целостностей, а другая — с сущест­вующими конфигурациями целостностей с большим числом измерений. А это означает следующее: всякий раз, когда мы (мысля в терминах трехмерной науки) до­пускаем наличие в «будущей» части воображаемого вре­мени событий, имеющих максимальную степень вероят­ности, мы должны (мысля в терминах любой науки, при­знающей временное измерение) допускать наличие в на­стоящем (present), существующем временном поле еди­ниц действия (реальных конфигураций более фундамен­тальных целостностей), упорядоченных таким образом, чтобы удовлетворять условию наименьшего действия.

Теперь нам ясно, что заявление о «вероятных конфи­гурациях» касается того, что мыслилось бы в виде «ве­щей» физиком, который считает наше поле 1 своим на­стоящим (present), существующим миром. А заявление о соответствующем «действии» касается того, что рас­сматривалось бы в виде вещей физиком, который счита­ет некое поле более высокого порядка в нашей серии настоящим (present), существующим миром.

Субстрат, исследованный нами в предыдущих главах, очень прост по своему типу: он разрастается лишь за счет непосредственного добавления новых временных изме­рений. Между тем все сложные компоненты сериализма, изображенные на наших графиках, — системы наблюдате­лей, полей, реагентов — имеют чисто психическую приро­ду. Если отбросить гипотезу об атомности действия, наш субстрат предстанет как некий многомерный континуум. Его можно описать следующим образом. Атомы вещества или, скажем, электроны, разделенные между собой в про­странстве, тянутся во Времени 1 в виде непрерывных ми-

[211]

ровых линий, которые, в свою очередь, тянутся во Време­ни 2 в виде мировых плоскостей. На этот континуум мы должны наложить (что мы и сделали) систему движущих­ся полей, имеющую психическую природу. В результате мы получаем все главные составляющие сериализма, суть которого мы пытаемся изложить в данной книге. Но если мы допустим существование атомов действия более фун­даментальных, чем электроны, то мы уже не сможем рас­сматривать содержимое поля 2 как просто протянутое во времени содержимое поля 1, поскольку конфигурация атомов действия предполагает временную атомность, что не только разрывает предполагаемые мировые линии, но и превращает их в потоки атомов, более фундаментальных и имеющих больше измерений, чем атомы поля 1. Впро­чем, такого рода модификация не аннулирует результаты, полученные нами в предыдущих главах в ходе анализа психического аспекта рисунка.

* * *

Релятивист, разумеется, вправе рассматривать изо­браженное на рис. 9 поле 2 как подверженное деформа­ции, что сделало бы поле 3 подверженным деформации в этих четырех измерениях, но не поколебало бы обос­нованности аргументации сериалиста. Он не тревожил­ся бы по поводу того, что поле 3 может быть подверже­но деформации во всех пяти измерениях. Но, на мой взгляд, наиболее простой способ соединить сериализм с релятивистской точкой зрения — рассматривать поле 2 как признаваемый релятивистами реальный мир «то­чечных событий» — мир, который является одним и тем же для всех наблюдателей, и, следовательно, мир, где все психические наблюдатели движутся в общем вре­менном измерении и имеют общее поле 1. В этом случае поле 3 простиралось бы вверх во Времени 2, покоясь на этом четырехмерном основании.

[212]

ГЛАВА XXVI

Есть некоторое опасение, что способность наблюда­теля вмешиваться в ход событий недостаточна для того, чтобы он стал полновластным господином своей судь­бы. Ведь существуют и другие наблюдатели, исполь­зующие аналогичную способность. Например, не ис­ключено, что пока наш приятель лежит в постели и ви­дит во сне свое счастливое будущее, какой-нибудь не­друг, одержимый манией вмешательства, спалит его дом и тем самым превратит вероятность счастливого будущего в несбывшиеся грезы. (В виде неких целостностей они, разумеется, навсегда останутся в «про­шлой» части Времени 2, но поле 1 никогда не натолк­нется на них.) И если своим концом во Времени 1 наш наблюдатель может быть обязан вмешательству других наблюдателей, то своим началом он, несомненно, не обязан ничему иному. Прежде чем родиться, он мог быть лишь вероятностью в будущем человечества.

Это рассуждение подводит нас к вопросу о том, как связаны между собой поля различных наблюдателей.

Раз наблюдатели могут осуществлять вмешательст­во, значит, их соответствующие поля 1 в своем движе­нии во Времени 1 должны располагаться очень близко друг от друга. Если бы поле наблюдателя А двигалось позади поля наблюдателя В и А должен был бы вме­шаться в жизнь В в той точке субстрата В, которая нахо­дилась бы вровень с А, то тогда В обнаружил бы, что со­бытия в его поле 1 чудесным образом изменились. Он, например, мог бы умереть загадочной смертью, не по­дозревая о том, что чуть раньше его умертвил наблюда­тель А. Но такого рода вещи с нами не происходят.

Эти поля 1 суть лишь точки пересечения неподвиж-

[213]

ных диагональных реагентов и полей 2. И поскольку поля 1 движутся приблизительно вровень друг с дру­гом, неподвижные диагонали должны находиться при­близительно в одной плоскости. Кроме того, поля 2, перемещаясь во Времени 2, также должны соблюдать «равнение».

В настоящее время теория относительности вообще не рассматривает движения полей 1. Она имеет дело только с картами субстратов, по которым эти поля дви­жутся*. Между тем если бы мы приложили сериализм к теории относительности, мы, вероятно, обнаружили бы, что фиксированные диагонали в двух временных измерениях нельзя рассматривать как находящиеся строго в одной и той же плоскости. Однако пределы от­клонения одного поля или диагонали от другого поля или диагонали были бы существенно ограничены зако­ном, который гласит: если бы вмешательство какого-либо наблюдателя в его поле 1 заключалось в посылке светового луча другому наблюдателю, этот луч должен был бы достичь поля 1 второго наблюдателя.

Возьмем для примера мать и дитя. Очевидно, что в момент рождения ребенка поля 1 обоих существ долж­ны совпадать. Следовательно, в этой точке их поля 2 контактируют и находятся в одном и том же моменте Времени 2, а их соответствующие диагональные реа­генты также контактируют и направлены вдоль одной и той же диагональной плоскости.

Теперь предположим, что нам необходимо изобра­зить графически на плоскости «родовое древо» всего человечества. Приняв одно измерение листа бумаги за пространство, а другое — за время, мы получили бы сеть, в которой многочисленные точки пересечения оз-

* Карты, на основании которых составляется общая для всех карта «точечных событий», разделенных «интервалами».

[214]

начали бы браки, а многочисленные ответвления — ро­ждения. Вы обнаружили бы, что по этой сети можно проследить неразрывную связь между двумя любыми произвольно выбранными вами точками; подобным образом связаны между собой все человеческие семьи.

Если условиться, что мы вычертили только cerebra рассматриваемых индивидуумов, то наш график пред­ставлял бы собою первую временную протяженность — первую ступень нашего анализа времени, причем мы имели бы дело уже не с одним наблюдателем, а сразу со всеми человеческими наблюдателями. А на второй сту­пени график изображал бы их поля 2, соединенные ме­жду собой.

По линиям этой сети универсального поля 2 двига­лись бы индивидуальные поля 1. Они определялись бы исключительно точками, в которых линии в сети дви­жущегося поля 2 пересекаются с соответствующими линиями в сходной, но неподвижной сети, протянув­шейся диагонально во Времени 1 и Времени 2 и состоя­щей из соединенных между собой диагональных реа­гентов рассматриваемых индивидуумов.

Здесь мы можем несколько отклониться от нашей темы и обратиться к довольно интересному вопросу: является ли эта сеть поля 2 с широкими пространст­венными промежутками между ее линиями макси­мальным приближением к универсальному полю 2; или именно поле 2 заполняет все пространство, вклю­чая и эти промежутки?

Вернемся к рассмотрению сети универсального «ро­дового древа», мозгового субстрата, часть которого, как предполагается, изображена в перспективе на рис. 14 с помощью соединенных между собой линий АВ, ВС и ВД.

[215]

Рис.14

Эти три линии протянуты вверх во Времени 2 в виде плоскостей АА'В'В, ВВ'С'Си BB'D'D. Плоскости пере­сечены соответствующими реагентами АЕ, ЕС' и ED', a также соответствующими полями 2 (для простоты пока­занными сверху фигуры) А'В', В'С' и B'D', образующи­ми часть сети поля 2 A'B'C'D'. Очевидно, что линии се­ти поля 2 должны корректироваться в соответствии с формой субстрата. Например, если сеть поля 2 находит­ся в основании фигуры и вмешательство изменяет на­правление линий субстрата таким образом, что В'С' и B'D' расходятся под углом меньшим, чем угол между ВС и BD, то соответствующие линии поля 2 должны скорректироваться и сблизиться. В противном случае в С' и D' не оказалось бы полей 1, когда сеть поля 2 дос­тигла бы верха фигуры. Но такую корректировку линий поля 2 в соответствии с изменяющейся формой фигуры субстрата можно объяснить только при условии, что эти линии рассматриваются как линии пересечения субстрата с универсальным заполняющим пространство полем 2, представленным в виде efgh. Аналогично должен сущест-

[216]

вовать универсальный, заполняющий пространство диа­гональный реагент (во избежание усложненности не по­казанный на графике), пересечения которого с поддаю­щимся изменению субстратом образуют поддающиеся изменению индивидуальные реагенты АЕ, ЕС'и ED'. A местом пересечения универсального поля 2 и универ­сального реагента должно быть универсальное поле 1 .fh*.

Теперь нам предстоит выяснить, почему каждая из этих подтвержденных отклонениями линий, где под­верженный отклонениям субстрат пересечен универ­сальным полем 2, должна при всех отклонениях коррек­тироваться конкретным сознательным наблюдателем 2, чье внимание в поле 1 не может выйти за пределы этой смещающейся линии. Не следует забывать, что этот ин­дивидуальный наблюдатель не есть субстратное содер­жимое его поля. Согласно проведенному анализу, он есть независимое существо, которое сознательно на­блюдает и примитивно интерпретирует и мыслит содер­жимое субстрата. Тогда почему же он прикован к этому содержимому во всех его пространственных изгибах и всех порожденных вмешательством изменениях его пространственного положения?

«Очевидно, потому, — можно было бы ответить, — что движущееся «поле представления» — это просто на­звание той части доступного для наблюдения субстрата, которая совпадает или, так сказать, охватывается поло­жением движущегося наблюдателя. Следовательно, всеобщее заполняющее пространство поле 2 есть об­ласть, охватываемая всеобщим наблюдателем, наблю­давшим все существующее, а индивидуальные созна­тельные наблюдатели суть просто те участки всеобщего

* В теории относительности этим полем, насколько я пони­маю, было бы абсолютное поле, движущееся по признаваемому релятивистами абсолютному субстрату, состоящему из точеч­ных событий.

[217]

наблюдателя, где его пересекают конкретные изменяю­щиеся участки субстрата, являющиеся сложными cere-bra живых организмов».

Надо признать, что вышеизложенное неоспоримо. Также заметим, что поскольку реагенты сознательны только там, где их пересекает этот универсальный на­блюдатель, и поскольку линии пересечения между моз­говыми субстратами и универсальным наблюдателем могут изменяться в пределах области, занимаемой этим наблюдателем, он должен быть способен наделять соз­нанием любой участок в указанной области.

Однако все сказанное не дает полного ответа на наш вопрос. Нам сообщено о том, что индивидуальные на­блюдатели суть просто части всеобщего наблюдателя, но не разъяснено, почему они индивидуальны.

Очевидно, что части всеобщего наблюдателя, ока­завшиеся пересеченными изменяющимися линиями во всеобщей сети мозгового субстрата, наделяются индиви­дуальностью... исключительно этими изменяющимися мозговыми линиями. Мы видели, что конечный наблю­датель в серии каждого индивидуального наблюдателя учится мыслить, беря за образец механическое мышле­ние, свойственное мозгу. Поэтому всеобщий наблюда­тель должен быть — в пределах своей заполняющей пространство области — неизвестным элементом, по­коящимся на дне сознания и ума; и он дифференциру­ется в определенных далеко отстоящих друг от друга местах в виде сети индивидуальных мыслителей. Через минуту мы поймем, что это означает.

Но сначала следует указать, что уже упоминавшееся нами универсальное поле 1, конечно же, будет полем 1 универсального, заполняющего пространство наблю­дателя; ибо он должен быть серийным, как и индивиду­альные наблюдатели. Он, как и они — ибо они суть его части, — должен сводиться в серии к одному высшему

[218]

всеобщему «наблюдателю в бесконечности».

Отметим, что индивидуальный сознательный наблю­датель обретает существование тогда, когда универсаль­ное поле 1 этого высшего наблюдателя достигает той точки в сети мозгового субстрата («точечного собы­тия»), где линия тела индивидуума (подтвержденная из­менениям линия вероятностей) становится отличи мой от родительского ствола.

Поскольку поле 2 высшего всеобщего наблюдателя охватывает протяженность во Времени 1 всего генеало­гически связанного мозгового субстрата, его внимание должно быть способно перемещаться по всей длине этой сети во Времени 1.

Далее, поскольку он одаривает сознанием и, следова­тельно, сознательным наблюдением все те свои части, которые образуют индивидуальных «наблюдателей в бесконечности», и поскольку эти индивидуумы облада­ют, как мы убедились, способностью вмешиваться, яв­ляющейся функцией сосредоточенного сознательного наблюдения (внимания), мы должны рассматривать высшего наблюдателя как конечного дарителя способ­ности к вмешательству.

Подводя итог, можно сказать, что этот высший все­общий наблюдатель есть источник всякого сознания, намерения и вмешательства, скрывающихся за чисто механическим мышлением; что он—в местах его пере­сечения с мозговыми субстратами — воплощен во всех земных (mundane) сознательных формах жизни, во всех временных измерениях; и что он — благодаря единству сформированной в нем таким образом сети и благодаря способности его внимания странствовать по всей ее протяженности — должен содержать в себе особую пер­сонификацию всей генеалогически связанной созна­тельной жизни. Мы могли бы еще добавить, что эта пер-

[219]

сонификация должна быть способна мыслить более масштабно по сравнению с нами за счет необъятной временной и пространственной протяженности ее поля 2 и за счет необъятного опыта, имеющегося у нее как у «конечного мыслителя» в этом поле.

Мы, однако, отклонились от нашей главной задачи и вторглись в область, предназначенную, кажется, для теолога. Предоставим же ему ее изучение (он обнаружит великое множество dicta, вполне согласующихся с вы­шеизложенным), а сами вернемся к нашей теме.

* * *

Ученики Ницше подметят, что в свете сериализма теории циклического возвращения (будь то принятые или непринятые) приобретают совсем иной облик. Ес­ли допустить в качестве аргумента в споре, что происхо­дит возвращение к какой-либо прошлой конфигурации материальной вселенной, то это уже не означает, что та­кое возвращение есть возобновление цикла, аналогич­ного нашему теперешнему циклу. Ведь вмешательство может помочь избежать неудовлетворяющих нас кон­фигураций. Одним из следствий такого вмешательства в чисто автоматическую последовательность событий было бы, разумеется, громадное увеличение длины цикла. Но самым важным результатом было бы укора­чивание этого длиннейшего цикла настолько, насколь­ко вмешивающиеся наблюдатели — всеобщий и част­ный — сочтут приемлемым.

Не следует также забывать, что сходные телесные конфигурации, отделенные друг от друга во Времени 1, принадлежали бы различным наблюдателям 2 — раз­личным душам (это, наверное, обрадовало бы Марион Кроуфорд). Аесли бы во Вселенной 2 имелись бы повто-

[220]

рения четырехмерных конфигураций одного из упомя­нутых наблюдателей 2, то эти повторения — по аналогии — принадлежали бы различным наблюдателям 3 (час­тям первоначально рассмотренного нами индивидуаль­ного наблюдателя 3; точно так же разделенные во Вре­мени 1 наблюдатели 2 суть части всеобщего наблюдате­ля сети поля 2). И так далее до бесконечности.

* * *

Эта книга является лишь общим введением в сериализм как теорию вселенной. Любая точка подобного ро­да должна иметь психологический, физический, теоло­гический и телеологический аспекты. На каждый из них мы бросили беглый взгляд, достаточный, впрочем, для того, чтобы понять, насколько обширно и много­обещающе поле для исследований, открытое благодаря новому аналитическому методу. Но надлежащее изуче­ние этих сфер входит, как мы полагали, в компетенцию соответствующих специалистов.

Обыватель, однако, ожидает от нас чего-то вроде ито­гового заключения касательно того, какое значение имеет сериализм конкретно для него. Делать такие за­ключения не всегда целесообразно по причинам, вполне очевидным для людей рассудительных. Нов данном слу­чае все моменты, непосредственно касающиеся обыва­теля, непременно должны были быть затронуты в книге, поскольку упустить хотя бы один из них означало бы прервать аргументацию в критической точке и оставить теорию подвешенной в воздухе. Поэтому мы не причи­ним никакого вреда, если подытожим то, о чем уже гово­рилось на предыдущих страницах в отдельных абзацах.

Итак, формулируя идеи в самом общем виде, я дол­жен сказать:

[221]

1. Сериализм выявляет существование души разум­ной — индивидуальной луши, имеющей конкретное начало в Абсолютном Времени; луши, чье бессмертие, пребывая в других временных измерениях, ничуть не противоречит явному концу индивилуализма в призна­ваемом физиологами временным измерении луши, чье существование не отменяет сделанное физиологами от­крытие того, что активность мозга служит формальным основанием всякого рола земного опыта и всякого рола ассоциативного мышления.

2. Он показывает, что природа этой луши и ее умствен­ного развития лает нам удовлетворительный ответ на во­прос о причине эволюции, рождения, боли, сна и смерти.

3. Он выявляет существование высшего всеобщего наблюдателя — источника всякого сознания, намере­ния и вмешательства, скрывающихся за чисто механи­ческим мышлением, — который содержит в себе не столь обобщенного наблюдателя — персонификацию всей генеалогически связанной жизни — и который мо­жет мыслить по-человечески и имеет способность к предвидению, превосходящему наши индивидуальные способности. В этом высшем наблюдателе мы, индиви­дуальные наблюдатели, и древо, ветвями которого мы являемся, живем и обретаем наше существование. И нам не уготовано никакого грядущего «поглощения»;

мы уже поглощены, и нынешняя тенденция есть тен­денция к дифференциации.

4. Он указывает на существование общего для всех поля 1, заполняющего все пространство (что вполне со­вместимо с теорией относительности). Во всяком случае это лает нам самое главное для осуществления чего-то вроде реальной телепатической связи друг с другом. Бо­лее того, взаимосвязь линий в древоподобной сети поля 2, кажется, предоставляет нам и другого рола возможность в этом плане.

[222]

Содержание

Вадим Руднев. Джон Уильям Данн в культуре XX века .....5

Эксперимент со временем

Часть I Глава 1 ......................................15

Глава II .............................................17

Глава III ............................................23

Глава IV .............................................29

Глава V ..............................................35

Часть II Глава VI ....................................43

Глава VII ............................................53

Часть III Глава VIII ................................ 62

Глава IX .............................................68

Глава Х.............................................. 70

Глава XI .............................................78

Глава XII ............................................87

Глава XIII ...........................................95

ГлаваХ1У ...................................... 101

Часть IV Глава XV ..................................103

Глава XVI ..........................................105

Глава ХVП..........................................107

Глава XVIII ........................................118

Глава XIX ..........................................125

Часть V Глава XX ...................................135

Глава XXI ..........................................138

Глава XXII..........................................168

Глава XXIII ........................................178

Глава XXIV .........................................196

Глава XXV ..........................................207

Глава XXVI .........................................213

[223]

Джон Уильям Данн ЭКСПЕРИМЕНТ СО ВРЕМЕНЕМ

Серия «XX век +»

Междисциплинарные исследования

В оформлении обложки использована картина художника Михаила Шварцмана "Полнолуние" (1972)

Редактор И. Ларина

Техническое редактирование и компьютерная верстка Д. Андреев

Корректор О. Булаева

Книга подготовлена при участии Э. Гареевой

ЛР № 064478 от 26.02.96 г.

Подписано в печать 15.05.2000. Формат 84х108/32. Гарнитура "Newton". Печать офсетная. Усл.-печ.л. 11,76 Тираж 2000. Заказ № 1851

Издательство «Аграф» 129344, Москва, Енисейская ул., 2 E-mail: agraf.ltd@g23.relcom.ru  http://www.infoline.ru/g23/5711/

Сканирование: Янко Слава